Rudyard Kipling (Редьярд Киплинг)

The Sacrifice of Er-Heb

                  1887

ER-HEB beyond the Hills of Ao-Safai
Bears witness to the truth, and Ao-Safai
Hath told the men of Gorukh. Thence the tale
Comes westward o’er the peaks to India.

The story of Bisesa, Armod’s child,—
A maiden plighted to the Chief in War,
The Man of Sixty Spears, who held the Pass
That leads to Thibet, but to-day is gone
To seek his comfort of the God called Budh
The Silent—showing how the Sickness ceased
Because of her who died to save the tribe.

Taman is One and greater than us all,
Taman is One and greater than all Gods:
Taman is Two in One and rides the sky,
Curved like a stallion’s croup, from dusk to dawn,
And drums upon it with his heels, whereby
Is bred the neighing thunder in the hills.

This is Taman, the God of all Er-Heb,
Who was before all Gods, and made all Gods,
And presently will break the Gods he made,
And step upon the Earth to govern men
Who give him milk-dry ewes and cheat his Priests,
Or leave his shrine unlighted—as Er-Heb
Left it unlighted and forgot Taman,
When all the Valley followed after Kysh
And Yabosh, little Gods but very wise,
And from the sky Taman beheld their sin.

He sent the Sickness out upon the hills,
The Red Horse Sickness with the iron hooves,
To turn the Valley to Taman again.

And the Red Horse snuffed thrice into the wind,
The naked wind that had no fear of him;
And the Red Horse stamped thrice upon the snow,
The naked snow that had no fear of him;
And the Red Horse went out across the rocks,
The ringing rocks that had no fear of him;
And downward, where the lean birch meets the snow,
And downward, where the gray pine meets the birch,
And downward, where the dwarf oak meets the pine,
Till at his feet our cup-like pastures lay.

That night, the slow mists of the evening dropped,
Dropped as a cloth upon a dead man’s face,
And weltered in the Valley, bluish-white
Like water very silent—spread abroad,
Like water very silent, from the Shrine
Unlighted of Taman to where the stream
Is dammed to fill our cattle-troughs—sent up
White waves that rocked and heaved and then were still,
Till all the Valley glittered like a marsh,
Beneath the moonlight, filled with sluggish mist
Knee-deep, so that men waded as they walked.

That night, the Red Horse grazed above the Dam,
Beyond the cattle-troughs. Men heard him feed,
And those that heard him sickened where they lay.

Thus came the Sickness to Er-Heb, and slew
Ten men, strong men, and of the women four;
And the Red Horse went hillward with the dawn,
But near the cattle-troughs his hoof-prints lay.

That night, the slow mists of the evening dropped,
Dropped as a cloth upon the dead, but rose
A little higher, to a young girl’s height;
Till all the Valley glittered like a lake,
Beneath the moonlight, filled with sluggish mist.

That night, the Red Horse grazed beyond the Dam,
A stone’s-throw from the troughs. Men heard him feed,
And those that heard him sickened where they lay.
Thus came the Sickness to Er-Heb, and slew
Of men a score, and of the women eight,
And of the children two.

                                    Because the road
To Gorukh was a road of enemies,
And Ao-Safai was blocked with early snow,
We could not flee from out the Valley. Death
Smote at us in a slaughter-pen, and Kysh
Was mute as Yabosh, though the goats were slain;
And the Red Horse grazed nightly by the stream,
And later, outward, towards the Unlighted Shrine,
And those that heard him sickened where they lay.

Then said Bisesa to the Priests at dusk,
When the white mist rose up breast-high, and choked
The voices in the houses of the dead:—
“Yabosh and Kysh avail not. If the Horse
“Reach the Unlighted Shrine we surely die.
“Ye have forgotten of all Gods the Chief,
“Taman!” Here rolled the thunder through the Hills
And Yabosh shook upon his pedestal.
“Ye have forgotten of all Gods the Chief
“Too long.” And all were dumb save one, who cried
On Yabosh with the Sapphire ‘twixt His knees,
But found no answer in the smoky roof,
And, being smitten of the Sickness, died
Before the altar of the Sapphire Shrine.

Then said Bisesa:—“I am near to Death,
“And have the Wisdom of the Grave for gift
“To bear me on the path my feet must tread.
“If there be wealth on earth, then I am rich,
“For Armod is the first of all Er-Heb;
“If there be beauty on the earth,”—her eyes
Dropped for a moment to the temple floor,—
“Ye know that I am fair. If there be love,
“Ye know that love is mine.” The Chief in War,
The Man of Sixty Spears, broke from the press,
And would have clasped her, but the Priests withstood,
Saying:—“She has a message from Taman.”
Then said Bisesa:—“By my wealth and love
“And beauty, I am chosen of the God
“Taman.” Here rolled the thunder through the Hills
And Kysh fell forward on the Mound of Skulls.

In darkness, and before our Priests, the maid
Between the altars cast her bracelets down,
Therewith the heavy earrings Armod made,
When he was young, out of the water-gold
Of Gorukh—threw the breast-plate thick with jade
Upon the turquoise anklets—put aside
The bands of silver on her brow and neck;
And as the trinkets tinkled on the stones,
The thunder of Taman lowed like a bull.

Then said Bisesa, stretching out her hands,
As one in darkness fearing Devils:—“Help!
O Priests, I am a woman very weak,
And who am I to know the will of Gods?
Taman hath called me—whither shall I go?”
The Chief in War, the Man of Sixty Spears,
Howled in his torment, fettered by the Priests,
But dared not come to her to drag her forth,
And dared not lift his spear against the Priests.
Then all men wept.

                                    There was a Priest of Kysh
Bent with a hundred winters, hairless, blind,
And taloned as the great Snow-Eagle is.
His seat was nearest to the altar-fires,
And he was counted dumb among the Priests.
But, whether Kysh decreed, or from Taman
The impotent tongue found utterance we know
As little as the bats beneath the eaves.
He cried so that they heard who stood without:—
“To the Unlighted Shrine!” and crept aside
Into the shadow of his fallen God
And whimpered, and Bisesa went her way.

That night, the slow mists of the evening dropped,
Dropped as a cloth upon the dead, and rose
Above the roofs, and by the Unlighted Shrine
Lay as the slimy water of the troughs
When murrain thins the cattle of Er-Heb:
And through the mist men heard the Red Horse feed.

In Armod’s house they burned Bisesa’s dower,
And killed her black bull Tor, and broke her wheel,
And loosed her hair, as for the marriage-feast,
With cries more loud than mourning for the dead.

Across the fields, from Armod’s dwelling-place,
We heard Bisesa weeping where she passed
To seek the Unlighted Shrine; the Red Horse neighed
And followed her, and on the river-mint
His hooves struck dead and heavy in our ears.

Out of the mists of evening, as the star
Of Ao-Safai climbs through the black snow-blur
To show the Pass is clear, Bisesa stepped
Upon the great gray slope of mortised stone,
The Causeway of Taman. The Red Horse neighed
Behind her to the Unlighted Shrine—then fled
North to the Mountain where his stable lies.

They know who dared the anger of Taman,
And watched that night above the clinging mists,
Far up the hill, Bisesa’s passing in.

She set her hand upon the carven door,
Fouled by a myriad bats, and black with time,
Whereon is graved the Glory of Taman
In letters older than the Ao-Safai;
And twice she turned aside and twice she wept,
Cast down upon the threshold, clamouring
For him she loved—the Man of Sixty Spears,
And for her father,—and the black bull Tor,
Hers and her pride. Yea, twice she turned away
Before the awful darkness of the door,
And the great horror of the Wall of Man
Where Man is made the plaything of Taman,
An Eyeless Face that waits above and laughs.

But the third time she cried and put her palms
Against the hewn stone leaves, and prayed Taman
To spare Er-Heb and take her life for price.

They know who watched, the doors were rent apart
And closed upon Bisesa, and the rain
Broke like a flood across the Valley, washed
The mist away; but louder than the rain
The thunder of Taman filled men with fear.

Some say that from the Unlighted Shrine she cried
For succour, very pitifully, thrice,
And others that she sang and had no fear.
And some that there was neither song nor cry,
But only thunder and the lashing rain.

Howbeit, in the morning men rose up,
Perplexed with horror, crowding to the Shrine.
And when Er-Heb was gathered at the doors
The Priests made lamentation and passed in
To a strange Temple and a God they feared
But knew not.

                        From the crevices the grass
Had thrust the altar-slabs apart, the walls
Were gray with stains unclean, the roof-beams swelled
With many-coloured growth of rottenness,
And lichen veiled the Image of Taman
In leprosy. The Basin of the Blood
Above the altar held the morning sun:
A winking ruby on its heart: below,
Face hid in hands, the maid Bisesa lay.

Er-Heb beyond the Hills of Ao-Safai
Bears witness to the truth, and Ao-Safai
Hath told the men of Gorukh. Thence the tale
Comes westward o’er the peaks to India.

Жертвоприношение Эр-Хеба. 1887

Эр-Хеб, что лежит за Вершинами А́о-Сафа́и,
Поведал о том, что он видел, и Ао-Сафаи
Рассказ передал поселениям Го́рукха. Дале
Рассказ полетел над горами к индийским границам.

Рассказ – о Бисéсе, о дочери Áрмода, в жёны
Обещанной Знатному Воину; он под началом
Держал шестьдесят молодцов и владел Перевалом,
Ведущим в Тибет, но сегодня ушёл он навеки
У Бога покоя искать, Молчаливого Будды, –
Рассказ же – о девушке, страшную Хворь победившей
И спасшей ценой своей жизни родимое племя.

Тама́н – он Один, он могучее всех многократно,
Тама́н – он Один, и всех прочих Богов он могучей,
Тама́н – это Двое в Одном; укротил и объездил
Он небо, и скачет от сумерек и до рассвета,
И пятками небо он бьёт, и разносится ржанье,
Которое слышно в громах, сотрясающих землю.

Таков он, Таман, покровитель небесный Эр-Хеба,
Что был раньше прочих Богов и Богов породивший,
Что ныне сбирается свергнуть Богов порождённых,
На Землю ступить и людей вразумить нечестивых,
Что жертвуют старых овец, со Жрецами плутуют
Иль непросветлённы из храма выходят, – так было
С Эр-Хебом, когда позабыл он Тамана, – Долина
Отвергла Тамана тогда ради Я́боша с Кишем,
Богов незначительных, но хитроумных, – и с неба
Таман неустанно следил за грехами людскими.

Недуг моровой, Красноконь на железных копытах,
Наслал на холмы он, чтоб люди, что жили в Долине,
От ложных Богов отошли и вернулась к Таману.

И трижды вдохнул Красноконь, и выдохнул трижды
На ветер свободный, которому был он не страшен,
И трижды железным копытом ударил по снегу,
Свободному снегу, которому был он не страшен,
И трижды промчался по скалам, стоявшим по кругу,
По скалам свободным, которым был он не страшен,
И – вниз, где встречается снег с наклонённой берёзой,
И – вниз, где берёза встречается с серой сосною,
И – вниз, где сосна встречается с крошечным дубом, –
Пока под собой не почувствовал пастбища наши.

И медленно пали туманы в тот вечер на Землю,
Как саван на лик человека, который скончался.
И вот, сине-белы, они поклубились в Долине
И тихо, как воды, ушли за пределы Долины,
И тихо, как воды, ушли от Храма Тамана,
Ушли они к Дамбе, что здешний поток направляет
В места, где издревле поили мы наших животных;
И белыми волнами вздыбились и опустились.
И вдруг замерцала Долина, как топи от газа,
И в лунном сиянье туманы дошли до колена;
По хоженым тропам пошли неуверенно люди. 

В тот вечер пришёл Красноконь, и он пасся над Дамбой
Вдали от кормушек. То слышали многие люди,
И всякий был тут же охвачен смертельным недугом.

И десять сильных мужчин заболели в Эр-Хебе,
И четверо женщин. А что ж Красноконь? На рассвете
Ушёл он к холмам, лишь оставив следы за собою;
Там, возле кормушек, остались копыт отпечатки.

И медленно пали туманы в тот вечер на землю,
Как саван на лик мертвеца, – но чуть прежнего выше,
Молоденькой девушке стали они по макушку,
Пока вся Долина, как озеро, не засверкала,
При лунном сиянье ленивым наполнясь туманом.

В тот вечер пришёл Красноконь, и он пасся у Дамбы
Вблизи от кормушек. То слышали многие люди,
И всякий был тут же охвачен смертельным недугом,
И дюжина сильных мужчин заболела в Эр-Хебе,
И восьмеро женщин, и двое малых детишек
Навеки скончались, ушли.
 						
						И поскольку дорогу,
Что в Го́рукх вела, враги стерегли неусыпно, 
И снег перекрыл все подходы к Ао-Сафаи, 
То Смерть ополчилась на всех, кто был заперт в Долине.
Ни Ябош, ни Киш не пришли к нам на помощь в ту пору,
Хоть жертвенных коз мы на их алтари возложили.
И пасся в ту ночь Красноконь у речного потока,
Потом перебрался он к Неосвещённому Храму,
И всякий, кто слышал его, поражён был на месте.

Туманы по грудь поднялись, и когда сквозь рыданья
В домах с мертвецами живых голоса зазвучали,
То в сумерках грозных к Жрецам обратилась Бисеса:
«И Ябош, и Киш бесполезны, и если до Храма
Дойдёт Красноконь, нас постигнет смертельная участь
За то, что забыли вы Самого Главного Бога –
Тамана!» – И гром от Холма до Холма прокатился,
И Ябош впервой на своём возвышенье качнулся.
«Надолго забыли вы Самого Главного Бога!»
Но все были немы; один только к Ябошу вышел,
У коего был меж коленей Сапфир драгоценный,
Но он не дождался ответа под куполом дымным,
И тут же скончался, бедняк, на алтарных ступенях,
Застигнут Болезнью в пределах Сапфирного Храма. 

И молвила людям Бисеса: «Я Смерть свою вижу,
И Мудрость Могилы я ныне как дар принимаю,
И твёрдо иду по тропе, мне назначенной свыше.
Коль есть в этом мире богатство, тогда я богата:
Ведь Армод в Эр-Хебе всех прочих главнее и выше.
Коль есть красота на земле…» – Тут она покраснела,
И скромно глаза опустила, и молвила: «Люди,
Вы знаете, я миловидна. И коль существует
Любовь на земле, то она – в моём сердце». – Здесь Воин
Вскочил было с места – Бисесу обнять, приголубить,
Однако Жрецы воспротивились: «Есть у Бисесы
Посланье Тамана!» И всем объявила Бисеса:
«Богатством клянусь я, любовью клянусь, красотою,
Что избрана я нашим Богом Верховным – Таманом!»
И гром прогремел над Холмами, и Киш покачнулся,
И рухнул на Кучу пустых Черепов Человечьих.

И в храмовых сумерках меж алтарями Бисеса
В присутствии наших Жрецов положила браслеты
И тяжкие серьги сняла, что Армод ей сделал,
Когда молодым был, намыв золотые крупицы
В окрестных ручьях; нагрудник сняла из нефрита;
Браслеты сняла бирюзовые с тонких лодыжек;
Сняла серебро, что шею и лоб украшало, –
Когда зазвенело всё это, упав на холодные камни,
По-бычьи взревели раскаты Таманова грома.

И, руки в мольбе протянув, «Помогите!» – вскричала Бисеса
Со страхом, как тот, кто Нечистых в потёмках боится, –
«Жрецы, я всего только слабая женщина. Кто я,
Чтоб волю заранее знать Богов-Судьбоносцев?
Таманом звана я – но где же дорога к Таману?»
И в муках душевных со стоном к ней бросился Армод,
Но встали Жрецы и не дали к Бисесе пробиться.
И он отступил, не посмел увести её силой,
Поднять на Жрецов не посмел он копьё боевое.
И все зарыдали.

				И был там Жрец Киша столетний,
Слепой, безволосый, однако ж при этом когтистый,
Как Снежный огромный Орёл. Сидел он всех ближе
К алтарным огням; средь Жрецов немым он считался,
Но то ли поддавшись внушению тайному Киша,
Но то ли бессильный язык получил свою силу,
По воле Тамана, – о том мы знаем не больше
Летучих мышей, под карнизами Храма висящих, –
Но крикнул он так, что услышали даже снаружи:
«Иди, о Бисеса, к Неосвещённому Храму!»
И к Кишу отполз, в тени лжесвятыни укрылся,
Захныкал… И тут же отправилась к Храму Бисеса.

И медленно пали туманы в тот вечер на Землю,
Как саван на лик мертвеца; выше крыш деревенских
Они поднялись, и к Неосвещённому Храму,
Они подошли, как вода, что мутна и зловонна,
Когда от болезни животные дохнут в Эр-Хебе.
Услышали люди: бредёт Красноконь по округе.  

У Армода в доме сожгли приданое девы,
Быка её, чёрного Тора, убили, и прялку сломали,
И волосы ей распустили, как перед свадьбой,
И плакали громче, чем плачут у нас об умершем.

И слышали мы, как рыдала Бисеса, покинув
Дом Армода; видели, к Неосвещённому Храму
Бисеса пошла; Красноконь устремился за нею.
И видели мы, как Болезни железная поступь
Копытила край и ничтожила судьбы людские.

И в час, когда звёзды сияют сквозь чёрную бурю
И жителей Ао-Сафаи ведут к Перевалу,
Ступила Бисеса, пройдя сквозь туманы на камни,
На серые камни, на мощную Дамбу Тамана.
Заржал Красноконь у неё за спиною и прянул
От Неосвещённого Храма, и мигом умчался
На Север, на Гору – вернулся в конюшню родную.

Все те, кто прогневал Тамана, в ту ночь увидали:
Пройдя по холму сквозь туман и дойдя до вершины,
Бисеса ко Храму пошла, что стоял там издревле.

И руку она возложила на двери резные,
Летучих мышей осквернённые пакостным роем,
Где надпись на чёрном граните во Славу Тамана
Древнее была, чем селения Ао-Сафаи.
И дважды она отходила, и дважды рыдала, 
И пала она на порог, и навек попрощалась
С любимым своим женихом, что был Воином Знатным,
С отцом попрощалась и с чёрным быком своим Тором,
Со всею роднёю. – Да, дважды она отступала
Пред храмовой дверью, что страх леденящий внушала,
Пред мрачной Стеной Человека, – игрушкой Тамана
Представлен там был Человек, что Ликом Безглазым
С надеждой глядел в небеса и чему-то смеялся.

И в третий раз возрыдала, к дверям прикоснулась,
К их каменным створам, с мольбой обратилась к Таману
Забрать её жизнь ради жизни родного Эр-Хеба.

Кто видел, тот знает: раздвинулись тяжкие створы
И сдвинулись вновь за вошедшей Бисесой, и хлынул
В Долину живительный дождь, и туманы исчезли;
Таман грохотал, и сильнее дождя проливного
Он трепетным страхом сердца человеков наполнил.

Одни утверждают, Бисеса рыдала во Храме
И трижды молила прийти – поспешить к ней на помощь;
Другие твердят, что Бисеса в нём пела бесстрашно;
А третьи – что не было в Храме ни песен, ни плача,
Лишь гром грохотал и шумели дожди проливные.

И утро настало. Эр-Хеб, содрогаясь от страха,
Отправился в Храм боязливой нестройной толпою.
Собрался народ у дверей позабытой святыни,
И жалостно взвыли Жрецы, и шагнули в жилище
Великого Бога, которого смертно боялись,
Однако, не чтили.

				Трава, из щелей пробиваясь,
Алтарные плиты раздвинула; стены от грязи
Там серыми были; и плесень росла на стропилах,
И взор поражала поганым своим многоцветьем,
И Образ Тамана лишайник покрыл, как проказа. 
Но под алтарём во Вместилище жертвенной Крови
Восход отражался, играя в огромном рубине;
Внизу, на полу неприютного древнего храма,
В ладони лицо уронив, лежала Бисеса.

Эр-Хеб, что лежит за Вершинами А́о-Сафа́и,
Поведал о том, что он видел, и Ао-Сафаи
Рассказ передал поселениям Го́рукха. Дале
Рассказ полетел над горами к индийским границам.

© Перевод Евг. Фельдмана
1.12.2014-12.01.2015
Все переводы Евгения Фельдмана

1. The First Chantey
2. The Cursing of Stephen
3. «Debits and Credits». (1919-1926). 10. The Portent
4. The Covenant
5. «Limits and Renewals». 1932. 19. Azrael's Count

Распечатать (Print)

Количество обращений к стихотворению: 5494

Последние стихотворения

To English version