Oscar Wilde (Оскар Уайльд)

Humanitad

IT is full winter now: the trees are bare,
Save where the cattle huddle from the cold
Beneath the pine, for it doth never wear
The autumn's gaudy livery whose gold
Her jealous brother pilfers, but is true
To the green doublet; bitter is the wind, as though it blew

From Saturn's cave; a few thin wisps of hay
Lie on the sharp black hedges, where the wain
Dragged the sweet pillage of a summer's day
From the low meadows up the narrow lane;
Upon the half-thawed snow the bleating sheep
Press close against the hurdles, and the shivering house-dogs creep

From the shut stable to the frozen stream
And back again disconsolate, and miss
The bawling shepherds and the noisy team;
And overhead in circling listlessness
The cawing rooks whirl round the frosted stack,
Or crowd the dripping boughs; and in the fen the ice-pools crack

Where the gaunt bittern stalks among the reeds
And flaps his wings, and stretches back his neck,
And hoots to see the moon; across the meads
Limps the poor frightened hare, a little speck;
And a stray seamew with its fretful cry
Flits like a sudden drift of snow against the dull grey sky.

Full winter: and the lusty goodman brings
His load of faggots from the chilly byre,
And stamps his feet upon the hearth, and flings
The sappy billets on the waning fire,
And laughs to see the sudden lightening scare
His children at their play; and yet,---the spring is in the air;

Already the slim crocus stirs the snow,
And soon yon blanched fields will bloom again
With nodding cowslips for some lad to mow,
For with the first warm kisses of the rain
The winter's icy sorrow breaks to tears,
And the brown thrushes mate, and with bright eyes the rabbit peers

From the dark warren where the fir-cones lie,
And treads one snowdrop under foot, and runs
Over the mossy knoll, and blackbirds fly
Across our path at evening, and the suns
Stay longer with us; ah! how good to see
Grass-girdled spring in all her joy of laughing greenery

Dance through the hedges till the early rose,
(That sweet repentance of the thorny briar!)
Burst from its sheathed emerald and disclose
The little quivering disk of golden fire
Which the bees know so well, for with it come
Pale boy's-love, sops-in-wine, and daffadillies all in bloom.

Then up and down the field the sower goes,
While close behind the laughing younker scares
With shrilly whoop the black and thievish crows,
And then the chestnut-tree its glory wears,
And on the grass the creamy blossom falls
In odorous excess, and faint half-whispered madrigals

Steal from the bluebells' nodding carillons
Each breezy morn, and then white jessamine,
That star of its own heaven, snap-dragons
With lolling crimson tongues, and eglantine
In dusty velvets clad usurp the bed
And woodland empery, and when the lingering rose hath shed

Red leaf by leaf its folded panoply,
And pansies closed their purple-lidded eyes,
Chrysanthemums from gilded argosy
Unload their gaudy scentless merchandise,
And violets getting overbold withdraw
From their shy nooks, and scarlet berries dot the leafless haw.

O happy field! and O thrice happy tree!
Soon will your queen in daisy-flowered smock
And crown of flower-de-luce trip down the lea,
Soon will the lazy shepherds drive their flock
Back to the pasture by the pool, and soon
Through the green leaves will float the hum of murmuring bees at noon.

Soon will the glade be bright with bellamour,
The flower which wantons love, and those sweet nuns
Vale-lilies in their snowy vestiture
Will tell their beaded pearls, and carnations
With mitred dusky leaves will scent the wind,
And straggling traveller's-joy each hedge with yellow stars will bind.

Dear bride of Nature and most bounteous spring,
That canst give increase to the sweet-breath'd kine,
And to the kid its little horns, and bring
The soft and silky blossoms to the vine,
Where is that old nepenthe which of yore
Man got from poppy root and glossy-berried mandragore!

There was a time when any common bird
Could make me sing in unison, a time
When all the strings of boyish life were stirred
To quick response or more melodious rhyme
By every forest idyll;---do I change?
Or rather doth some evil thing through thy fair pleasaunce range?

Nay, nay, thou art the same: 'tis I who seek
To vex with sighs thy simple solitude,
And because fruitless tears bedew my cheek
Would have thee weep with me in brotherhood;
Fool! shall each wronged and restless spirit dare
To taint such wine with the salt poison of his own despair!

Thou art the same: 'tis I whose wretched soul
Takes discontent to be its paramour,
And gives its kingdom to the rude control
Of what should be its servitor,---for sure
Wisdom is somewhere, though the stormy sea
Contain it not, and the huge deep answer 'Tis not in me.

To burn with one clear flame, to stand erect
In natural honour, not to bend the knee
In profitless prostrations whose effect
Is by itself condemned, what alchemy
Can teach me this? what herb Medea brewed
Will bring the unexultant peace of essence not subdued?

The minor chord which ends the harmony,
And for its answering brother waits in vain,
Sobbing for incompleted melody,
Dies a swan's death; but I the heir of pain,
A silent Memnon with blank lidless eyes,
Wait for the light and music of those suns which never rise.

The quenched-out torch, the lonely cypress-gloom,
The little dust stored in the narrow urn,
The gentle XAIPE of the Attic tomb,---
Were not these better far than to return
To my old fitful restless malady,
Or spend my days within the voiceless cave of misery?

Nay! for perchance that poppy-crowned god
Is like the watcher by a sick man's bed
Who talks of sleep but gives it not; his rod
Hath lost its virtue, and, when all is said,
Death is too rude, too obvious a key
To solve one single secret in a life's philosophy.

And Love! that noble madness, whose august
And inextinguishable might can slay
The soul with honeyed drugs,---alas! I must
From such sweet ruin play the runaway,
Although too constant memory never can
Forget the arched splendour of those brows Olympian

Which for a little season made my youth
So soft a swoon of exquisite indolence
That all the chiding of more prudent Truth
Seemed the thin voice of jealousy,---O hence
Thou huntress deadlier than Artemis!
Go seek some other quarry! for of thy too perilous bliss

My lips have drunk enough,---no more, no more,---
Though Love himself should turn his gilded prow
Back to the troubled waters of this shore
Where I am wrecked and stranded, even now
The chariot wheels of passion sweep too near,
Hence! Hence! I pass unto a life more barren, more austere.

More barren---ay, those arms will never lean
Down through the trellised vines and draw my soul
In sweet reluctance through the tangled green;
Some other head must wear that aureole,
For I am hers who loves not any man
Whose white and stainless bosom bears the sign Gorgonian.

Let Venus go and chuck her dainty page,
And kiss his mouth, and toss his curly hair,
With net and spear and hunting equipage
Let young Adonis to his tryst repair,
But me her fond and subtle-fashioned spell
Delights no more, though I could win her dearest citadel.

Ay, though I were that laughing shepherd boy
Who from Mount Ida saw the little cloud
Pass over Tenedos and lofty Troy
And knew the coming of the Queen, and bowed
In wonder at her feet, not for the sake
Of a new Helen would I bid her hand the apple take.

Then rise supreme Athena argent-limbed!
And, if my lips be musicless, inspire
At least my life: was not thy glory hymned
By One who gave to thee his sword and lyre
Like Aschylos at well-fought Marathon,
And died to show that Milton's England still could bear a son!

And yet I cannot tread the Portico
And live without desire, fear, and pain,
Or nurture that wise calm which long ago
The grave Athenian master taught to men,
Self-poised, self-centred, and self-comforted,
To watch the world's vain phantasies go by with unbowed head.

Alas! that serene brow, those eloquent lips,
Those eyes that mirrored all eternity,
Rest in their own Colonos, an eclipse
Hath come on Wisdom, and Mnemosyne
Is childless; in the night which she had made
For lofty secure flight Athena's owl itself hath strayed.

Nor much with Science do I care to climb,
Although by strange and subtle witchery
She draw the moon from heaven: the Muse Time
Unrolls her gorgeous-coloured tapestry
To no less eager eyes; often indeed
In the great epic of Polymnia's scroll I love to read

How Asia sent her myriad hosts to war
Against a little town, and panoplied
In gilded mail with jewelled scimitar,
White-shielded, purple-crested, rode the Mede
Between the waving poplars and the sea
Which men call Artemisium, till he saw Thermopyla

Its steep ravine spanned by a narrow wall,
And on the nearer side a little brood
Of careless lions holding festival!
And stood amazed at such hardihood,
And pitched his tent upon the reedy shore,
And stayed two days to wonder, and then crept at midnight o'er

Some unfrequented height, and coming down
The autumn forests treacherously slew
What Sparta held most dear and was the crown
Of far Eurotas, and passed on, nor knew
How God had staked an evil net for him
In the small bay of Salamis,---and yet, the page grows dim,

Its cadenced Greek delights me not, I feel
With such a goodly time too out of tune
To love it much: for like the Dial's wheel
That from its blinded darkness strikes the noon
Yet never sees the sun, so do my eyes
Restlessly follow that which from my cheated vision flies.

O for one grand unselfish simple life
To teach us what is Wisdom! speak ye hills
Of lone Helvellyn, for this note of strife
Shunned your untroubled crags and crystal rills,
Where is that Spirit which living blamelessly
Yet dared to kiss the smitten mouth of his own century!

Speak ye Rydalian laurels! where is he
Whose gentle head ye sheltered, that pure soul
Whose gracious days of uncrowned majesty
Through lowliest conduct touched the lofty goal
Where love and duty mingle! Him at least
The most high Laws were glad of, he had sat at Wisdom's feast;

But we are Learning's changelings, know by rote
The clarion watchword of each Grecian school
And follow none, the flawless sword which smote
The pagan Hydra is an effete tool
Which we ourselves have blunted, what man now
Shall scale the august ancient heights and to old Reverence bow?

One such indeed I saw, but, Ichabod!
Gone is that last dear son of Italy,
Who being man died for the sake of God,
And whose unrisen bones sleep peacefully.
O guard him, guard him well, my Giotto's tower,
Thou marble lily of the lily town! let not the lour

Of the rude tempest vex his slumber, or
The Arno with its tawny troubled gold
O'er-leap its marge, no mightier conqueror
Clomb the high Capitol in the days of old
When Rome was indeed Rome, for Liberty
Walked like a bride beside him, at which sight pale Mystery

Fled shrieking to her farthest sombrest cell
With an old man who grabbled rusty keys,
Fled shuddering, for that immemorial knell
With which oblivion buries dynasties
Swept like a wounded eagle on the blast,
As to the holy heart of Rome the great triumvir passed.


He knew the holiest heart and heights of Rome,
He drave the base wolf from the lion's lair,
And now lies dead by that empyreal dome
Which overtops Valdarno hung in air
By Brunelleschi---O Melpomene
Breathe through thy melancholy pipe thy sweetest threnody!

Breathe through the tragic stops such melodies
That Joy's self may grow jealous, and the Nine
Forget awhile their discreet emperies,
Mourning for him who on Rome's lordliest shrine
Lit for men's lives the light of Marathon,
And bare to sun-forgotten fields the fire of the sun!

O guard him, guard him well, my Giotto's tower!
Let some young Florentine each eventide
Bring coronals of that enchanted flower
Which the dim woods of Vallombrosa hide,
And deck the marble tomb wherein he lies
Whose soul is as some mighty orb unseen of mortal eyes;

Some mighty orb whose cycled wanderings,
Being tempest-driven to the farthest rim
Where Chaos meets Creation and the wings
Of the eternal chanting Cherubim
Are pavilioned on Nothing, passed away
Into a moonless void,---and yet, though he is dust and clay,

He is not dead, the immemorial Fates
Forbid it, and the closing shears refrain,
Lift up your heads ye everlasting gates!
Ye argent clarions sound a loftier strain
For the vile thing he hated lurks within
Its sombre house, alone with God and memories of sin.

Still what avails it that she sought her cave
That murderous mother of red harlotries?
At Munich on the marble architrave
The Grecian boys die smiling, but the seas
Which wash Agina fret in loneliness
Not mirroring their beauty; so our lives grow colourless

For lack of our ideals, if one star
Flame torch-like in the heavens the unjust
Swift daylight kills it, and no trump of war
Can wake to passionate voice the silent dust
Which was Mazzini once! rich Niobe
For all her stony sorrows hath her sons; but Italy,

What Easter Day shall make her children rise,
Who were not Gods yet suffered? what sure feet
Shall find their grave-clothes folded? what clear eyes
Shall see them bodily? O it were meet
To roll the stone from off the sepulchre
And kiss the bleeding roses of their wounds, in love of her

Our Italy! our mother visible!
Most blessed among nations and most sad,
For whose dear sake the young Calabrian fell
That day at Aspromonte and was glad
That in an age when God was bought and sold
One man could die for Liberty! but we, burnt out and cold,

See Honour smitten on the cheek and gyves
Bind the sweet feet of Mercy: Poverty
Creeps through our sunless lanes and with sharp knives
Cuts the warm throats of children stealthily,
And no word said:---O we are wretched men
Unworthy of our great inheritance! where is the pen

Of austere Milton? where the mighty sword
Which slew its master righteously? the years
Have lost their ancient leader, and no word
Breaks from the voiceless tripod on our ears:
While as a ruined mother in some spasm
Bears a base child and loathes it, so our best enthusiasm

Genders unlawful children, Anarchy
Freedom's own Judas, the vile prodigal
Licence who steals the gold of Liberty
And yet has nothing, Ignorance the real
One Fratricide since Cain, Envy the asp
That stings itself to anguish, Avarice whose palsied grasp

Is in its extent stiffened, moneyed Greed
For whose dull appetite men waste away
Amid the whirr of wheels and are the seed
Of things which slay their sower, these each day
Sees rife in England, and the gentle feet
Of Beauty tread no more the stones of each unlovely street.

What even Cromwell spared is desecrated
By weed and worm, left to the stormy play
Of wind and beating snow, or renovated
By more destructful hands: Time's worst decay
Will wreathe its ruins with some loveliness,
But these new Vandals can but make a rain-proof barrenness.

Where is that Art which bade the Angels sing
Through Lincoln's lofty choir, till the air
Seems from such marble harmonies to ring
With sweeter song than common lips can dare
To draw from actual reed? ah! where is now
The cunning hand which made the flowering hawthorn branches bow

For Southwell's arch, and carved the House of One
Who loved the lilies of the field with all
Our dearest English flowers? the same sun
Rises for us: the seasons natural
Weave the same tapestry of green and grey:
The unchanged hills are with us: but that Spirit hath passed away.

And yet perchance it may be better so,
For Tyranny is an incestuous Queen,
Murder her brother is her bedfellow,
And the Plague chambers with her: in obscene
And bloody paths her treacherous feet are set;
Better the empty desert and a soul inviolate!

For gentle brotherhood, the harmony
Of living in the healthful air, the swift
Clean beauty of strong limbs when men are free
And women chaste, these are the things which lift
Our souls up more than even Agnolo's
Gaunt blinded Sibyl poring o'er the scroll of human woes,

Or Titian's little maiden on the stair
White as her own sweet lily and as tall,
Or Mona Lisa smiling through her hair,---
Ah! somehow life is bigger after all
Than any painted angel, could we see
The God that is within us! The old Greek serenity

Which curbs the passion of that level line
Of marble youths, who with untroubled eyes
And chastened limbs ride round Athena's shrine
And mirror her divine economies,
And balanced symmetry of what in man
Would else wage ceaseless warfare,---this at least within the span

Between our mother's kisses and the grave
Might so inform our lives, that we could win
Such mighty empires that from her cave
Temptation would grow hoarse, and pallid Sin
Would walk ashamed of his adulteries,
And Passion creep from out the House of Lust with startled eyes.

To make the body and the spirit one
With all right things, till no thing live in vain
From morn to noon, but in sweet unison
With every pulse of flesh and throb of brain
The soul in flawless essence high enthroned,
Against all outer vain attack invincibly bastioned,

Mark with serene impartiality
The strife of things, and yet be comforted,
Knowing that by the chain causality
All separate existences are wed
Into one supreme whole, whose utterance
Is joy, or holier praise! ah! surely this were governance

Of Life in most august omnipresence,
Through which the rational intellect would find
In passion its expression, and mere sense,
Ignoble else, lend fire to the mind,
And being joined with it in harmony
More mystical than that which binds the stars planetary,

Strike from their several tones one octave chord
Whose cadence being measureless would fly
Through all the circling spheres, then to its Lord
Return refreshed with its new empery
And more exultant power,---this indeed
Could we but reach it were to find the last, the perfect creed.

Ah! it was easy when the world was young
To keep one's life free and inviolate,
From our sad lips another song is rung,
By our own hands our heads are desecrate,
Wanderers in drear exile, and dispossessed
Of what should be our own, we can but feed on wild unrest.

Somehow the grace, the bloom of things has flown,
And of all men we are most wretched who
Must live each other's lives and not our own
For very pity's sake and then undo
All that we live for---it was otherwise
When soul and body seemed to blend in mystic symphonies.

But we have left those gentle haunts to pass
With weary feet to the new Calvary,
Where we behold, as one who in a glass
Sees his own face, self-slain Humanity,
And in the dumb reproach of that sad gaze
Learn what an awful phantom the red hand of man can raise.

O smitten mouth! O forehead crowned with thorn!
O chalice of all common miseries!
Thou for our sakes that loved thee not hast borne
An agony of endless centuries,
And we were vain and ignorant nor knew
That when we stabbed thy heart it was our own real hearts we slew.

Being ourselves the sowers and the seeds,
The night that covers and the lights that fade,
The spear that pierces and the side that bleeds,
The lips betraying and the life betrayed;
The deep hath calm: the moon hath rest: but we
Lords of the natural world are yet our own dread enemy.

Is this the end of all that primal force
Which, in its changes being still the same,
From eyeless Chaos cleft its upward course,
Through ravenous seas and whirling rocks and flame,
Till the suns met in heaven and began
Their cycles, and the morning stars sang, and the Word was Man!

Nay, nay, we are but crucified, and though
The bloody sweat falls from our brows like rain
Loosen the nails---we shall come down I know,
Staunch the red wounds---we shall be whole again,
No need have we of hyssop-laden rod,
That which is purely human, that is Godlike, that is God. 

Humanitad (Во человечестве)

Зима в своих правах: прозрачен лес.
Лесная чернь, кустарник жмется зябко
К сосне, что гордо обойдется без
Золотных тканей Осени. Как тряпку,
Парчу и шелк Зима срывает, лишь
Камзолу хвойному верна... Вихрь задувает с крыш,

Как из каверн Сатурна... сена клок
Застрял в заборе, — там прошла телега
С добычей Лета, сочный сей кусок
Везя на горку... на проталах снега,
К жердям поближе, блеющий отряд —
Овечье стадо... со двора псы хмуро семенят

К струе воды замерзшей, и домой
Разочарованно бредут, им крика
Пастушьего недостает зимой...
Над головой грачи кружатся дико,
Над стогом, что роняет льдяный блеск...
А с веток капает... с болота долетает треск,

Где выпь шагает важно и, крыла
Вытягивая, шею клонит часто,
Да с гуканьем, чтобы луна взошла...
Вот заяц ковыляет вдаль по насту...
Заблудшей чайки раздраженный, хрип —
Там серый ком сырого снега к серой мгле прилип.

Зима в своих правах: хозяин в дом
Несет вязанку — здоровяк, меж нами —
Он на плиту встает пред очагом,
Меча полешки в чахнущее пламя,
И ржет, коль зарево вдруг вспыхнет, и
Отпрянут дети... Что ж, допустим, жив весною ты:

Невзрачный крокус прободает снег,
В качающихся примулах проталы
Поблекшие — опушки лесосек,
Но только дождь притронься к ним, сей шалый
Горячий поцелуй — и сплин зимы
Умрет в слезах... а кролика круглее глаз из тьмы

Еловника глядит, где шишек тьма...
Подснежники взбегают на пригорки,
Бросаясь под ноги... чуть не в дома
Летят дрозды по вечерам... и зоркий
Все дольше с нами глаз светила. Ах!
Как наблюдать Весны чудно? Зеленый смех в глазах

И танец, розой кончившийся вдруг
(Сладким раскаяньем!) — шиповник алый
Разбил коробку изумрудных мук,
Огнем и золотом дрожат бокалы,
С излюбленным напитком пчел... и вслед —
Нарцисс цветет, затем полынь, и с яблонь льется свет.

Затем выходит сеятель в поля,
За ним мальчишка тащится, пугая
Ворон-воровок, а затем и для
Каштана время, свечи зажигая,
Он весь — сиянье... и летят цветов
Благоуханные клочки... набат колоколов —

Как шепот, колокольчиков распев —
Старинный мадригал с утра, жасмин — о!
Он сам себе звезда, вот львиный зев,
Чей язычок свисающий — кармина
Пыланье... в пыльном бархате всегда
Царь-роза — эглантерия: царь клумбы без стыда

Роняет лепесток за лепестком,
Анютины отяжеляя глазки,
И хризантем, тюрбанов пестрый ком —
Вразвалочку на берег... без опаски
Фиалки из укромных выйдут мест...
Боярышник, от ягод ярок, чист, безлист, отверст.

Счастливый луг! И трижды — дерева!
Вся в маргаритках Королева чащи
В венце из ирисов пройдет сперва,
Затем пастух овец погонит к чаше
Пруда, и ровное гуденье пчел
В листве зеленой поплывет, что б ты ни предпочел...

Цветок измены — просека светлей
С тобой, красавка». Нежные черницы —
В накидках белоснежных круг лилей
Перебирает жемчуг, как молиться
Настанет час, и воздух от гвоздик
Как будто прян, и рад всегда им путешественник.

Невеста мира, щедрая Весна!
Тучней становится с тобою телка,
Растут рога у козочек, ясна
Пора цветения лозы из шелка,
Где сок забвения, что древле жрец
Из мандрагоры добывал иль сеял мак-сырец...

Да, древле — древле мне любой щегол
Дарил восторг, и юношества нотки
Мгновенно отзывались, звал и вел
Лес — миф, идиллия — и путь короткий
Был к рифме. — Разве я теперь не тот?
Иль к чистой радости привит познанья горький плод?

Да нет, ты тот же: это мне в твое
Вторгаться одиночество негоже,
Ведь если я в слезах бесцельных, то —
Пусть за компанию! — ты плачешь тоже.
Не глупо ль — в столь прекрасное вино
Отчаянье, как яд, вливать, коль на душе темно!

Ты тот же самый: это у моей
Души, любовницы капризной духа,
Досадовать привычка, мол, плебей,
И царством духа править. Голос глухо
Рек: «Мудрость, точно, есть», — но глубь в ответ
Сказала тихо: «В бурном море, в страстном море — нет».

Как в чистом пламени гореть, колен
Не преклоняя, с честью соприродной
И гордостью? Ведь унижает плен
Поверженного, по себе бесплодный, —
Какое зелье у каких Медей
Научит жить в покое, не завися от людей?

Минорные аккорды под конец —
Собрат мой, музыкант, оплакав звуки
Незавершённые, пал как Певец,
А я — наследник этой тяжкой муки,
Молчащий Мемнон с прорезями глаз,
Жду музыки столь светлых зорь, что не взойдут сей час.

Погасший факел, кипарис и мрак,
И горстка праха в урне отдалённой,
И XAIRE на плите, — не лучше ль так,
Чем снова жить, и вновь в тоске зелёной,
Позволив сплину властвовать опять,
Дабы в мычащей немоте, в бессильной мгле, страдать?

Нет! Видимо, тот бог, что мак втройне
В венки вплетает у одра больного,
С сиделкой схож, что все твердит о сне,
Но не дает его... Не помнит слова...
В конце концов смерть так груба, и прост
Ключ был бы к тайне тайн, когда смысл жизни лишь погост.

Вот, например, Любовь! Прекрасный бред,
Но с царской властью, что неукротима,
Чей сладкий яд в сознанье гасит свет, —
Увы! с ней, милой, прочее все — мимо,
Нет жизни, даже если память мне
Забыть не даст тех из божеств Олимпа, что к весне

Моих цветущих лет, на краткий срок
(Бездельем сладостным мы были живы),
Ввели в беспамятство, так что упрек —
Нежнейший — Истины, пусть справедливый,
Звучал как голос ревности, — о, прочь!
Охотница, с которой рядом побледнеет ночь

Злой Артемиды, — пил довольно я
Блаженств, — избавь! — когда б ты в искушенье
В бушующие воды, в те края
Направила корабль, где я крушенье
Переживаю, я бы и тогда
Сказал: Уйди! Я ныне строг, и на страстях — узда.

Я строг теперь... И не твоя, Любовь,
Рука пройдет через решетку сада
И душу вызволит, нахмурив бровь.
Другой богини воссияй награда,
Я весь Ее, которая — ни с кем,
Чью неприступность лик Горгоны охранит и шлем.

Пускай Венера тискает пажа,
Целует в губы, волосы лохматит,
С копьем своим и сетью, пусть, дрожа,
К ней на свиданье мчит Адонис, — хватит!
Любовным чарам я не поддаюсь,
Хотя один ее оплот еще занять стремлюсь.

О, если бы я стал тем пастухом,
Что видел, будучи на Иде, облак
Между Тенедосом и Троей, в нем
Вдруг Афродиты прозревая облик, —
Не ради бы Елены наших дней
Просил бы яблоко принять, упавши в ноги ей.

Воскресни же, Афина, серебрясь
В сиянье! Пусть уж мои губы сиры,
Жить вдохнови: тебе ведь, вдохновясь,
Пел гимны тот, кто меч не меньше лиры
Ценил — так шел на Марафон Эсхил:
И после Мильтона наш край еще сынов родил

И все ж мне рано в Храм твой, чтоб утих,
Отвергнув страх, желаний голос властный.
Невозмутимости такой своих,
Мудрец, афинян ты учил напрасно:
Владеть собой, любить себя, покой
Найти в себе, оставив бредни суеты мирской.

Увы! Красноречивого чело
Тишайшее, глаза, где вечность светит,
Святят лишь храм, затмение нашло
На Мудрость... Мнемосина, кто заметит,
Бездетна, и в ночи ее ума
Сама сова Афины потерялась — всюду тьма.

И к Знаньям также потерял я вкус,
Хотя они, чаруя неизменно,
Хватают звезды с неба — время Муз
Развешивало тайны-гобелены
Пред взорами, что проникали мрак:
На свитках Полигимнии любил читать я, как

Азийские шли полчища, текли
На полисы. Ногой в златое стремя,
С кривым мечом, где камешки цвели,
С щитом из кожи, с гребешком на шлеме,
Скакал Мидянин — справа тополя,
А слева море — в Артемисий; надвое деля

Страну, там Фермопилы шли стеной
С крутым ущельем, где спартанцы-львята
Снискали славу перед всей страной!
Геройством греков восхищаясь свято,
Разбив шатер на золотом песке,
Два дня он любовался, а на третью ночь, в леске

Укрывшись, влез на гору и с горы
Им сел на плечи, кончив наконец-то
С любимцем Спарты. Рано, до поры
Венец Эврота пал. Перс, впавший в зверство,
Еще не знал, что им готовит Бог При
Саламине, — но туман клубится между строк...

Что грек в строю? мой дух не привлечет
Сей диссонанс — не слишком упиваюсь
Геройством: полдень на часах пробьет,
А шестеренка, также я вот маюсь,
Не видит солнца. Тщетно ловит взгляд
Мечтания — с той стороны часов они летят.

Так пусть научит живший среди гор,
Что значит Мудрость! Пусть ответят дали
На Хелвеллине: спор, борьба, раздор —
Ручьев хрустальных, скал твоих бежали, —
Где муж столь совершенный, что спроста
Отважился наш грешный век поцеловать в уста?

О лавры Райдэла! Где он, тот муж,
Приют в тебе нашедший, где он, толком
Не коронованный властитель душ,
Достигший Врат, Любовь у коих с Долгом
Соединяется, — кто удостоен был,
Был Правом приглашен и пир Мудрейших посетил.

Мы ж, пасынки Науки, наизусть
Девиз любой из школ Эллады зная,
Все ж им не следуем, и славен пусть
Сразивший Гидру меч, нужна иная
Нам доблесть, ибо меч затуплен сей,
Кто нынче к Древности ногам падет, столь предан ей?

Как тут в сердцах не скажешь: «Ихавод»!
Последний сын Италии великий
За дело Божье пал, хотя живет:
Земной твой прах, как в некой базилике,
Скрывает в мраморной лилее
Град Лилей — о кампанила Джотто! Пусть ни хмурый взгляд

Небес, ни буря не спугнут сей сон,
Ни Арно ржаво-золотые волны...
Мощней не видел воина, чем он,
Сам Капитолий, даже славой полный,
В те дни, как Рим и вправду Римом был,
В Невесты взяв Свободу, чей лишь взгляд — и вмиг без сил

Бежало Таинство, стеная, вон,
Со старцем, ржавые ключи схватившим,
И трепеща, ведь похоронный звон
Династиям, теперь всего лишь бывшим,
Сметен, как вихрем раненый орел
Был смят, лишь триумвир в священный Рим вошёл,

В его святое сердце, ведал ведь,
В чем святость Рима, низкую волчицу,
Из логовища льва прогнав... Что ж, впредь
Священный прах твой заключен в гробницу
С парящим сводом, — Брунеллески там
Затмил окрестности. Спой, Мельпомена, френос нам

С трагическими вздохами! — и пусть
Завидует Веселье... Музы, ныне
Спуститесь с неба, что не верит в грусть,
Пролейте скорбь о том, кто в Рим святыни
Внес Марафона — факелом побед,
Заставив солнце воссиять в краях, где солнца нет...

Храни же, кампанила Джотто, прах,
Пусть молодые флорентийцы к раке
Несут венки. Растут цветы в лесах
У Валамброзы, огненные зраки,
Какими устлано надгробье то.
Душа его — светило, что не может зреть никто —

Могучий диск небес, чей бег, с орбит
Смещенный вихрями к пределу мира,
Где Хаос у границ Творенья спит
И крылья Херувима тонут сиро
В пустом Ничто, — чей бег продолжит путь
Там, в пустоте... и все ж он здесь, будь пыль он или будь

Из глины создай: Паркам ни к чему
Их ножницы. И, значит, выше взоры,
Ворота вечности! Рассей же тьму,
Рожок серебряный! Ведь подлость в норы
Свои укрылась, и теперь она
Свой сладкий вспоминает грех и Богу отдана.

Но что с того, что скрылся в свой вертеп
Распутство порождающий источник?
На Мюнхенских фронтонах не свиреп
Грек, умирающий смеясь, но точных,
Зеркальных копий красоты такой
Не сыщешь у Эгины, одиночество с тоской

Мешающей, а мы — без образца
Для подражанья — серы: если станет
Вдруг факелом звезда, ее с лица
Небес — сотрет рассвет. Прах в бездну канет.
Мадзини страстью больше не горит!
Италия! Ниоба хоть с камнями говорит,

А кто твоих здесь воскресит сынов,
К тому же претерпевших не за Бога,
Кто с них отринет мертвенный покров,
Кто их, восставших, встретит у порога?
Столкнуть бы нам от гроба камень и
Припасть к цветам их бледных ран, целуя их, в любви

К Италии, о зримый наш исток!
Блаженная среди других, но в горе,
Поскольку калабриец изнемог
Под Аспромонте, но с тобой во взоре
Счастливом: в дни, как веру продают,
Он за Свободу пал! — а мы опустошенно тут

Поруганную видим Честь, в цепях
Очаровательную Милость: здесь же
Крадется Нищета, и второпях
Сирот уносит... Где же он, тот свежий
И сильный голос: «Мы — несчастный люд,
Великого наследства недостойный!» Где как суд

Суровый слог? Где Мильтон? Где тот меч,
Что праведно карает? Мы — эпоха
Безглавая, не прозвучит нам речь
С треножника: «рожающая плохо,
Больная мать родит урода», — вот
Что лучший наш порыв принес — рождается урод,

Плод незаконорожденный, о — с глаз!
Анархия — Свободе ты Иуда,
Так Вседозволенность крадет из касс
Либерализма, да нища покуда;
Невежество — к Братоубийству мост,
Внук Каина и Зависть-Змей, что свой кусает хвост,

С железной хваткой Алчность, Скопидом,
В чью пасть тупую все летят припасы,
Под стук колес, — вот семя, что живьем
Проглотит сеятеля, — их гримасы
Теперь обычны в Англии, нейдет
Прекрасное по мерзким мостовым который год.

Осквернено, что даже Кромвель здесь
Щадил, повсюду — мерзость запустенья,
На милость ветру отдан труд, а спесь
Рукою хищною правит обновленье,
Упадок нежно обнимает крах,
И варвар нынешний — он все, все превращает в прах.

Где Мастерство, что в Линкольн, в мощный храм
«Хор ангелов» ввело с их нежной песней,
Покуда мрамор сам, как фимиам
Гармонии, не зазвенел чудесней
Цевницы? Где искусная рука,
Боярышник со свода наклонившая слегка

В соборе Саутвелла, строя Дом,
Который Лилии долин всем прочим
Цветам английским предпочел? Притом,
Все то же солнце светит нам: и в отчем
Краю все те же гобелены ткут
Весна и Осень — да вот Дух уже не дышит тут.

И, может, лучше было бы весьма, —
(Ведь Тирания — дочь инцеста; с мужем —
Убийцей ее брата, и Чума —
В ее покои, по кровавым лужам
Идущая...) и лучше б — в пустынь мне,
С неоскверненною душой моей наедине.

Великодушие, свобода, лад,
Жен целомудрие, в здоровом теле
Здоровый дух, мужская дружба: вряд
Ли что-то выше есть, что нас на деле
Возвысить может: ни Сивиллы взор
У Agnolo, на свиток обращенный, — приговор,

Суд человечеству, ни Тициана кисть:
Девушка с лилией в руке лилейной,
Ни Мона Лиза, ну же, улыбнись, —
Нет, жизнь все больше, чем благоговейно
Написанный архангел — мы в себе
Увидеть можем Господа! Так древний грек в борьбе

С собой обуздывал в ту степень страсть,
Чтоб в мраморе, глядящем безмятежно,
Вокруг святынь Афины лечь и часть
От божества приять в улыбке нежной,
Симметрией смирял он спор, войну, —
Хоть это б в нас задело ту живейшую струну,

Что между матери первейшим рук
Касанием и скорою могилой
Натянута, и мы смогли бы вдруг
Такую силу обрести, чтоб сгнило
И сгинуло Соблазна и Греха
Прибежище, чтоб Страсть свои спасала потроха;

Смогли бы слить мы Дух и Плоть, со всем
Умом и чувством, чтобы не был всуе
Час прожит, чтобы в единеньи сем
Душа, как свет торжественный ликуя,
Царила, отражая внешних сил —
Тщеты и злобы — натиск, укрепивших мощно тыл;

И видеть в ясной целостности всех
Вещей и сущностей борьбу, к покою
Ведущую, и твердо знать: успех
В цепи причин есть следствие с такою
Слиянностью отдельных форм в одно,
Что дарует святой восторг! В нем — истинно — дано

В чудесной вездесущности Твоей,
Жизнеустройство, где живейший разум
Предельно выражен, и смысл смелей,
Чем здравый смысл, воспламеняет разом Сознание; в гармонии с Тобой,
Мистической, превыше, чем гармония любой

Небесной сферы, — извлекать аккорд
Такой певучести, чтоб он по сферам
Небесным плыл, и возвращался, горд,
К Отцу и Господину, став примером
Ликующих воскресших сил: кто б смог
Такое — лучшую из вер ему бы вверил Бог.

Как было просто, когда мир был юн,
Свободной жизнь хранить, лелея девство.
С унылых наших губ, с унылых струн —
Унылый звук летит; забыв про детство,
Мы, скорбные изгнанники, должны
Довольствоваться хаосом, себя же лишены.

И вещи потеряли красоту,
Очарованье свежести. Мы — жалки,
Живя не собственную жизнь, а ту,
Несчастную, как будто из-под палки.
А как творенья были б хороши
В симфонии таинственнейшей тела и души.

Но мы ее оставили, в пыли
К Голгофе новой волочась, где мнится —
Так человек в стекле свой видит лик —
Род человеческий, самоубийца,
Немым упреком: ведь в крови рука
Такого же маньяка воскресит наверняка.

О, жалящий безжалостно Венец! —
О, Чаша человеческих несчастий!
Ты ради нас, нелюбящих овец,
Все длишь в столетьях череду напастей.
До нас же, суетных, все не дойдет:
Копье в Твой бок вонзив, в себя направили мы дрот.

Мы — сеятель, и мы же — семена,
Покров ночной и ранний свет неверный,
Копье и рана, доблесть и вина,
Мы — жертва, мы — предателя прескверный
Рот... тихо в бездне, где безлунный мрак:
Но царь природы сам себе наидичайший враг.

Неужто выдохся первейший Дух,
Что остается неизменным в водах
Коловращений, хищных заварух,
В незрячем Хаосе, при мощных родах:
Из пламени и скал — планет и сфер,
Из Слова — Человека, совершеннейшей из мер.

Нет! мы, почти прибитые к кресту,
Кровавым потом истекая, все же
Сойдем на землю и обрящем ту
Все-целостность, чтоб не смущал нас, Боже,
Твой жезл, иссопом налитая плоть,
Твой идеальный человек — Твой слепок — Ты, Господь.

Перевод А. Прокопьева 

1. Цветок любви • Flower of Love
2. Увы! • Hélas!
3. Сад Эроса • The Garden of Eros
4. Portia
5. Double Villanelle

Распечатать (To print)

Количество обращений к стихотворению: 1426

Последние стихотворения

To English version