Oscar Wilde (Оскар Уайльд)

The Garden of Eros

It is full summer now, the heart of June;
   Not yet the sunburnt reapers are astir
Upon the upland meadow where too soon
   Rich autumn time, the season’s usurer,
Will lend his hoarded gold to all the trees,
And see his treasure scattered by the wild and spendthrift breeze.

Too soon indeed! yet here the daffodil,
   That love-child of the Spring, has lingered on
To vex the rose with jealousy, and still
   The harebell spreads her azure pavilion,
And like a strayed and wandering reveller
Abandoned of its brothers, whom long since June’s messenger

The missel-thrush has frighted from the glade,
   One pale narcissus loiters fearfully
Close to a shadowy nook, where half afraid
   Of their own loveliness some violets lie
That will not look the gold sun in the face
For fear of too much splendour,—ah! methinks it is a place

Which should be trodden by Persephone
   When wearied of the flowerless fields of Dis!
Or danced on by the lads of Arcady!
   The hidden secret of eternal bliss
Known to the Grecian here a man might find,
Ah! you and I may find it now if Love and Sleep be kind.

There are the flowers which mourning Herakles
   Strewed on the tomb of Hylas, columbine,
Its white doves all a-flutter where the breeze
   Kissed them too harshly, the small celandine,
That yellow-kirtled chorister of eve,
And lilac lady’s-smock,—but let them bloom alone, and leave

Yon spirèd hollyhock red-crocketed
   To sway its silent chimes, else must the bee,
Its little bellringer, go seek instead
   Some other pleasaunce; the anemone
That weeps at daybreak, like a silly girl
Before her love, and hardly lets the butterflies unfurl

Their painted wings beside it,—bid it pine
   In pale virginity; the winter snow
Will suit it better than those lips of thine
   Whose fires would but scorch it, rather go
And pluck that amorous flower which blooms alone,
Fed by the pander wind with dust of kisses not its own.

The trumpet-mouths of red convolvulus
   So dear to maidens, creamy meadow-sweet
Whiter than Juno’s throat and odorous
   As all Arabia, hyacinths the feet
Of Huntress Dian would be loth to mar
For any dappled fawn,—pluck these, and those fond flowers which are

Fairer than what Queen Venus trod upon
   Beneath the pines of Ida, eucharis,
That morning star which does not dread the sun,
   And budding marjoram which but to kiss
Would sweeten Cytheræa’s lips and make
Adonis jealous,—these for thy head,—and for thy girdle take

Yon curving spray of purple clematis
   Whose gorgeous dye outflames the Tyrian King,
And foxgloves with their nodding chalices,
   But that one narciss which the startled Spring
Let from her kirtle fall when first she heard
In her own woods the wild tempestuous song of summer’s bird,

Ah! leave it for a subtle memory
   Of those sweet tremulous days of rain and sun,
When April laughed between her tears to see
   The early primrose with shy footsteps run
From the gnarled oak-tree roots till all the wold,
Spite of its brown and trampled leaves, grew bright with shimmering gold.

Nay, pluck it too, it is not half so sweet
   As thou thyself, my soul’s idolatry!
And when thou art a-wearied at thy feet
   Shall oxlips weave their brightest tapestry,
For thee the woodbine shall forget its pride
And veil its tangled whorls, and thou shalt walk on daisies pied.

And I will cut a reed by yonder spring
   And make the wood-gods jealous, and old Pan
Wonder what young intruder dares to sing
   In these still haunts, where never foot of man
Should tread at evening, lest he chance to spy
The marble limbs of Artemis and all her company.

And I will tell thee why the jacinth wears
   Such dread embroidery of dolorous moan,
And why the hapless nightingale forbears
   To sing her song at noon, but weeps alone
When the fleet swallow sleeps, and rich men feast,
And why the laurel trembles when she sees the lightening east.

And I will sing how sad Proserpina
   Unto a grave and gloomy Lord was wed,
And lure the silver-breasted Helena
   Back from the lotus meadows of the dead,
So shalt thou see that awful loveliness
For which two mighty Hosts met fearfully in war’s abyss!

And then I’ll pipe to thee that Grecian tale
   How Cynthia loves the lad Endymion,
And hidden in a grey and misty veil
   Hies to the cliffs of Latmos once the Sun
Leaps from his ocean bed in fruitless chase
Of those pale flying feet which fade away in his embrace.

And if my flute can breathe sweet melody,
   We may behold Her face who long ago
Dwelt among men by the Ægean sea,
   And whose sad house with pillaged portico
And friezeless wall and columns toppled down
Looms o’er the ruins of that fair and violet cinctured town.

Spirit of Beauty! tarry still awhile,
   They are not dead, thine ancient votaries;
Some few there are to whom thy radiant smile
   Is better than a thousand victories,
Though all the nobly slain of Waterloo
Rise up in wrath against them! tarry still, there are a few

Who for thy sake would give their manlihood
   And consecrate their being; I at least
Have done so, made thy lips my daily food,
   And in thy temples found a goodlier feast
Than this starved age can give me, spite of all
Its new-found creeds so sceptical and so dogmatical.

Here not Cephissos, not Ilissos flows,
   The woods of white Colonos are not here,
On our bleak hills the olive never blows,
   No simple priest conducts his lowing steer
Up the steep marble way, nor through the town
Do laughing maidens bear to thee the crocus-flowered gown.

Yet tarry! for the boy who loved thee best,
   Whose very name should be a memory
To make thee linger, sleeps in silent rest
   Beneath the Roman walls, and melody
Still mourns her sweetest lyre; none can play
The lute of Adonais: with his lips Song passed away.

Nay, when Keats died the Muses still had left
   One silver voice to sing his threnody,
But ah! too soon of it we were bereft
   When on that riven night and stormy sea
Panthea claimed her singer as her own,
And slew the mouth that praised her; since which time we walk alone,

Save for that fiery heart, that morning star
   Of re-arisen England, whose clear eye
Saw from our tottering throne and waste of war
   The grand Greek limbs of young Democracy
Rise mightily like Hesperus and bring
The great Republic! him at least thy love hath taught to sing,

And he hath been with thee at Thessaly,
   And seen white Atalanta fleet of foot
In passionless and fierce virginity
   Hunting the tuskèd boar, his honied lute
Hath pierced the cavern of the hollow hill,
And Venus laughs to know one knee will bow before her still.

And he hath kissed the lips of Proserpine,
   And sung the Galilæan’s requiem,
That wounded forehead dashed with blood and wine
   He hath discrowned, the Ancient Gods in him
Have found their last, most ardent worshipper,
And the new Sign grows grey and dim before its conqueror.

Spirit of Beauty! tarry with us still,
   It is not quenched the torch of poesy,
The star that shook above the Eastern hill
   Holds unassailed its argent armoury
From all the gathering gloom and fretful fight—
O tarry with us still! for through the long and common night,

Morris, our sweet and simple Chaucer’s child,
   Dear heritor of Spenser’s tuneful reed,
With soft and sylvan pipe has oft beguiled
   The weary soul of man in troublous need,
And from the far and flowerless fields of ice
Has brought fair flowers to make an earthly paradise.

We know them all, Gudrun the strong men’s bride,
   Aslaug and Olafson we know them all,
How giant Grettir fought and Sigurd died,
   And what enchantment held the king in thrall
When lonely Brynhild wrestled with the powers
That war against all passion, ah! how oft through summer hours,

Long listless summer hours when the noon
   Being enamoured of a damask rose
Forgets to journey westward, till the moon
   The pale usurper of its tribute grows
From a thin sickle to a silver shield
And chides its loitering car—how oft, in some cool grassy field

Far from the cricket-ground and noisy eight,
   At Bagley, where the rustling bluebells come
Almost before the blackbird finds a mate
   And overstay the swallow, and the hum
Of many murmuring bees flits through the leaves,
Have I lain poring on the dreamy tales his fancy weaves,

And through their unreal woes and mimic pain
   Wept for myself, and so was purified,
And in their simple mirth grew glad again;
   For as I sailed upon that pictured tide
The strength and splendour of the storm was mine
Without the storm’s red ruin, for the singer is divine;

The little laugh of water falling down
   Is not so musical, the clammy gold
Close hoarded in the tiny waxen town
   Has less of sweetness in it, and the old
Half-withered reeds that waved in Arcady
Touched by his lips break forth again to fresher harmony.

Spirit of Beauty, tarry yet awhile!
   Although the cheating merchants of the mart
With iron roads profane our lovely isle,
   And break on whirling wheels the limbs of Art,
Ay! though the crowded factories beget
The blindworm Ignorance that slays the soul, O tarry yet!

For One at least there is,—He bears his name
   From Dante and the seraph Gabriel,—
Whose double laurels burn with deathless flame
   To light thine altar; He too loves thee well,
Who saw old Merlin lured in Vivien’s snare,
And the white feet of angels coming down the golden stair,

Loves thee so well, that all the World for him
   A gorgeous-coloured vestiture must wear,
And Sorrow take a purple diadem,
   Or else be no more Sorrow, and Despair
Gild its own thorns, and Pain, like Adon, be
Even in anguish beautiful;—such is the empery

Which Painters hold, and such the heritage
   This gentle solemn Spirit doth possess,
Being a better mirror of his age
   In all his pity, love, and weariness,
Than those who can but copy common things,
And leave the Soul unpainted with its mighty questionings.

But they are few, and all romance has flown,
   And men can prophesy about the sun,
And lecture on his arrows—how, alone,
   Through a waste void the soulless atoms run,
How from each tree its weeping nymph has fled,
And that no more ’mid English reeds a Naiad shows her head.

Methinks these new Actæons boast too soon
   That they have spied on beauty; what if we
Have analysed the rainbow, robbed the moon
   Of her most ancient, chastest mystery,
Shall I, the last Endymion, lose all hope
Because rude eyes peer at my mistress through a telescope!

What profit if this scientific age
   Burst through our gates with all its retinue
Of modern miracles!  Can it assuage
   One lover’s breaking heart? what can it do
To make one life more beautiful, one day
More godlike in its period? but now the Age of Clay

Returns in horrid cycle, and the earth
   Hath borne again a noisy progeny
Of ignorant Titans, whose ungodly birth
   Hurls them against the august hierarchy
Which sat upon Olympus; to the Dust
They have appealed, and to that barren arbiter they must

Repair for judgment; let them, if they can,
   From Natural Warfare and insensate Chance,
Create the new Ideal rule for man!
   Methinks that was not my inheritance;
For I was nurtured otherwise, my soul
Passes from higher heights of life to a more supreme goal.

Lo! while we spake the earth did turn away
   Her visage from the God, and Hecate’s boat
Rose silver-laden, till the jealous day
   Blew all its torches out: I did not note
The waning hours, to young Endymions
Time’s palsied fingers count in vain his rosary of suns!

Mark how the yellow iris wearily
   Leans back its throat, as though it would be kissed
By its false chamberer, the dragon-fly,
   Who, like a blue vein on a girl’s white wrist,
Sleeps on that snowy primrose of the night,
Which ’gins to flush with crimson shame, and die beneath the light.

Come let us go, against the pallid shield
   Of the wan sky the almond blossoms gleam,
The corncrake nested in the unmown field
   Answers its mate, across the misty stream
On fitful wing the startled curlews fly,
And in his sedgy bed the lark, for joy that Day is nigh,

Scatters the pearlèd dew from off the grass,
   In tremulous ecstasy to greet the sun,
Who soon in gilded panoply will pass
   Forth from yon orange-curtained pavilion
Hung in the burning east: see, the red rim
O’ertops the expectant hills! it is the God! for love of him

Already the shrill lark is out of sight,
   Flooding with waves of song this silent dell,—
Ah! there is something more in that bird’s flight
   Than could be tested in a crucible!—
But the air freshens, let us go, why soon
The woodmen will be here; how we have lived this night of June!

Сад Эроса

Цветет июнь — достиг полудня год.
Но скоро жадный серп колосья скосит,
Шальную пляску ветер заведет,
И осень, ростовщик безумный, бросит
Ему в забаву, бражнику и моту,
Всю роскошь кладов скопленных, багрец и позолоту.

О, слишком скоро! Но еще сияет
В траве соперник роз, Весны дитя —
Тацет, и тень лазурную бросает
Изящный колокольчик, и, шутя,
Нарцисс веселый тянется к тенистой
Лесной прогалине, где стайкой робкой и душистой

Фиалки сбились, жаркого страшась
Дыхания полдневного светила.
И мнится мне, что в некий тихий час
Неслышным шагом в эту сень ступила
Владычица бессолнечных полян
Аида мрачного, Цереры дочь, — иль в пляске стан

Аркадские здесь отроки склоняли.
О, бесконечной радости секрет
В счастливой Греции когда-то знали!
Чуть брёзжит он сквозь мрак прошедших лет.
И нам с тобой открыться может он,
Коль благосклонны будут в эту ночь Любовь и Сон.

Вот чистотел задумчиво глядит.
Желтея, зонтики его застыли.
Вот водосбор — его цветы Алкид,
Скорбя, принес к Гиласовой могиле.
Под грубой лаской ветра лепестки
Трепещут нежные, как крылья голубя, легки.

Оставь, не рви их! Колокол алтея,
Резной и розовый, звонарь-пчела
Колышет — не спугни! Пускай, белея,
Дрожит и стынет анемон — тепла
Лишенный, пусть росинки слез роняет
Он на рассвете, словно дева, что любви не знает.

И бабочка-пестрянка не летит
К цветам зимы, что приютило лето,
И пламень губ твоих лишь опалит
Их бледный шелк, но не найдет ответа.
Другие мы с тобой сорвем цветы.
Смотри — вот пламенеют жаркие воронки-рты

Багряного вьюнка, хватая жадно
У ветра-сводника чужих страстей пыльцу.
Вот львиный зев, вот гиацинт отрадный —
Сорви его, он так тебе к лицу
И, как Аравия, душист. Диана-
Охотница, как ни увлечена погоней рьяной,

Не ступит на него. Сплети венок
Из царских лилий и цветов вербены —
На склонах Иды не касались ног
Пеннорожденной Анадиомены
Цветы прекрасней. Для меня сорви
Причудливый и пышный ломонос как дар любви —

Он ярче мантии владык Багдада, —
И с нежным базиликом лакфиоль,
Но тот нарцисс, последний, рвать не надо —
Он так хорош, расти ему позволь!
Из рук Весны он выпал в час, когда
Ее спугнула, лето возвещая, трель дрозда.

Пусть он вернет нам память дивных дней,
Когда Апрель, с улыбкой плач мешая,
Смотрел, как загорались меж корней,
Как звезды, первоцветы, превращая
В волшебный многокрасочный ковер
Покрытый жухлой оиалью унылый косогор.

О, нет, сорви его! Прекрасней вдвое
Нарцисса ты, цветок моей души!
Ты утомлен? Присядь — и пред тобою
Ярчайший гобелен в лесной тиши
Соткут и первоцветы, и гвоздики,
И будет ластиться к твоим ногам
татарник дикий.

А я дыханьем оживлю тростник,
И голос дудочки заставит Пана
Встревожиться — что за смельчак проник
К заветному ручью, куда Диана
Приходит искупаться в летний зной,
Блеща запретной оку смертных груди белизной.

Я расскажу тебе, какие знаки
У гиацинта запечатлены
На лепестках, о чем в полночном мраке
Рыдает соловей, какие сны
Тревожат ласточку и почему
Трепещет лавр, когда рассветный луч рассеет тьму.

О грустной Персефоне я спою,
Чей сумрачен супруг. Сама, воочью
Губительную красоту свою
Тебе Елена явит этой ночью —
Сойти к нам с асфоделевых лугов
Заставит среброгрудую моей свирели зов.

Узнаешь, как догнать стремится тщетно
Селену солнце, как ее страшит
Горячий блеск. Растаять в час рассветный
Боясь, в латмосский грот она спешит,
Где, погруженный в беспробудный сон,
Красив и юн, не слышит слов любви Эндимион.

Коль хватит сладких звуков у свирели,
Божественные очи наяву
Увидим, что в былые дни смотрели
В эгейских волн родную синеву.
Но храм разрушен, рухнули колонны,
Разбит алтарь, в руинах дремлет город сокрушенный.

Дух красоты, не отлетай! Твой свет
Сияет нам, хотя нас так немного,
Кому ничтожна слава всех побед,
Где нет тебя. Все, что не ты — убого!
(На нас восстанут в гневе — их не счесть —
Все, павшие при Ватерлоо.) Пусть мало нас, но есть

Отрекшиеся ради утешений
Твоих от мужества, отдавшие себя
Подвижничеству жертвоприношений
Во имя красоты. Я сам, любя,
К твоим устам приник, и стал мне пищей
Твой поцелуй — роскошный пир в наш век пустой и нищий.

Не отлетай! Пусть южные леса
Роскошней наших, и вода Эллады
Сладимей, и синее небеса,
Пускай жрецы не гонят к храму стадо
По стогнам мраморным, пускай цветами
Не украшают девы твой алтарь — останься с нами

Помедли! Самый верный, самый юный
Питомец твой почил у римских врат.
Ничья рука не смеет тронуть струны
Его кифары, но они дрожат —
Щемящий звук, восторг воспоминанья,
Последний вздох, осиротевшей музыки рыданья.

Еще один, среброголосый, мог
Оплакать Китса песнью погребальной,
Но скоро, о, как скоро вышел срок
Его судьбе, короткой и печальной.
Ревнивы боги. В море опустились
Уста, что море воспевали. Мы всего лишились.

Нет, был еще один. Он путеводной
Звездой для Англии воспрявшей стал
И торжество республики свободной
Орлиными глазами прозревал.
Тебя любил он. Слов могучих новь
Неслыханною силой облекла его любовь.

В Фессалии с тобой он побывал
И девственницы яростной забавы
Делил, когда стрелою наповал
Сраженный вепрь гасил свой глаз кровавый.
Проник он песнью до земных глубин,
И Афродита улыбнулась: мой! Еще один!

Владычица Аида целовала
Его в уста. Он реквием пропел
Распятому. С чела, что кровь пятнала,
С вином мешаясь, он совлечь посмел
Венец — предался пылко он служенью
Богам былым — и Крест пред ним дрожал и таял тенью.

Дух красоты, помедли! Не угас
Наш светоч, тьма его не одолела.
Мерцая, на востоке поднялась
Звезда поэзии — и мечет стрелы
Серебряных лучей в глухую ночь.
Не отлетай! Бессилье, боль, усталость превозмочь

Нам Моррис, милый Чосеров потомок
И Спенсера наследник, помогал —
Немотную тоску ночных потемок
Он нежным пеньем флейты разгонял.
Ему дал Север, ледяной и вьюжный,
Цветы, каких не ведал край, что млел
в истоме южной.

Он их привел с заснеженных полей:
Вот Сигурд, в цвете юных лет убитый,
Вот Гудрун гордая, подруга королей,
Вот Брюнхильд одинокая — открыты
Нам страсти и деянья их. Я сам
В июне, когда нет конца томительным часам

К дамасской розе льнущего влюбленно
Ленивого полудня — уж луны
На небо выплыл щит посеребренный,
А он все медлит, и едва слышны
Далекий смех и голоса, — в тени
Под шелест трав я проводил пленительные дни

За книгой в Багли. Без подруги дрозд
Еще летал, а колокольчик ранний
Усеял россыпью лазурных звезд
Поляны, и пчелиное жужжанье
Висело в воздухе, а перед взором
Моим волшебный вымысел цвел сказочным узором.

Там, на бумаге, бушевали страсти.
Я слезы очистительные лил.
С героями делил я все напасти
И радость их простую разделил.
Поэзия божественна — берет
Лишь красоту она от бед, страданий и невзгод.

Журчание ручейных струй живых
Не так певуче, золото густое,
Что копится в палатах восковых,
Не сладко так, как пение простое
Сухой тростинки (что качалась где-то
В Аркадии), когда она коснется губ поэта.

Дух красоты! Помедли хоть немного!
Да, наш прекрасный остров осквернен
Торговлей и железною дорогой,
Колесовавшею Искусство, — он
Во тьме погряз, душа его слепа —
И суетливо мечется безумная толпа.

Но есть средь нас один — его поэт
И ангел одарили именами:
Он Данте Габриэль — священный свет
Почил на нем. Тебя он любит. Пламя
Он оживит на древнем алтаре.
И ангелов, что белыми стопами на заре

По золотым ступеням нисходили,
И хитрость Вивианы, что могла
С Мерлином старым потягаться в силе,
Он видел. Прелестью и блеском облекла
Его любовь к тебе само страданье.
Все в мире — красота, на всем лежит ее сиянье.

Вернее всех отобразит свой век
Поэт. Он наделен верховной властью,
В его творении узнает человек
Себя — со всей тоской, со всею страстью.
А вот бытописатели, деталей
Ловцы, — изобразили все, лишь душу потеряли.

Ушла романтика — взялась за дело
Наука — тайн разгадки всех найдет
И разъяснит, что солнечные стрелы —
Бездушных атомов слепой полет.
Дриады лес покинули навек.
Наяды не резвятся в светлых водах наших рек.

Но этим Актеонам наших дней
Вид обнаженной красоты заказан,
А я, Эндимион, еще сильней
К Луне, своей возлюбленной, привязан,
Коль пялится ученый остолоп
На лик ее загадочный в свой глупый телескоп.

Что проку нам внимать словам хвастливым
Новейших чудотворцев? Не дано
Несчастного любовника счастливым
Им сделать, как ни бейся, — хоть одно
Страдающее сердце исцелить.
Мгновенье высшей радости им не дано продлить.

Нам глиняный достался век. Земля
Опять Титанов буйных породила.
Опять бушует, ярость раскаля,
Слепая разрушительная сила —
И рушится Олимп. Готова пасть
Под натиском сил Хаоса божественная власть.

Так новые восходят идеалы
Для человека: вечная война
И царство случая. Меня нимало
Не привлекает эта новизна.
Взращен я на другом. Душа моя
Стремится ввысь, взыскуя высших целей бытия.

Но посмотри! От солнца отвернуть,
Пока беседовали мы, успела
Свой лик Земля. Прокладывает путь
Ладья Гекаты в дальние пределы
Ночных небес — фонарь на мачте светел.
День расцветал, тянулся, гас — а я и не заметил.

Смотри, как ирис запрокинул шею
И поцелуя ждет от стрекозы
Что к примуле прильнула, голубея,
Как нежная прожилка бирюзы
На белом мраморе, который скоро
Багровой краскою стыда зальет, взойдя, Аврора.

Пойдем, пора! На ветке миндаля
Дрожат цветы, и небо побледнело,
И слышен в поле зов коростеля,
И ветра дуновенье прошумело,
И встрепенулся жаворонок. Мгла
Вот-вот ночная разойдется. Света и тепла

Опять поток на землю заструится,
Когда в златых доспехах ясный бог
На небо выйдет — и трепещет птица
В восторге ожидания. Восток —
Смотри! — уже пылает. Яркий луч
Рассветный озарил холмы. О, Гелиос могуч!

И жаворонок взмыл, о Солнце весть
В простор небес неся, и песня льется...
В полете этой птицы что-то есть,
В чем весь синклит наук не разберется.
Пора, пойдем! Слышны уже вдали
Людские голоса. О, что за ночь мы провели!

Перевод: А. Петровой 

1. Увы! • Hélas!
2. Portia
3. Double Villanelle
4. Fabien Dei Franchi
5. Desespoir

Распечатать (To print)

Количество обращений к стихотворению: 1653

Последние стихотворения

To English version