Оскар Уайльд (Oscar Wilde)

Равенна

    1

    Пусть краски итальянские густы, —
    У северной весны свои черты.
    Вздыхает обновленная земля,
    Март позолотой окропил поля.
    Звонкоголосый дрозд среди дерев
    Выводит свой приветственный напев.
    Галдят грачи, по-юному легка,
    Стремит полет голубка в облака.
    Фиалка расправляет лепестки,
    Любовной полон первоцвет тоски.
    И, словно обрученные с луной,
    Мерцают крокусы порой дневной.
    Под рокот мельничного колеса
    Взмывает жаворонок в небеса, —
    Освобождаясь, будто из тенет,
    Росу с жемчужных паутин стряхнет.
    И нарушает тишь зеленой чащи
    Веселых коноплянок хор звенящий.
    Но год назад... Светлы воспоминанья:
    Италия, весенняя Кампанья, —
    Там солнцем напоенные цветы,
    Там яблоки свеченьем налиты...
    Весна пьянила. Средь курчавых лоз
    Я ехал, череду метаморфоз
    В себе таили смуглые оливы
    И пинии, — строги и горделивы.
    Был волен бег, и были сокровенны
    Мечты, — я имя древнее Равенны
    Твердил, движенью в такт, пока закат

    Кармином не дохнул на небоскат.
    Я, как мальчишка, вздрогнул от намека:
    Там, за болотом с редкою осокой,
    Фигурных башен вычерчен узор.
    Вслед солнцу я рванул во весь опор.
    И прежде, чем был день усекновен,
    Я оказался у священных стен. 

    2

    Как воздух глух! Не слышно даже эха
    Пастушьей дудки, пения и смеха,
    Ни гомона шалящей детворы.
    Мертво молчанье, и мертвы дворы.
    Пустынный мир, печальный, бестревожный,
    Твои увещеванья непреложны,
    Как череда неспешных зим и лет,
    Для смертного, бегущего сует.
    Жить, погружаясь в траур мирозданья,
    Разведывать минувшие преданья,
    Раз причастившись от летейских струй, —

    Забвенье среди лотосов даруй.
    О Прозерпина, маковым дурманом
    Опоена, царишь на поле бранном,
    Оплакивая прах твоих сынов,
    Ушедших в мир, где не бывает снов.
    Но слава мертвых обернулась славой
    Твоею. О, бездетная держава,
    Страна могил! Коленопреклонен
    Здесь всякий перед памятью времен. 

    3

    Столп, возвышающийся над равниной,
    Он — мета одинокой и чужбинной
    Судьбы твоей, блистательный француз.
    Любви и славы краток был союз.
    В тебе играли мужество и сила,
    Но в горький час звезда твоя светила.
    Увы, Гастон де Фуа, ты проиграл.
    И под лазурнейшим из покрывал
    Покоишься. Камыш, склонивши копья,
    Подрагивает. Пурпурные хлопья
    Леандр в твою разбрасывает честь.

    Чуть северней, времен далеких весть,
    Стоит ветрам открытая гробница.
    Здесь некогда остготская столица
    Была. Ее король обрел покой
    В воздвигнутом дочернею рукой
    Массивном склепе. Но твердыня эта
    Патиной тления равно задета.
    Ты, Смерть, всем участь равную суля,
    Смешаешь прах шута и короля.
    Величественна слава их, однако
    В душе моей — ни отклика, ни знака
    Ни рыцарь не оставит, ни король.

    Ничтожною покажется юдоль
    Земная подле Дантовой могилы,
    А венценосцы — жалки и постылы.
    Из мрамора высокое чело,
    Глаза, на мир взиравшие светло,
    И страстно, и с мучительным презреньем.
    Уста, испепленные откровеньем —
    О преисподней и об Эмпирее,
    Миндалевидный лик, всего острее
    Запечатленный Джотто, скорбный лик, —
    Так Данте предо мной в тот день возник,
    В стране покоя, вдалеке от Арно,
    Где кампанила Джотто лучезарно
    Возносит крин в сапфировый простор.
    О Данте, боль твоя и твой позор
    Изгнанника, — вот тяжкие оковы,
    Что преподнес безумный, бестолковый
    Мир, на тебя возведший клевету.
    А ныне на пустынную плиту
    Царица беспощадная Тосканы,
    Персты влагавшая в живые раны
    Израненного терниями лба, —
    Несет венец лавровый. И мольба
    Вернуть ей прах поруганного сына
    Вотще звучит. Тяжелая година
    Минула. Имя Данте полнит слух.
    Прощай! Покойся с миром, вольный дух. 

    4

    Уныние в заброшенном палаццо.
    Здесь эхо не-захочет отозваться
    На менестреля песнь. Лишь сквозняки
    Гуляют, да из пола сорняки
    Повылезли. Лишь ящерки да гады
    Шуршат в траве у каменной ограды,
    Меж львиных лап. Ужель здесь Байрон жил
    Два долгих года, — тот, кто окружил
    Себя весельем, — наш второй Антоний,
    Устроив Акций в оном бастионе?!
    Однако духом оставался тверд.
    Уловкам женским он, поэт и лорд,
    Не позволял смутить себя нимало,
    И лира звонкая не умолкала.
    Но, чтобы сокрушить турецкий гнет,
    Восстали греки, и не на живот,
    А насмерть в их рядах он, как спартанец,
    Сражался дерзко. И протуберанец
    Посмертной славы яр и златокрыл.
    О, Саламин! О, небо Фермопил!
    О, грохот волн Эвбейского залива!
    Воспомните — поэт любил нелживо.
    И в час победы и свободы час
    Того, кто ради Греции не раз
    Затачивал перо и сталь клинка, —
    Храните в сердце, ибо высока
    Судьба его. Дыхание Борея,

    Над северными берегами рея,
    Британию о нем заставит петь.
    И Слендер не посмеет прошипеть
    Суждения, приправленного ядом,
    О том, чья песнь звенит высоким ладом.

    Венок, сплетенный из ветвей оливы,
    Что держит победитель горделивый;
    От гибели хранящий алый крест;
    Или маяк, на сотни миль окрест
    Среди штормов заметный морякам, —
    Так он свободу завещал векам.

    Гирлянду свежих митиленских роз
    Прими от Сафо, с острова Лесбос.
    И мирт, кастальской влагою облитый,
    И лавр, — цветы, вокруг чела обвиты,
    В единый будут сплетены венок,
    А прочие пускай лежат у ног. 

    5

    Соленый бриз качал вершины сосен.
    Стволы скрипели, — так низкоголосен
    Бывает зимний сдержанный прибой.
    Закат янтарный заполнял собой
    Лесные соты. И, посеребрены,
    В траве нарциссов бледные короны
    Светились нежно. Внемля пенью птиц,
    Восторга полон, я готов был ниц
    Упасть перед мгновением свободы,
    Перед покоем, что лесные своды
    Душе истосковавшейся сулят.
    Из памяти, из темных анфилад,
    Богов преобразившиеся тени
    Выходят. Позабытых сновидений
    Мир оживает. Козлоногий Пан
    Дриаду настигает средь полян,
    Неистовы сиринги переливы.
    Девичий всклик, девичий смех стыдливый,
    Все смолкло. Меж стволов Дианы стан
    Мелькает, — бег богини неустан,
    Проносится взъяренных гончих стая
    За вепрем вслед. Поляна вновь пустая.
    Гилас, в лесной глядящийся ручей...

    Эллады сон, из порванных ячей
    Выскальзываешь, темным смыт потоком.
    В оцепененье ширится глубоком
    Колоколов вечерних перезвон.
    Дурманящим настоем опоен,
    Я позабыл средь сладкого обмана
    Последнее моленье Гефсимана. 

    6

    Равенна! Край покинутый, пустынный!
    Твои уединенные равнины
    Былое созерцают испокон.
    Здесь Цезарь, перешедши Рубикон,
    Снискал величье. Рим простер крылато
    От берегов британских до Евфрата
    Орла полет. Державностью сама
    Ты славилась, пока в твои дома
    Не ворвались нагрянувшие готы.
    Очей не размежая от дремоты,
    Отлучена от моря, средь зыбей
    Болотистых, вздыхаешь все слабей.
    И воздух словно замер в вечном штиле.
    Там, где сновали паруса флотилий, —
    Пасутся овцы. Тонкого руна
    Не тронет Адриатики волна.

    О, светлое, о скорбное успенье!
    В отчаянном твоем долготерпенье
    Не ведомо тебе, что смыт позор
    С Италии, что Палатин простер
    Небесный свод над вольною державой
    И семь холмов столицы величавой,
    Колоколами воздух тяжеля,
    Пропели миру имя короля.

    Пелены смерти разорвав тугие,
    Неаполь пробужден от летаргии.
    Венеция, струи тяжелых вод
    Отринув, поднимается.
    И пьет Свободы воздух Генуя. Чеканно
    Блистает профиль мраморный Милана.
    Свеж ветер, и един — сияет свет.
    Так Алигьери выполнен завет.

    Твои, Равенна, чаянья безмерны.
    Руины — только полог эфемерный,
    Скрывающий величие твое.
    Но тускло пламя, что сквозь забытье
    Дрожит в лучах Италии полдневной,
    Под новым солнцем. Участи плачевной
    Закончилась постылая пора.
    Войска австрийские, еще вчера
    Ломбардию топтавшие бесстыдно,
    Повыбиты, их доля незавидна.
    Сверкающие льды альпийских гор
    Свободно смотрят в голубой простор
    И в водах Виса, и в земле Новары,
    На склонах Аспромонте, — юный, старый, —
    Повсюду за тебя твои сыны
    Сложили головы, но не нужны
    Покажутся их подвиги, и зряшны.
    Не тронул хмель Свободы бесшабашный
    Твоей крови, и звук военных труб
    Душе твоей измученной не люб.
    Недвижная, покоишься в истоме,
    Следишь, как тень растет на переломе
    Полуденного часа. Бег минут
    Тебя не возмутит. Порой сверкнут
    Зарницами — прошедшего приметы.
    Но ты не принимаешь эстафеты.
    Не просыпайся, спи, тяни дурман
    Янтарных асфоделевых полян,
    Лугов, лилейным окропленных цветом, —
    Как приговор, звуча любым обетам,
    Величью, гордости: все суета.
    В твоих чертах такая разлита
    Отриновенность, — неуместны пени,
    Жалки слова. На стертые ступени
    Не проливалась жертвенная кровь
    Сражавшихся, и сколь ни суесловь, —
    Ты не чета Невесте Океана,
    Владычице двух царств. Золототканна
    Под солнцем паутина. Всем ветрам
    Распахнуты ворота. Каждый храм,
    Разрушенную башню иль гробницу
    Трава заполнила. Взломав бойницу,
    Растет смоковница. Бездушный Рок
    На медленный закат тебя обрек
    В силках времен, оставив от побед
    Венок сухой, герба чуть видный след.

    Кому дано — сквозь войны, битвы, смуты
    С недвижной башни светлые минуты
    Грядущего прозреть? Кому дано
    Предвидеть, что запенится вино,
    Что на рассвете защебечет птаха?! —
    О, даже ты, возрождена из праха,
    Подобно розе, развернешь бутон,
    В раскатах грома свежий обертон
    Приветствует звезду средь туч грозовых, —
    Равенна! Я пришлец из мест суровых,
    С холодных островов моей страны.
    Я видел, как, лучами червлены,
    Врастают купола в печаль Кампаньи.
    Из города лиловых одеяний
    Я наблюдал, как солнце на покой
    За холм Коринфский плыло. Колдовской
    Вокруг звучал Аркадии напев,
    Смеялось море. Но, не охладев
    Душой, стремлюсь к тебе, страна теней,
    Как в отчий дом, — под кров седых камней.

    О, пантеон поэтов! Глухи струны,
    Чтоб возвестить грядущие кануны
    Величью твоему! И слаб глагол
    Увидевшего, как сменен камзол
    Июньский на осеннюю ливрею, —
    В двадцатый раз. Златому эмпирею
    Созвучней глас трубы, а не рожка
    Журчание. Воспеть тебя — робка
    И безрассудна кажется попытка,
    Но сердце разрывалось от избытка
    Святого преклоненья пред тобой,
    Когда, нарушив сумрак голубой
    Пустынных улиц бегом скакуна,
    Я понял: ты со мной сопряжена. 

    7

    Прощай, Равенна! Памятная дата —
    Лишь год назад я зрелищем заката
    Захвачен был среди твоих болот.
    Как щит, сиял просторный небосвод
    И отражал предсмертный час светила.
    На западе край тучи золотила
    Сиянья полоса, — подобьем риз
    Господних, и за пурпурный карниз
    Ладья Владыки Света уплывала.

    Прохладное ночное покрывало
    Студит глаза, и памяти прилив
    Любовью полнит душу, говорлив.
    Свеж юный мир в весенней полудреме,
    Желанья жар томится в черноземе,
    И вскоре полногрудая заря
    Швырнет охапки лилий в косаря.
    Но после долгого господства лета
    По лесу осень золотом браслета
    Сверкнет, и щедро оделит листву
    Монистами, но ветер мотовству
    Дань воздает. И вновь холодный мрак
    Над миром воцарился. Точно так
    И мы в плену безжалостной природы
    Становимся дряхлы, седобороды.
    Порукой жизни служит лишь любовь.
    Зима над ней не властна. Вновь и вновь
    Стихи тебе слагая дерзновенно,
    Произношу высокое: Равенна!
    Прощай! Твоя вечерняя звезда
    Поблескивает тихо, и стада
    За пастухом домой бредут покорно.
    Быть может, раньше, чем нальются зерна,
    И новой жатвы подоспеет срок,
    И осень новый соберет оброк, —
    Тебе предстану, словно для ответа,
    К стопам слагая дар — венок поэта.

    Прощай! Прощай! Луна тебя хранит,
    Стремя часы полуночи — в зенит
    И серебря покой в стране могил,
    Где Данте спит, где Байрон жить любил.

    Перевод: О. Кольцовой 

Ravenna

I.

A year ago I breathed the Italian air, -
And yet, methinks this northern Spring is fair,-
These fields made golden with the flower of March,
The throstle singing on the feathered larch,
The cawing rooks, the wood-doves fluttering by,
The little clouds that race across the sky;
And fair the violet's gentle drooping head,
The primrose, pale for love uncomforted,
The rose that burgeons on the climbing briar,
The crocus-bed, (that seems a moon of fire
Round-girdled with a purple marriage-ring);
And all the flowers of our English Spring,
Fond snowdrops, and the bright-starred daffodil.
Up starts the lark beside the murmuring mill,
And breaks the gossamer-threads of early dew;
And down the river, like a flame of blue,
Keen as an arrow flies the water-king,
While the brown linnets in the greenwood sing.
A year ago! - it seems a little time
Since last I saw that lordly southern clime,
Where flower and fruit to purple radiance blow,
And like bright lamps the fabled apples glow.
Full Spring it was - and by rich flowering vines,
Dark olive-groves and noble forest-pines,
I rode at will; the moist glad air was sweet,
The white road rang beneath my horse's feet,
And musing on Ravenna's ancient name,
I watched the day till, marked with wounds of flame,
The turquoise sky to burnished gold was turned.

O how my heart with boyish passion burned,
When far away across the sedge and mere
I saw that Holy City rising clear,
Crowned with her crown of towers! - On and on
I galloped, racing with the setting sun,
And ere the crimson after-glow was passed,
I stood within Ravenna's walls at last!

II.

How strangely still! no sound of life or joy
Startles the air; no laughing shepherd-boy
Pipes on his reed, nor ever through the day
Comes the glad sound of children at their play:
O sad, and sweet, and silent! surely here
A man might dwell apart from troublous fear,
Watching the tide of seasons as they flow
From amorous Spring to Winter's rain and snow,
And have no thought of sorrow; - here, indeed,
Are Lethe's waters, and that fatal weed
Which makes a man forget his fatherland.

Ay! amid lotus-meadows dost thou stand,
Like Proserpine, with poppy-laden head,
Guarding the holy ashes of the dead.
For though thy brood of warrior sons hath ceased,
Thy noble dead are with thee! - they at least
Are faithful to thine honour:- guard them well,
O childless city! for a mighty spell,
To wake men's hearts to dreams of things sublime,
Are the lone tombs where rest the Great of Time.

III.

Yon lonely pillar, rising on the plain,
Marks where the bravest knight of France was slain, -
The Prince of chivalry, the Lord of war,
Gaston de Foix: for some untimely star
Led him against thy city, and he fell,
As falls some forest-lion fighting well.
Taken from life while life and love were new,
He lies beneath God's seamless veil of blue;
Tall lance-like reeds wave sadly o'er his head,
And oleanders bloom to deeper red,
Where his bright youth flowed crimson on the ground.

Look farther north unto that broken mound, -
There, prisoned now within a lordly tomb
Raised by a daughter's hand, in lonely gloom,
Huge-limbed Theodoric, the Gothic king,
Sleeps after all his weary conquering.
Time hath not spared his ruin, - wind and rain
Have broken down his stronghold; and again
We see that Death is mighty lord of all,
And king and clown to ashen dust must fall

Mighty indeed THEIR glory! yet to me
Barbaric king, or knight of chivalry,
Or the great queen herself, were poor and vain,
Beside the grave where Dante rests from pain.
His gilded shrine lies open to the air;
And cunning sculptor's hands have carven there
The calm white brow, as calm as earliest morn,
The eyes that flashed with passionate love and scorn,
The lips that sang of Heaven and of Hell,
The almond-face which Giotto drew so well,
The weary face of Dante; - to this day,
Here in his place of resting, far away
From Arno's yellow waters, rushing down
Through the wide bridges of that fairy town,
Where the tall tower of Giotto seems to rise
A marble lily under sapphire skies!

Alas! my Dante! thou hast known the pain
Of meaner lives, - the exile's galling chain,
How steep the stairs within kings' houses are,
And all the petty miseries which mar
Man's nobler nature with the sense of wrong.
Yet this dull world is grateful for thy song;
Our nations do thee homage, - even she,
That cruel queen of vine-clad Tuscany,
Who bound with crown of thorns thy living brow,
Hath decked thine empty tomb with laurels now,
And begs in vain the ashes of her son.

O mightiest exile! all thy grief is done:
Thy soul walks now beside thy Beatrice;
Ravenna guards thine ashes: sleep in peace.

IV.

How lone this palace is; how grey the walls!
No minstrel now wakes echoes in these halls.
The broken chain lies rusting on the door,
And noisome weeds have split the marble floor:
Here lurks the snake, and here the lizards run
By the stone lions blinking in the sun.
Byron dwelt here in love and revelry
For two long years - a second Anthony,
Who of the world another Actium made!
Yet suffered not his royal soul to fade,
Or lyre to break, or lance to grow less keen,
'Neath any wiles of an Egyptian queen.
For from the East there came a mighty cry,
And Greece stood up to fight for Liberty,
And called him from Ravenna: never knight
Rode forth more nobly to wild scenes of fight!
None fell more bravely on ensanguined field,
Borne like a Spartan back upon his shield!
O Hellas! Hellas! in thine hour of pride,
Thy day of might, remember him who died
To wrest from off thy limbs the trammelling chain:
O Salamis! O lone Plataean plain!
O tossing waves of wild Euboean sea!
O wind-swept heights of lone Thermopylae!
He loved you well - ay, not alone in word,
Who freely gave to thee his lyre and sword,
Like AEschylos at well-fought Marathon:

And England, too, shall glory in her son,
Her warrior-poet, first in song and fight.
No longer now shall Slander's venomed spite
Crawl like a snake across his perfect name,
Or mar the lordly scutcheon of his fame.

For as the olive-garland of the race,
Which lights with joy each eager runner's face,
As the red cross which saveth men in war,
As a flame-bearded beacon seen from far
By mariners upon a storm-tossed sea, -
Such was his love for Greece and Liberty!

Byron, thy crowns are ever fresh and green:
Red leaves of rose from Sapphic Mitylene
Shall bind thy brows; the myrtle blooms for thee,
In hidden glades by lonely Castaly;
The laurels wait thy coming: all are thine,
And round thy head one perfect wreath will twine.

V.

The pine-tops rocked before the evening breeze
With the hoarse murmur of the wintry seas,
And the tall stems were streaked with amber bright; -
I wandered through the wood in wild delight,
Some startled bird, with fluttering wings and fleet,
Made snow of all the blossoms; at my feet,
Like silver crowns, the pale narcissi lay,
And small birds sang on every twining spray.
O waving trees, O forest liberty!
Within your haunts at least a man is free,
And half forgets the weary world of strife:
The blood flows hotter, and a sense of life
Wakes i' the quickening veins, while once again
The woods are filled with gods we fancied slain.
Long time I watched, and surely hoped to see
Some goat-foot Pan make merry minstrelsy
Amid the reeds! some startled Dryad-maid
In girlish flight! or lurking in the glade,
The soft brown limbs, the wanton treacherous face
Of woodland god! Queen Dian in the chase,
White-limbed and terrible, with look of pride,
And leash of boar-hounds leaping at her side!
Or Hylas mirrored in the perfect stream.

O idle heart! O fond Hellenic dream!
Ere long, with melancholy rise and swell,
The evening chimes, the convent's vesper bell,
Struck on mine ears amid the amorous flowers.
Alas! alas! these sweet and honied hours
Had whelmed my heart like some encroaching sea,
And drowned all thoughts of black Gethsemane.

VI.

O lone Ravenna! many a tale is told
Of thy great glories in the days of old:
Two thousand years have passed since thou didst see
Caesar ride forth to royal victory.
Mighty thy name when Rome's lean eagles flew
From Britain's isles to far Euphrates blue;
And of the peoples thou wast noble queen,
Till in thy streets the Goth and Hun were seen.
Discrowned by man, deserted by the sea,
Thou sleepest, rocked in lonely misery!
No longer now upon thy swelling tide,
Pine-forest-like, thy myriad galleys ride!
For where the brass-beaked ships were wont to float,
The weary shepherd pipes his mournful note;
And the white sheep are free to come and go
Where Adria's purple waters used to flow.

O fair! O sad! O Queen uncomforted!
In ruined loveliness thou liest dead,
Alone of all thy sisters; for at last
Italia's royal warrior hath passed
Rome's lordliest entrance, and hath worn his crown
In the high temples of the Eternal Town!
The Palatine hath welcomed back her king,
And with his name the seven mountains ring!

And Naples hath outlived her dream of pain,
And mocks her tyrant! Venice lives again,
New risen from the waters! and the cry
Of Light and Truth, of Love and Liberty,
Is heard in lordly Genoa, and where
The marble spires of Milan wound the air,
Rings from the Alps to the Sicilian shore,
And Dante's dream is now a dream no more.

But thou, Ravenna, better loved than all,
Thy ruined palaces are but a pall
That hides thy fallen greatness! and thy name
Burns like a grey and flickering candle-flame
Beneath the noonday splendour of the sun
Of new Italia! for the night is done,
The night of dark oppression, and the day
Hath dawned in passionate splendour: far away
The Austrian hounds are hunted from the land,
Beyond those ice-crowned citadels which stand
Girdling the plain of royal Lombardy,
From the far West unto the Eastern sea.

I know, indeed, that sons of thine have died
In Lissa's waters, by the mountain-side
Of Aspromonte, on Novara's plain, -
Nor have thy children died for thee in vain:
And yet, methinks, thou hast not drunk this wine
From grapes new-crushed of Liberty divine,
Thou hast not followed that immortal Star
Which leads the people forth to deeds of war.
Weary of life, thou liest in silent sleep,
As one who marks the lengthening shadows creep,
Careless of all the hurrying hours that run,
Mourning some day of glory, for the sun
Of Freedom hath not shewn to thee his face,
And thou hast caught no flambeau in the race.

Yet wake not from thy slumbers, - rest thee well,
Amidst thy fields of amber asphodel,
Thy lily-sprinkled meadows, - rest thee there,
To mock all human greatness: who would dare
To vent the paltry sorrows of his life
Before thy ruins, or to praise the strife
Of kings' ambition, and the barren pride
Of warring nations! wert not thou the Bride
Of the wild Lord of Adria's stormy sea!
The Queen of double Empires! and to thee
Were not the nations given as thy prey!
And now - thy gates lie open night and day,
The grass grows green on every tower and hall,
The ghastly fig hath cleft thy bastioned wall;
And where thy mailed warriors stood at rest
The midnight owl hath made her secret nest.
O fallen! fallen! from thy high estate,
O city trammelled in the toils of Fate,
Doth nought remain of all thy glorious days,
But a dull shield, a crown of withered bays!

Yet who beneath this night of wars and fears,
From tranquil tower can watch the coming years;
Who can foretell what joys the day shall bring,
Or why before the dawn the linnets sing?
Thou, even thou, mayst wake, as wakes the rose
To crimson splendour from its grave of snows;
As the rich corn-fields rise to red and gold
From these brown lands, now stiff with Winter's cold;
As from the storm-rack comes a perfect star!

O much-loved city! I have wandered far
From the wave-circled islands of my home;
Have seen the gloomy mystery of the Dome
Rise slowly from the drear Campagna's way,
Clothed in the royal purple of the day:
I from the city of the violet crown
Have watched the sun by Corinth's hill go down,
And marked the 'myriad laughter' of the sea
From starlit hills of flower-starred Arcady;
Yet back to thee returns my perfect love,
As to its forest-nest the evening dove.

O poet's city! one who scarce has seen
Some twenty summers cast their doublets green
For Autumn's livery, would seek in vain
To wake his lyre to sing a louder strain,
Or tell thy days of glory; - poor indeed
Is the low murmur of the shepherd's reed,
Where the loud clarion's blast should shake the sky,
And flame across the heavens! and to try
Such lofty themes were folly: yet I know
That never felt my heart a nobler glow
Than when I woke the silence of thy street
With clamorous trampling of my horse's feet,
And saw the city which now I try to sing,
After long days of weary travelling.

VII.

Adieu, Ravenna! but a year ago,
I stood and watched the crimson sunset glow
From the lone chapel on thy marshy plain:
The sky was as a shield that caught the stain
Of blood and battle from the dying sun,
And in the west the circling clouds had spun
A royal robe, which some great God might wear,
While into ocean-seas of purple air
Sank the gold galley of the Lord of Light.

Yet here the gentle stillness of the night
Brings back the swelling tide of memory,
And wakes again my passionate love for thee:
Now is the Spring of Love, yet soon will come
On meadow and tree the Summer's lordly bloom;
And soon the grass with brighter flowers will blow,
And send up lilies for some boy to mow.
Then before long the Summer's conqueror,
Rich Autumn-time, the season's usurer,
Will lend his hoarded gold to all the trees,
And see it scattered by the spendthrift breeze;
And after that the Winter cold and drear.
So runs the perfect cycle of the year.
And so from youth to manhood do we go,
And fall to weary days and locks of snow.
Love only knows no winter; never dies:
Nor cares for frowning storms or leaden skies
And mine for thee shall never pass away,
Though my weak lips may falter in my lay.

Adieu! Adieu! yon silent evening star,
The night's ambassador, doth gleam afar,
And bid the shepherd bring his flocks to fold.
Perchance before our inland seas of gold
Are garnered by the reapers into sheaves,
Perchance before I see the Autumn leaves,
I may behold thy city; and lay down
Low at thy feet the poet's laurel crown.

Adieu! Adieu! yon silver lamp, the moon,
Which turns our midnight into perfect noon,
Doth surely light thy towers, guarding well
Where Dante sleeps, where Byron loved to dwell. 

1. Увы! • Hélas!
2. Сад Эроса • The Garden of Eros
3. Portia
4. Double Villanelle
5. Desespoir

Распечатать стихотворение

Количество обращений к стихотворению: 3178

Последние стихотворения

To English version