Robert Burns (Роберт Бернс)

The Twa Dogs

’TWAS in that place o’ Scotland’s Isle,
That bears the name o’ auld King Coil,
Upon a bonnie day in June,
When wearin’ through the afternoon,
Twa dogs, that werena thrang at hame,
Forgather’d ance upon a time.

  The first I’ll name, they ca’d him Caesar,
Was keepit for his Honour’s pleasure;
His hair, his size, his mouth, his lugs,
Show’d he was nane o’ Scotland’s dogs,
But whalpit some place far abroad,
Where sailors gang to fish for cod.
  His locked, letter’d, braw brass collar,
Shew’d him the gentleman and scholar;
But though he was o’ high degree,
The fient a pride, nae pride had he;
But wad has spent ane hour caressin’
E’en wi’ a tinkler-gipsy’s messan:
At kirk or market, mill or smiddie,
Nae tawted tyke, though e’er sae duddie,
But he wad stand as glad to see him,
An’ stroan’d on stanes an’ hillocks wi’ him.

  The tither was a ploughman’s collie,
A rhyming, ranting, raving billie;
Wha for his friend and comrade had him,
And in his freaks had Luath ca’d him,
After some dog in Highland sang,
Was made lang syne-Lord knows how lang.

  He was a gash an’ faithfu’ tyke,
As ever lap a sheugh or dyke;
His honest, sonsie, bawsent face
Aye gat him friends in ilka place.
His breast was white, his tousle back
Weel clad wi’ coat o’ glossy black;
His gawsie tail, wi’ upward curl,
Hung o’er his hurdies wi’ a swirl.

  Nae doubt but they were fain o’ ither,
And unco pack and thick thegither;
Wi’ social nose whyles snuff’d and snowkit;
Whyles mice and moudieworts they howkit;
Whyles scour’d awa in lang excursion,
And worried ither in diversion;
Until wi’ daffin’ weary grown,
Upon a knowe they sat them down,
And there began a lang digression
About the lords of the creation.

      CAESAR.

I’ve aften wonder’d, honest Luath,
What sort o’ life poor dogs like you have;
An’ when the gentry’s life I saw,
What way poor bodies liv’d ava.

  Our Laird gets in his racked rents,
His coals, his kain, and a’ his stents;
He rises when he likes himsel’;
His flunkies answer at the bell:
He ca’s his coach; he ca’s his horse;
He draws a bonny silken purse
As lang’s my tail, where, through the steeks,
The yellow-letter’d Geordie keeks.
  Frae morn to e’en it’s nought but toiling
At baking, roasting, frying, boiling;
And though the gentry first are stechin’,
Yet e’en the ha’ folk fill their pechan
Wi’ sauce, ragouts, and sic like trashtrie,
That’s little short o’ downright wastrie.
Our whipper-in, wee blastit wonner!
Poor worthless elf! it eats a dinner
Better than ony tenant man
His Honour has in a’ the lan’;
An’ what poor cot-folk pit their painch in,
I own it’s past my comprehension.

      LUATH.

Trowth, Caeaar, whylee they’re fash’d eneugh;
A cottar howkin’ in a sheugh,
Wi’ dirty stanes biggin’ a dyke,
Baring a quarry, and sic like;
Himsel’, a wife, he thus sustains,
A smytrie o’ wee duddy weana,
And nought but his han’-darg to keep
Them right and tight in thack and rape.
  And when they meet wi’ sair disasters,
Like loss o’ health, or want o’ masters,
Ye maist wad think, a wee touch langer
And they maun starve o’ cauld and hunger;
But how it comes I never kent yet,
They’re maistly wonderfu’ contented;
An’ buirdly ohiels and clever hizzies
Are bred in sic a way as this is.

      CAESAR.

But then, to see how ye’re negleckit,
How huff’d, and cuff’d, and disrespeckit,
Lord, man! our gentry care sae little
For delvers, ditchers and sic cattle;
They gang as saucy by poor folk
As I wad by a stinking brock.
  I’ve noticed, on our Laird’s court-day,
An’ mony a time my heart’s been wae,
Poor tenant bodies, scant o’ cash,
How they maun thole a factor’s snash;
He’ll stamp and threaten, curse and swear,
He’ll apprehend them, poind their gear:
While they maun stan’, wi’ aspect humble,
An’ hear it a’, an’ fear an’ tremble!
I see how folk live that hae riches;
But surely poor folk maun be wretches!

      LUATH.

They’re no’ sae wretched ‘s ane wad think,
Though constantly on poortith’s brink:
They’re sae accustom’d wi’ the sight,
The view o’t gi’es them little fright.
  Then chance and fortune are sae guided,
They’re aye in less or mair provided;
An’ though fatigued wi’ close employment,
A blink o’ rest’s a sweet enjoyment.
  The dearest comfort o’ their lives,
Their grushie weans an’ faithfu’ wives;
The prattling things are just their pride,
That sweetens a’ their fireside.
  And whyles twalpenny-worth o’ nappy
Can mak the bodies unco happy;
They lay aside their private cares
To mind the Kirk and State affairs:
They’ll talk o’ patronage and priests,
Wi’ kindling fury in their breasts;
Or tell what new taxation ‘s comin’,
And ferlie at the folk in Lon’on.
  As bleak faced Hallowmas returns
They get the jovial rantin’ kirns,
When rural life o’ every station
Unite in common recreation;
Love blinks, Wit slaps, and social Mirth
Forgets there’s Care upo’ the earth.
  That merry day the year begins
They bar the door on frosty win’s;
The nappy reeks wi’ mantling ream,
And sheds a heart-inspiring steam;
The luntin’ pipe and sneeshin’-mill
Are handed round wi’ right gude-will;
The canty auld folk crackin’ crouse,
The young anee ranting through the house-
My heart has been sae fain to see them
That I for joy hae barkit wi’ them.
  Still it ‘a owre true that ye hae said,
Sic game is now owre aften play’d.
There ‘s mony a creditable stock
O’ decent, honest, fawsont folk,
Are riven out baith root and branch
Some rascal’s pridefu’ greed to quench,
Wha thinks to knit himse1 the faster
In favour wi’ some gentle master,
Wha, aiblins, thrang a-parliamentin’,
For Britain’s gude his saul indentin-

      CAESAR.

Haith, lad, ye little ken about it;
For Britain’s gude!-guid faith! I doubt it!
Say rather, gaun as Premiers lead him,
And saying ay or no ‘s they bid him!
At operas and plays parading,
Mortgaging, gambling, masquerading.
Or maybe, in a frolic daft,
To Hague or Calais taks a waft,
To make a tour, an’ tak a whirl,
To learn _bon ton_ an’ see the worl’.
  There, at Vienna, or Versailles,
He rives his father’s auld entails;
Or by Madrid he takes the rout,
To thrum guitars and fecht wi’ nowt;
Or down Italian vista startles,
Whore-hunting amang groves o’ myrtles;
Then houses drumly German water,
To make himsel’ look fair and fatter,
And clear the consequential sorrow,
Love-gifts of Carnival signoras.
For Britain’s gude!-for her destruction!
Wi’ dissipation, feud, and faction!

      LUATH.

  Hech man! dear sirs! is that the gate
They waste sae mony a braw estate?
Are we sae foughten and harass’d
For gear to gang that gate at last?
  O would they stay aback frae courts,
An’ please themselves wi’ country sports,
It wad for every ane be better,
The laird, the tenant, an’ the cotter!
For thae frank, rantin’, ramblin’ billies,
Fient haet o’ them ‘s ill-hearted fellows:
Except for breakin’ o’ their timmer,
Or speaking lightly o’ their limmer,
Or shootin’ o’ a hare or moor-cock,
The ne’er-a-bit they’re ill to poor folk.
  But will ye tell me, Master Caesar?
Sure great folk’s life ‘s a life o’ pleasure;
Nae cauld nor hunger e’er can steer them,
The very thought o’t needna fear them.

      CAESAR.

Lord, man, wore ye but whyles where I am,
The gentles ye wad ne’er envy ‘em,
  It’s true, they needna starve or sweat,
Thro’ winter’s cauld or simmer’s heat;
They’ve nae sair wark to craze their banes,
An’ fill auld age wi’ grips an’ granes:
But human bodies are sic fools,
For a’ their colleges and schools,
That when nae real ills perplex them,
They make enow themselves to vex them,
An’ aye the less they hae to sturt them,
In like proportion less will hurt them.
A country fellow at the pleugh,
His acres till’d, he ‘s right eneugh;
A country laasie at her wheel,
Her dizzens done, she ‘s unco weel;
But gentlemen, an’ ladies warst,
Wi’ ev’ndown want o’ wark are curst.
They loiter, lounging, lank, and lazy;
Though de’il haet ails them, yet uneasy;
Their days insipid, dull and tasteless;
Their nights unquiet, lang, and restless.
And e’en their sports, their balls, and races,
Their galloping through public places;
There ‘s sic parade, sic pomp and art.,
The joy can scarcely reach the heart.
The men cast out in party matches,
Then sowther a’ in deep debauches:
Ae night they’re mad wi’ drink and whoring,
Neist day their life is past enduring.
The ladies arm-in-arm, in clusters,
As great and gracious a’ as sisters;
But hear their absent thoughts o’ ither,
They’re a’ run de’ils and jades thegither.
Whyles, owre the wee bit cup and platie,
They sip the scandal-potion pretty;
Or lee-lang nights, wi’ crabbit leuks,
Pore owre the devil’s picture beuks;
Stake on a chance a farmer’s stack-yard,
And cheat like ony unhang’d blackguard.
  There’s some exception, man and woman;
But this is gentry’s life in common.

  By this the sun was out o’ sight,
And darker gloamin brought the night;
The bum-clock humm’d wi’ lazy drone,
The kye stood rowtin’ i’ the loan;
When up they gat and shook their lugs,
Rejoiced they werena men but dogs;
And each took aff his several way,
Resolved to meet some ither day.

Две собаки

	В стране, что Койлою зовётся
В честь государя-полководца1, 
В июньский день, в простые будни, 
Часа в четыре пополудни.
Порой, свободною от службы,
Сошлись два пса – по зову дружбы.

	И первый, Цезарь (правда, гордо?), 
Любимец местного лендлорда,
Породы явно был нездешней,
И вид свидетельствовал внешний,
Что он из мест, где за трескою 
Идёт рыбак тропой морскою2. 

	На то, что пёс, пройдя дрессуру,
Вошёл в собачью профессуру,
Указывал ошейник медный.
Однако пёс он был не вредный,
И мог общаться он часами
И с непородистыми псами,
И в церкви, в кузнице и в лавке
Любой нечёсаной плюгавке
Он честь оказывал прелестно,
На камни писая совместно.

	Был пёс другой – шотландский колли. 
Поэт, возделывавший поле,
Хозяин этого созданья,
Любил старинные преданья,
И Лю́атом прозвал он псину,
Припомнив горскую былину3. 

	Сей пёс отважно брал заборы
И все преграды без разбора,
И всей душой тянулся к люду,
И был любим везде и всюду.
Весёлый, добрый, честный, смелый,
И грудь покрыта шерстью белой,
И чёрным задом красовался,
И хвост колечком завивался.

	И всяк души не чаял в друге.
Они носились по округе,
Кротов давя в своём угодье,
Давя мышиное отродье.
И как-то раз, навоевавшись,
И как-то раз, наволновавшись
От вариантов и от версий,
От нападений и диверсий,
Они, устав, открыли пренья,
Где в центре был – «венец творенья».

		Цезарь

	Я вижу, что живётся скверно
Таким, как ты, неимоверно,
В сравненье, Люат, с нашим братом,
Таким, как я, аристократом.

	Хозяин мой, сдавая землю,
Сдирает, совести не внемля,
Налог любой, какой захочет.
Над ним весь день лакей хлопочет –
Конюшни – лошади – кареты –
А в кошельке его – монеты:
На золотом – отличный Джорджик4, 
А золотой – с приличный коржик.

	И от восхода до заката
Там лорда потчуют богато.
Он пьёт и ест, а напоследки
Там повара жуют объедки,
Жуют рагу и прочий мусор.
Но, что никак я не пойму, сэр,
Так это то, что карлик лорда,
И тот, уродливая морда,
Обедает, как император,
А бедный фермер-арендатор…
Представить, что его питает,
Воображенья не хватает!

		Люат

	Да, тяжело ему, дружище,
Когда он роется в грязище,
Когда канавы в поле роет,
Ограды каменные строит.
Прикинь: он сам, жена с мальцами,
А ты своди концы с концами
С оплатой скудною подённой,
Большой семьёй обременённый.

	Когда ж беднейшее сословье
Теряет силы и здоровье,
В аренду взять не может землю,
То голод, холод, – всё приемля,
Оно ещё каким-то чудом
Не гнётся, друг, под тяжким спудом
И в честном, стойком поколенье
Своё находит повторенье!
		
		Цезарь

	Но лорд зовёт его «толпою»
И видит быдло в нём тупое.
Заносит он простолюдина
В разряд «…и прочая скотина»
И морщится в досаде жгучей,
Как я – от мерзости барсучьей.

	Не раз мне видывать случалось
(И сердце кровью обливалось!),
Как управитель в день уплаты,
Призвав работника в палаты,
За недоимки все пожитки
Отнять грозил – грозил – до нитки,
Как был работник полон страха:
В слезах – лицо, в поту – рубаха.

	Увы, я вижу, сколь несчастен
Любой, кто к бедности причастен!

		Люат

	Несчастен? Да, но – лишь отчасти.
Не испугать его напасти:
На грани бедности, у края,
Привык он жить, не умирая.

	К тому же боле или мене
Фортуна склонна к перемене,
И как ни сильно утомленье,
Но роздых брезжит в отдаленье,
И он утешен в жизни скверной
Детишками, супругой верной;
Огонь очажный шевелится,
И он с женой детьми гордится,
И если выпьет эля кружку,
Он будет счастлив по макушку,
И, позабыв судьбы коварство,
Начнёт про церковь, государство
Он рассуждать весьма серьёзно,
И осуждать начнёт он грозно
Налогов новых вереницы
И праздных жителей столицы.

	Хэллоуин, хоть бледен ликом,
Грядёт с веселием великим5,  
И всякий житель деревенский
Исполнен радости вселенской.
Любовь и Радости – в полёте,
И все забыли о Заботе.

	И вьюги воют – завывают,
И люди двери запирают,
И пиво – пена – запах зелья 
И сердце – в лапах у веселья –
И табачок – ап-чхи! – о Боже! –
И – «Будь здоров!» – «Тебе того же!» –
И старички трещат, как белки, –
И молодых игра в горелки, –
И я гляжу на это в оба
И лаю – лаю до захлёба!

	Но то, что молвил ты гневливо,
Конечно, тоже справедливо.
Есть много честного народу,
Что, низкой жадности в угоду,
Готов мошенник управитель
Срубить под корень, погубитель,
Готов ещё тесней, вражина,
Связать себя и дворянина,
Что, в мыслях весь о благе общем,
В палате лордов или общин…

		Цезарь

	О благе общем! Об отчизне!
Не знаешь ты, мой милый, жизни!
Дворянчик действует манером,
Что продиктован был премьером.
Кутёж да карты сплошь да рядом
Да беготня по маскарадам.
Заносит светского бродягу
Порой в Кале, порой в Гаагу,
В которых наведенье глянца
Он завершает в вихре танца.

	Потом проматывает в Вене
Своё наследное именье,
Потом куражится в Мадриде
И петушится на корриде,
Потом в Италии под миртом
Он с грязной девкой занят флиртом,
Потом у немцев пьёт водицу,
Чтоб потолстеть, омолодиться,
И дале фат галантерейный
Финал увидит гонорейный!

	«О благе общем! Об отчизне!»
Но кто? – Развратники и слизни?

		Люат

	Теперь понять я в состоянье,
Куда уходят состоянья,
Понять, куда с таким размахом
Наш тяжкий труд уходит прахом!

 	Cменить бы шабаш их придворный
На мир наш сельский непритворный,
Где и работник есть наёмный, 
И лэрд6,  и арендатор скромный.
Нет, на селе народ не вредный.
Ну разве в роще заповедной
Устроит дерзкую порубку
Или хозяйскую «голубку»
Отметит кличкою проворной
Но – безо всякой злобы чёрной!

	А правда ль, жизнь у высшей власти –
Сплошные прелести и сласти?
Ведь голод с холодом едва ли
Её и в мыслях посещали.

		Цезарь

	Да побывал бы ты, как я, там,
Ты б не завидовал богатым!

	Работа до седьмого пота
И в хлад, и в зной – не их забота.
Никто из них в нужде не тонет,
Никто от старости не стонет,
Но род людской тоской замучен,
Хотя он учен-переучен.
Проблемы нет, – её он спешно
Из пальца высосет успешно,
И чем ничтожнее причины,
Тем невозможнее кручины!

	Крестьянский сын возделал грядки,
Возделал поле, – всё в порядке
И пряжу всё пряла девица,
И напряла – и веселится.
А леди, джентльмен без дела, 
Но их досаде нет предела.
При жизни праздной и неспешной
Они живут в тоске кромешной,
И дни скушны их, нету мочи,
И беспокойны злые ночи.

	А гарцеванья и парады!
А танцеванья и наряды!
Здесь каждый как бы на витрине,
Здесь чувства нету и в помине.

	Мужчины ссорятся безумно.
Их примиренье столь же шумно.
Их ночь пьяна, их ночь развратна,
Их день – отвратнее стократно!

	Теснятся леди их, что грозди.
Все одинаковы, что гвозди.
Они по виду – просто душки,
Но в душах – гады и лягушки.
Они без новости скандальной
И чай не пьют колониальный,
И по ночам азарт безбожный
В них возбуждает зуд картёжный.
Здесь на кону – амбар пшеницы,
А брань – с разбойною сравнится!

	Не всякий джентри – вор, скотина,
Но это – общая картина7. 

	И солнце медленно скатилось,
И тьма на землю опустилась.
Часы на башне прозвучали,
В хлеву коровки промычали.
«Но мы-то – мы-то не из люда.
Собаки мы. Какое чудо!»
Сказали псы. И смолкли речи.
И разошлись – до новой встречи.

© Перевод Евг. Фельдмана
14-19.08.1999
Все переводы Евгения Фельдмана

	Где в память Койла-короля
Зовётся исстари земля,
В безоблачный июньский день,
Когда собакам лаять лень,
Сошлись однажды в час досуга
Два добрых пса, два верных друга.

	Один был Цезарь. Этот пёс
В усадьбе лорда службу нёс.
И шерсть и уши выдавали,
Что был шотландцем он едва ли,
А привезён издалека,
Из мест, где ловится треска.
Он отличался ростом, лаем
От всех собак, что мы встречаем.

	Ошейник именной, с замком,
Прохожим говорил о том,
Что Цезарь был весьма почтенным
И просвещённым джентльменом.

	Он родовит был, словно лорд,
Но — к чёрту спесь! — он не был горд
И целоваться лез со всякой
Лохматой грязною собакой,
Каких немало у шатров
Цыган — бродячих мастеров.

	У кузниц, мельниц и лавчонок,
Встречая шустрых собачонок,
Вступал он с ними в разговор,
Мочился с ними на забор.

	А пёс другой был сельский колли,
Весёлый дома, шумный в поле,
Товарищ пахаря и друг
И самый преданный из слуг.

	Его хозяин — резвый малый,
Чудак, рифмач, затейник шалый —
Решил — кто знает, почему! —
Присвоить колли своему
Прозванье «Лю́ат». Имя это
Носил какой-то пёс, воспетый
В одной из песен иль баллад
Так много лет тому назад.

	Был этот Лю́ат всем по нраву.
В лихом прыжке через канаву
Не уступал любому псу.
Полоской белой на носу
Самой природою отмечен,
Он был доверчив и беспечен.

	Черна спина его была,
А грудь, как первый снег, бела.
И пышный хвост, блестящий, чёрный,
Кольцом закручен был задорно.

	Как братья, жили эти псы.
Они в свободные часы
Мышей, кротов ловили в поле,
Резвились, бегали на воле
И, завершив свой долгий путь,
Присаживались отдохнуть
В тени ветвей над косогором,
Чтобы развлечься разговором.

	А разговор они вели
О людях — о царях земли.

		Цезарь

	Мой честный Лю́ат! Верно, тяжкий
Удел достался вам, бедняжки.
Я знаю только высший круг,
Которому жильцы лачуг
Должны платить за землю птицей,
Углём, и шерстью, и пшеницей.

	Наш лорд живет не по часам,
Встает, когда захочет сам.
Открыв глаза, звонит лакею,
И тот бежит, сгибая шею.
Потом карету лорд зовет —
И конь с каретой у ворот.
Уходит лорд, монеты пряча
В кошель, длинней, чем хвост собачий,
И смотрит с каждой из монет
Георга Третьего портрет.

	До ночи повар наш хлопочет,
Печёт и жарит, варит, мочит,
Сперва попотчует господ,
Потом и слугам раздаёт
Супы, жаркие и варенья, —
Что ни обед, то разоренье!
Не только первого слугу
Здесь кормят соусом, рагу,
Но и последний доезжачий,
Тщедушный шут, живёт богаче,
Чем тот, кто в поле водит плуг.
А что едят жильцы лачуг, —
При всём моем воображенье
Я не имею представленья!

		Лю́ат

	Ах, Цезарь, я у тех живу,
Кто дни проводит в грязном рву,
Копается в земле и в глине
На мостовой и на плотине,

	Кто от зари до первых звёзд
Дробит булыжник, строит мост,
Чтоб прокормить себя, хозяйку
Да малышей лохматых стайку.

	Пока работник жив-здоров,
Есть у ребят и хлеб и кров,
Но если в нищенский приют
Подчас болезни забредут,
Придёт пора неурожаев
Иль не найдёт бедняк хозяев, —
Нужда, недуги, холода
Семью рассеют навсегда...

	А всё ж, пока не грянет буря,
Они живут бровей не хмуря.
И поглядишь, — в конце концов
Немало статных молодцов
И прехорошеньких подружек
Выходит из таких лачужек.

		Цезарь

	Однако, Лю́ат, вы живете
В обиде, в нищете, в заботе.
А ваши беды замечать
Не хочет чопорная знать.
Все эти лорды на холопов —
На землеробов, землекопов —
Глядят с презреньем, свысока,
Как мы с тобой на барсука!

	Не раз, не два я видел дома,
Как управитель в день приема
Встречает тех, кто в точный срок
За землю уплатить не мог.
Грозит отнять у них пожитки,
А их самих раздеть до нитки.
Ногами топает, кричит,
А бедный терпит и молчит.
Он с малых лет привык бояться
Мошенника и тунеядца...

	Не знает счастья нищий люд.
Его удел — нужда и труд!

		Лю́ат

	Нет, несмотря на все напасти,
И бедняку знакомо счастье.
Знавал он голод и мороз —
И не боится их угроз.
Он не пугается соседства
Нужды, знакомой с малолетства.
Богатый, бедный, старый, юный —
Все ждут подарка от фортуны.
А кто работал свыше сил,
Тем без подарка отдых мил.

	Нет лучшей радости на свете,
Чем свой очаг, жена и дети,
Малюток резвых болтовня
В свободный вечер у огня.
А кружка пенсовая с пивом
Любого сделает счастливым.
Забыв нужду на пять минут,
Беседу бедняки ведут
О судьбах церкви и державы
И судят лондонские нравы.

	А сколько радостей простых
В осенний праздник всех святых!
Так много в городах и сёлах
Затей невинных и весёлых.
Людей в любой из деревень
Роднит веселье в этот день.
Любовь мигает, ум играет,
А смех заботы разгоняет.

	Как ни нуждается народ,
А Новый год есть Новый год.
Пылает уголь. Эль мятежный
Клубится пеной белоснежной.
Отцы усядутся кружком
И чинно трубку с табаком
Передают один другому.
А юность носится по дому.
Я от неё не отстаю
И лаю, — так сказать, пою.

	Но, впрочем, прав и ты отчасти.
Нередко плут, добившись власти,
Рвёт, как побеги сорняков
Из почвы, семьи бедняков,

	Стремясь прибавить грош к доходу,
А более всего — в угоду
Особе знатной, чтобы с ней
Себя связать ещё тесней.
А знатный лорд идет в парламент
И, проявляя темперамент,
Клянётся — искренне вполне —
Служить народу и стране.

		Цезарь

	Служить стране?.. Ах ты, дворняжка!
Ты мало знаешь свет, бедняжка.
В палате досточтимый сэр
Повторит, что велит премьер.
Ответит «да» иль скажет «нет»,
Как пожелает кабинет.

	Зато он будет вечерами
Блистать и в опере, и в драме,
На скачках, в клубе, в маскараде,
А то возьмёт и скуки ради
На быстрокрылом корабле
Махнет в Гаагу и в Кале,
Чтобы развлечься за границей,
Повеселиться, покружиться
Да изучить, увидев свет,
Хороший тон и этикет.

	Растратит в Вене и Версале
Фунты, что деды наживали,
Заглянет по пути в Мадрид,
И на гитаре побренчит,
Да полюбуется картиной
Боёв испанцев со скотиной.

	Неаполь быстро оглядев,
Ловить он будет смуглых дев.
А после на немецких водах
В тиши устроится на отдых

	Пред тем, как вновь пуститься в путь,
Чтоб свежий вид себе вернуть
Да смыть нескромный след, который
Оставлен смуглою синьорой...

	Стране он служит?.. Что за вздор!
Несёт он родине позор,
Разврат, раздор и униженье.
Вот каково его служенье!

		Лю́ат

	Я вижу, эти господа
Растратят скоро без следа
Свои поля, свои дубравы...
Порой и нас мутит лукавый.
— Эх, чёрт возьми! — внушает чёрт. —
Пожить бы так, как этот лорд!..

	Но, Цезарь, если б наша знать
Была согласна променять
И двор и свет с его отравой
На мир и сельские забавы, —
Могли прожить бы кое-как
И лорд, и фермер, и батрак.

	Не знаешь ты простого люда.
Он прям и честен, хоть с причудой.
Какого чёрта говорят,
Что он и зол и плутоват!
Ну, срубит в роще деревцо,
Ну, скажет лишнее словцо
Иль два по поводу зазнобы
Одной сиятельной особы.
Ну, принесёт к обеду дичь,
Коль удалось её настичь,
Подстрелит зайца на охоте
Иль куропатку на болоте.
Но честным людям никогда
Не причиняет он вреда.

	Теперь скажи: твой высший свет
Вполне ли счастлив или нет?

		Цезарь

	Нет, братец, поживи в палатах —
Иное скажешь о богатых!
Не страшен холод им зимой,
И не томит их летний зной,
И непосильная работа
Не изнуряет их до пота,
И сырость шахт или канав
Не гложет каждый их сустав.
Но так уж человек устроен:
Он и в покое неспокоен.
Где нет печалей и забот,
Он сам беду себе найдет.
Крестьянский парень вспашет поле

	И отдохнет себе на воле.
Девчонка рада, если в срок
За прялкой выполнит урок.
Но люди избранного круга
Не терпят тихого досуга.

	Томит их немочь, вялость, лень.
Бесцветным кажется им день,
А ночь — томительной и длинной,
Хоть для тревоги нет причины.

	Не веселит их светский бал,
Ни маскарад, ни карнавал,
Ни скачка бешеным галопом
По людным улицам и тропам...
Всё напоказ, чтоб видел свет,
А для души отрады нет!

	Кто проиграл в турнире партий,
Находит вкус в другом азарте —
В ночной разнузданной гульбе.
А днем им всем не по себе.
А наши леди!.. Сбившись в кучку,
Они, друг дружку взяв под ручку,
Ведут душевный разговор...
Принять их можно за сестёр.

	Но эти милые особы
Полны такой взаимной злобы,
Что, если б высказались вслух,
Затмить могли чертей и шлюх.

	За чайной чашечкой в гостиной
Они глотают яд змеиный.
Потом, усевшись за столы,
Играют до рассветной мглы
В картишки — в чертовы картинки.
Плутуют нагло, как на рынке,
На карту ставят весь доход
Крестьянина за целый год,
Чтобы спустить в одно мгновенье...

	Бывают, правда, исключенья —
Без исключений правил нет, —
Но так устроен высший свет...

 		* * *

	Давно уж солнце скрылось прочь,
Пришла за сумерками ночь...
Мычали на лугу коровы,
И жук гудел струной басовой,
И вышел месяц в небеса,
Когда простились оба пса.
Ушами длинными тряхнули,
Хвостами дружески махнули,
Пролаяв: — Славно, чёрт возьми,
Что Бог не создал нас людьми!

	И, потрепав один другого,
Решили повстречаться снова. 

Перевод С.Я. Маршака
Все переводы Самуила Маршака

1. I Gaed a Waefu' Gate Yestreen
2. Blythe Was She
3. Farewell to Ballochmyle
4. Lines Written under the Picture of Miss Burns
5. Young Jamie, Pride of A’ the Plain

Распечатать (Print)

Количество обращений к стихотворению: 7576

Последние стихотворения

To English version