Rudyard Kipling (Редьярд Киплинг)

The Ballad of Boh Da Thone

This is the ballad of Boh Da Thone,
Erst a Pretender to Theebaw's throne,
Who harried the district of Alalone:
How he met with his fate and the V.P.P.*
At the hand of Harendra Mukerji,
Senior Gomashta, G.B.T.*

Boh Da Thone was a warrior bold:
His sword and his rifle were bossed with gold,

And the Peacock Banner his henchmen bore
Was stiff with bullion, but stiffer with gore.

He shot at the strong and he slashed at the weak
From the Salween scrub to the Chindwin teak:

He crucified noble, he scarified mean,
He filled old ladies with kerosene:

While over the water the papers cried,
"The patriot fights for his countryside!"

But little they cared for the Native Press,
The worn white soldiers in Khaki dress,

Who tramped through the jungle and camped in the byre,
Who died in the swamp and were tombed in the mire,

Who gave up their lives, at the Queen's Command,
For the Pride of their Race and the Peace of the Land.

Now, first of the foemen of Boh Da Thone
Was Captain O'Neil of the Black Tyrone,

And his was a Company, seventy strong,
Who hustled that dissolute Chief along.

There were lads from Galway and Louth and Meath
Who went to their death with a joke in their teeth,

And worshipped with fluency, fervour, and zeal
The mud on the boot-heels of "Crook" O'Neil.

But ever a blight on their labours lay,
And ever their quarry would vanish away,

Till the sun-dried boys of the Black Tyrone
Took a brotherly interest in Boh Da Thone:

And, sooth, if pursuit in possession ends,
The Boh and his trackers were best of friends.

The word of a scout - a march by night -
A rush through the mist - a scattering fight -

A volley from cover - a corpse in the clearing -
The glimpse of a loin-cloth and heavy jade earring -

The flare of a village - the tally of slain -
And. . .the Boh was abroad on the raid again!

They cursed their luck, as the Irish will,
They gave him credit for cunning and skill,

They buried their dead, they bolted their beef,
And started anew on the track of the thief

Till, in place of the "Kalends of Greece", men said,
"When Crook and his darlings come back with the head."

They had hunted the Boh from the hills to the plain -
He doubled and broke for the hills again:

They had crippled his power for rapine and raid,
They had routed him out of his pet stockade,

And at last, they came, when the Daystar tired,
To a camp deserted - a village fired.

A black cross blistered the morning-gold,
And the body upon it was stark and cold.

The wind of the dawn went merrily past,
The high grass bowed her plumes to the blast.

And out of the grass, on a sudden, broke
A spirtle of fire, a whorl of smoke -

And Captain O'Neil of the Black Tyrone
Was blessed with a slug in the ulnar-bone -
The gift of his enemy Boh Da Thone.

(Now a slug that is hammered from telegraph-wire
Is a thorn in the flesh and a rankling fire.)

The shot-wound festered - as shot-wounds may
In a steaming barrack at Mandalay.

The left arm throbbed, and the Captain swore,
"I'd like to be after the Boh once more!"

The fever held him - the Captain said,
"I'd give a hundred to look at his head!"

The Hospital punkahs creaked and whirred,
But Babu Harendra (Gomashta) heard.

He thought of the cane-brake, green and dank,
That girdled his home by the Dacca tank.

He thought of his wife and his High School son,
He thought - but abandoned the thought - of a gun.

His sleep was broken by visions dread
Of a shining Boh with a silver head.

He kept his counsel and went his way,
And swindled the cartmen of half their pay.

And the months went on, as the worst must do,
And the Boh returned to the raid anew.

But the Captain had quitted the long-drawn strife,
And in far Simoorie had taken a wife;

And she was a damsel of delicate mould,
With hair like the sunshine and heart of gold,

And little she knew the arms that embraced
Had cloven a man from the brow to the waist:

And little she knew that the loving lips
Had ordered a quivering life's eclipse,

Or the eye that lit at her lightest breath
Had glared unawed in the Gates of Death.

(For these be matters a man would hide,
As a general rule, from an innocent Bride.)

And little the Captain thought of the past,
And, of all men, Babu Harendra last.

But slow, in the sludge of the Kathun road,
The Government Bullock Train toted its load.

Speckless and spotless and shining with ghi,
In the rearmost cart sat the Babu-jee.

And ever a phantom before him fled
Of a scowling Boh with a silver head.

Then the lead-cart stuck, though the coolies slaved,
And the cartmen flogged and the escort raved;

And out of the jungle, with yells and squeals,
Pranced Boh Da Thone, and his gang at his heels!

Then belching blunderbuss answered back
The Snider's snarl and the carbine's crack,

And the blithe revolver began to sing
To the blade that twanged on the locking-ring,

And the brown flesh blued where the bay'net kissed,
As the steel shot back with a wrench and a twist,

And the great white oxen with onyx eyes
Watched the souls of the dead arise,

And over the smoke of the fusillade
The Peacock Banner staggered and swayed.

Oh, gayest of scrimmages man may see
Is a well-worked rush on the G.B.T.!

The Babu shook at the horrible sight,
And girded his ponderous loins for flight,

But Fate had ordained that the Boh should start
On a lone-hand raid of the rearmost cart,

And out of that cart, with a bellow of woe,
The Babu fell - flat on the top of the Boh!

For years had Harendra served the State,
To the growth of his purse and the girth of his pêt

There were twenty stone, as the tally-man knows,
On the broad of the chest of this best of Bohs.

And twenty stone from a height discharged
Are bad for a Boh with a spleen enlarged.

Oh, short was the struggle - severe was the shock -
He dropped like a bullock - he lay like a block;

And the Babu above him, convulsed with fear,
Heard the labouring life-breath hissed out in his ear.

And thus in a fashion undignified
The princely pest of the Chindwin died.

Turn now to Simoorie where, lapped in his ease,
The Captain is petting the Bride on his knees,

Where the whit of the bullet, the wounded man's scream
Are mixed as the mist of some devilish dream -

Forgotten, forgotten the sweat of the shambles
Where the hill-daisy blooms and the gray monkey gambols,

From the sword-belt set free and released from the steel,
The Peace of the Lord is on Captain O'Neil.

Up the hill to Simoorie - most patient of drudges -
The bags on his shoulder, the mail-runner trudges.

"For Captain O'Neil, Sahib. One hundred and ten
Rupees to collect on delivery." ... Then

(Their breakfast was stopped while the screw-jack and hammer
Tore waxcloth, split teak-wood, and chipped out the *dammer;)

Open-eyed, open-mouthed, on the napery's snow,
With a crash and a thud, rolled - the Head of the Boh!

And gummed to the scalp was a letter which ran: -
"IN FIELDING FORCE SERVICE.
"Encampment,
"10th Jan.

"Dear Sir, - I have honour to send, as you said,
"For final approval (see under) Boh's Head;

"Was took by myself in most bloody affair.
By High Education brought pressure to bear.

"Now violate Liberty, time being bad,
To mail V.P.P. (rupees hundred) Please add

"Whatever Your Honour can pass. Price of Blood
Much cheap at one hundred, and children want food;

"So trusting Your Honour will somewhat retain
True love and affection for Govt. Bullock Train,

"And show awful kindness to satisfy me,
I am,
Graceful Master,
Your
H. MUKERJI."

As the rabbit is drawn to the rattlesnake's power,
As the smoker's eye fills at the opium hour,

As a horse reaches up to the manger above,
As the waiting ear yearns for the whisper of love,

From the arms of the Bride, iron-visaged and slow,
The Captain bent down to the Head of the Boh.

And e'en as he looked on the Thing where It lay
'Twixt the winking new spoons and the napkins' array,

The freed mind fled back to the long-ago days -
The hand-to-hand scuffle - the smoke and the blaze -

The forced march at night and the quick rush at dawn -
The banjo at twilight, the burial ere morn -

The stench of the marshes - the raw, piercing smell
When the overhand stabbing-cut silenced the yell -

The oaths of his Irish that surged when they stood
Where the black crosses hung o'er the Kuttamow flood.

As a derelict ship drifts away with the tide
The Captain went out on the Past from his Bride,

Back, back, through the springs to the chill of the year,
When he hunted the Boh from Maloon to Tsaleer.

As the shape of a corpse dimmers up through deep water,
In his eye lit the passionless passion of slaughter,

And men who had fought with O'Neil for the life
Had gazed on his face with less dread than his wife.

For she who had held him so long could not hold him -
Though a four-month Eternity should have controlled him -

But watched the twin Terror - the head turned to head -
The scowling, scarred Black, and the flushed savage Red -

The spirit that changed from her knowing and flew to
Some grim hidden Past she had never a clue to.

But It knew as It grinned, for he touched it unfearing,
And muttered aloud, "So you kept that jade earring!"

Then nodded, and kindly, as friend nods to friend,
"Old man, you fought well, but you lost in the end."

The visions departed, and Shame followed Passion: -
"He took what I said in this horrible fashion,

"I'll write to Harendra!" With language unsainted
The Captain came back to the Bride. . .who had fainted.

And this is a fiction? No. Go to Simoorie
And look at their baby, a twelve-month old Houri,

A pert little, Irish-eyed Kathleen Mavournin -
She's always about on the Mall of a mornin' -

And you'll see, if her right shoulder-strap is displaced,
This: Gules upon argent, a Boh's Head, erased!

V.P.P. Value Payable Parcels Post, collect on delivery.
G.B.T. Government Bullock Train.
ghee butter
pêt stomach
dammer sealing wax.

Баллада о Боу Да Тоне

               1888
      Бирманская война, 1883-1885

    Вот – перед вами баллада о Боу Да Тоне.
    Тибу хотел он сместить, что тогда был на троне.
    Грабил и убивал он тогда в Алалоне.
    И прогневились на Боу бирманские боги:
    Встретил разбойник судьбу на Катунской дороге.
    Бабу Харендра остался с наградой в итоге.


Жил-был Боу Да Тон; 
Был воином он 
	Дерзким, бесстыдным, богатым:
И ружьё его, 
И сабля его 
	Украшены были златом.

Павлинье Знамя 
Над его парнями 
	Было символом мощи
Жёстким 
От золотого шитья 
	И от крови людской – ещё жёстче. 

Сильного – пулей, 
Слабого – саблей 
	Убивал разбойный владыка. 
От салуи́нских кустарников 
Было так
	До чиндви́нского тика.

Он смерть на кресте 
Посылал князьям, 
	Жертвенный огнь – челядинам.
Он мучил старух, 
И, к мольбам их глух, 
	Им нутро заливал керосином.

Меж тем за морями 
(Где – знаете сами) 
	Вещали газетные слизни:
«Вот – молодечество! 
В борьбе за отечество 
	Патриот не жалеет жизни!»

И «Бирмáнские новости» 
Отвергали без совести, 
	Выдавали злобные враки
Об усталых ребятах, 
О белых солдатах, 
	Что ходят в форме хаки,

Что тяжёлым шагом 
По холмам и оврагам 
	Идут через джунгли, что ныне,
Совершая работу, 
Умирают в болоте 
	И приют находят в трясине,

Что творят историю 
По Воле Виктории,				
	Что отдают свои жизни
За Гордость Расы, 
За всех за нас, и 
	За Мир для своей Отчизны. 

Из таких вот ребят 
Был набран отряд, 
	(Их полк звали «Чёрным Тироном»).
О’Нил-«Хитрован» 
Этот дружный клан 
	Возглавил в войне с Боу Да Тоном.

Семьдесят солдат 
Составляли отряд. 
	Гнались они дни и ночи,
Ночи и дни 
Гнались они 
	За тем, кто был зверя жесточе.

Ирландские парни 
Из Гóлуэя, 
	Из Лаута и Милна здесь были.
Нанося потери 
И неся потери, 
	Перед смертью они шутили,

И всякий раз 
В их последний час, 
	Уходя из этого мира,
Благословляли они 
Даже грязь 
	На подмётках своего командира.

Им с ним повезло; 
Но, как назло, 
	Всё не везло с добычей: 
Обойти ловушку, 
Не попасть на мушку 
	У Боу вошло в обычай.

И всё ж Боу Да Тон 
Был врагом покорён, 
	Его терпением адским.
Он взглянул с интересом 
На ирландских солдат, 
	И его интерес был братским!

Так мир устроен: 
Где с воином воин 
	Воюет, там ум, разбужен,
Открывает вдруг, 
Что лучший друг – 
	Это враг твой, что кровью заслужен.

Раздвинули ветки; 
По сигналу разведки 
	Ирландцы вышли из мрака
В ночном бою, 
В рассыпном строю – 
	Атака! атака! атака!

Рванули, как бесы, 
Из туманной завесы. 
	Залп! Дорога – открыта. –
Мелькнула 
Набедренная повязка – 
	Мелькнула серьга из нефрита. – 

Какое «ура»? 
Убитых – гора, 
	И пламя в деревне ярое,
А Боу Да Тон 
Ушёл за кордон, 
	Чтобы снова приняться за старое!

И, прокляв со страстью 
Ирландское счастье, 
	Смолкли все, и молчали, покуда
Один из них, 
Что был скромен и тих, 
	Не промолвил: «Ну, ловок, паскуда!»

И мёртвых своих 
Схоронили они, 
	Доели говядину скоро,
И, как в прежние дни, 
Принялись они 
	Ловить бирманского вора.

«До греческих календ», 
Говорят, 
	Но кому-то пришла идея,
И – понеслось: 
«Пока О’Нил 
	Не вернётся с головой лиходея!» 

О’Нил гонялся за ним 
По холмам, 
	На равнине его беспокоил,
Но вновь Боу Да Тон 
Холмы оседлал 
	И, к тому же, силы удвоил!

Но сын Востока 
Был бит жестоко. 
	Однажды в бою упорном
Разбили чёрта 
За пределами форта, 
	Что бы у него опорным.

И когда Светило 
Вниз покатило – 
	Зá день оно устало –
В покинутый лагерь 
Они вошли. 
	Деревня огнём пылала.

Там на фоне заката, 
Которого злато 
	Предвещало чудо восхода,
Крест чернел проклятый, 
Где мертвец распятый 
	Вещал, что уход – без исхода.

Но рассветного бриза, 
Что прошёлся по низу, 
	На свете не было слаже, 
И высокие травы 
Перед ним величаво 
	Склоняли свои плюмажи.  

И всякий солдат 
В то утро был рад 
	Тому, что на свет родился…
Но… На ýтре дня 
Брызнул сноп огня, 
	И серый дым заструился. 

Охнул О’Нил: 
Благословил 
	Пулей его самодельной
Туземный стрелок – 
В локоть – мой Бог! – 
	Боль была беспредельной! –
И тем после драки 
Обеспечил вояке 
	Отпуск многонедельный. 

(Пулю сработал 
Местный кузнец 
	Из телеграфного провода,
И металл, остёр, 
Тело с тех пор 
	Жалит, как жало овода).

*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Времени мало 
Прошло; завоняла 
	Рана его гнилая
В душном 
Госпитальном бараке 
	Города Мандалая.

И дрожать постоянно 
Рука капитана 
	Левая стала. – Оу!
И О’Нил не раз 
Говорил: «Ну, щас 
	Встретить бы этого Боу!»

Потом лихорадка 
Пришла. «Ребятки, 
	Дело моё погано, –
Молвил О’Нил, – но… 
Сто б рупий дал 
	За голову бандюгана!»

Опахала, подвешены, 
Скрипели бешено 				
	И крутились неперестанно,
Но Бабу Харендра 
(Гомашта) был рядом, 
	И слышал слова капитана.

И он вспомнил Дакку, 
Свой дом; при нём 
	Водоём рукотворный; далее
Встрепенулась душа, 
И ряды камыша 
	Он увидел в далёкой дали, и

О жене и о сыне 
Он вспомнил, что ныне 
	Учится в высшей школе;
Он вспомнил – 
И тут же мысль отогнал – 
	О ранах и дикой боли,

И от грёз очнулся, 
И почти вернулся 
	В явь… Однако, что это?
Серебряноглавый Боу 
Пред ним 
	Явился в потоках света!

И гомашта смущённый, 
Виденьем прельщённый, 
	Двинув к жене и сыну,
Обманул возницу, 
Как во сне не приснится, 
	Не заплатив половину!

*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Минули месяцы. 
Враждебный мир 
	Стал враждебнее вдвое:
Боу восполнил потери 
И вновь 
	Встал на стезю разбоя.

А О’Нилу войны 
Надоели; достойно 
	Изменил он свою судьбину:
В далёком городе 
Симури́ 
	Нашёл он свою половину.

Была она 
Изящна, нежна; 
	Тихий, приятный голос;
Чистое золото – 
Сердце её, 
	Волос – что зреющий колос.

Но не знала, 
Что добрые руки того, 
	Кто ласкал, обладали даром
От плеча до пояса 
Рассечь в бою 
	Человека одним ударом,

И не знала, что губы, 
Что были ей любы, 
	Что эти вот самые губы
Команды «Пли!», 
«Руби!» и «Коли!» 
	В бою отдавали грубо,

Что в глазах, 
Где от лёгкого вздоха её 
	Рождаются ангелы, – черти
Когда-то не зряшно 
Рождались: бесстрашно 
	Он взирал на Ворота Смерти.

(Это дело такое, 
Дело чисто мужское: 
	Если ты – настоящий мужчина,
Ты о страшном прошлом 
С самомнением пошлым 
	Не расскажешь Невесте невинной).

И мало о прошлом 
О’Нил вспоминал, 
	Умиротворён и спокоен,
И Бабу Харендра 
Был последним из тех, 
	О ком вспоминал наш воин. 

*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Обычный груз 
По обычной грязи 
	Медленно и угрюмо
Правительственный 
Караван быков
	Вёз по дороге Катуна. 

В белых одеждах, 
В светлых надеждах, 
	Поедая бирманские яства,
В конце каравана 
Ехал Бабу, 
	Опора, оплот государства.

И верил Бабу 
В благую судьбу, 
	Довольный самим собою,
Но призрак бандита 
Пред ним сердито 
	Серебряной тряс головою.

Вдруг… Что случилось? 
Остановилась 
	Головная повозка… Охрана
В сильном волненье; 
Слуги в смятенье… 
	Э, тут дело погано!

С воем и с рыком, 
С криком великим 
	Из джунглей на лужайку
Вылетел Боу Да Тон 
На коне, 
	Пешею – вся его шайка.

И ружейный хор 
Поднял общий ор 
	Над общей зелёной кроной.
«Вот я вас!» – 
Рявкнул бландербасс, 
	Дробью рыгнув ядрёной.

«Вот вам, сэр!» – 
Грохнул револьвер, 
	И звуки войны не ослабли, 
Ибо здесь и там 
По прямым штыкам 
	Застучали кривые сабли.

Людей, что бритвой, 
Косило битвой, 
	И сталь со страстью бесчинной
Плоть живую, 
Звеня, торжествуя, 
	Делала мертвечиной!

И с бычьей тоской 
На обычай людской 
	Животные смотрели печальные,
Где души из тел 
В иной предел 
	Взлетали в миры изначальные,

На многих возню, 
На двуногих резню, 
	На приливы её и отливы,
Где Знамя Павлинье 
Взметалось ныне 
	Величественно и горделиво.

Но драки нет злей, 
И нет веселей, 
	И не бывает зловещей
Той, 
Где правительственный караван 
	Боу сжимает, что клещи,

И подумал Бабу: 
«Искушать судьбу 
	Мне, пожалуй, что нé для…»
И подумал Бабу: 
«Искушать судьбу 
	Не бу… Сбегáю немедля!»

Но судьба решила 
На свой манер 
	(Как это бывает обычно):
Последнюю повозку
С бою взять 
	Боу решил самолично!

Но тот, кто дёру 
Давал в ту пору, 
	Увидев, что Боу рядом,
Воскликнул: «Ах!» и – 
На Боу в страхе 
	Свалился живым снарядом!

Бабу годами 
Служил властям 
	Под гнётом двойного груза:
Росла с годами 
Мошна с деньгами, 
	А также росло его пузо.

Двадцать стóунов 
Весил доспех 
	На Боу (об этом торговцы
Помнят – и всюду 
Праздному люду 
	Блеют, что глупые овцы).

Двадцать стóунов 
Весил Бабу 
	(Плюс высота и скорость),
И Боу с Бабу 
Вступить в борьбу 
	Помешала внезапная хворость.

Внезапная бóлесть 
Закончила повесть, 
	Потух разбойный пламень, 
И Боу Да Тон 
Повалился, как бык, 
	И на месте застыл, что камень.

Бабу на разбойнике, 
Почти на покойнике, 
	От страха взвыл оголтело,
Но Боу дух, 
Как и пламень, потух 
	И с шипеньем покинул тело.

Так в бою 
За добычу свою 
	Жалко и некартинно
Боу, 
Страшный чиндви́нский смерч, 
	Сдох, как простая скотина!

*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Однако ж, 
Вернуться пора в Симури́, 
	Вернуться пора в то место,
Где О’Нил, 
Посадив на колени жену, 
	Ласкает её, как Невесту,

Где боль солдата, 
Что он когда-то 
	Почувствовал в миг раненья, 
И где стон его, 
Словно сон его, 
	Словно дьявольское виденье

Былых потерь – 
Забыты теперь, 
	Как бойни побед-поражений,
Здесь, в цветочном раю, 
В обезьяньем краю, 
	Которого нет блаженней.

Портупея снята, 
Портупея пуста, 
	Пройдены чёрные мили, –
Здесь и сегодня 
Благодать Господня – 
	На капитане О’Ниле!

Но кто это? Вон – 
Пришёл почтальон, 
	Путь проделав неблизкий.
Парень ражий 
Стоит с поклажей, 
	Протягивает записку:

«Сто десять рупий 
Прошу прислать. 
	Адрес указан ниже».
«Сто десять рупий?» – 
Удивился О’Нил. – 
	«Однако, что я тут вижу?»

То пришла посылка. 
Почесав в затылке, 
	За нож он взялся привычно,
Взял молоток, 
Постучал чуток… 
	Так был прерван завтрак обычный.	

Крышка открылась, 
И – покатилась… 
	О’Нил удержался от стона
Едва-едва: 
То была голова 
	Врага его – Боу Да Тона!

Приклеена 
К голове была 
	Записка витиеватая:

«Хозяйство Фильдингского полка. 
Лагерь. 
	Январь, 10-ое.

Дорогой сэр! Имею честь
Голову Боу Вам преподнесть,

А также шлю Вам поклон свой низкий
(Голову найдёте здесь, под запиской).

Волю Вашу, как волю богов,
Я всегда исполнять готов.

Сто рупий прошу переслать по почте,
Но положенье моё упрочьте

Щедрой прибавкой: своя и врага
Кровь человечья – всегда дорога!

И я, к тому же, кормлю детишек,
Моих девчонок, моих мальчишек.

Бычий правительственный караван
Желает Вам здравья, сагиб капитан.

Желаю того же – от всей души.
Ваш 
Бабу Харендра Мукерджи».

*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Как волей могучей 
Змеи гремучей
	Влеком зачарованный кролик,
Как в мире туманном 
Ведóмы дурманом 
	Курильщик и алкоголик,

Как овёс и сено 
Обыкновенно 
	Манят к себе лошадок,
Как ждущее ухо 
Ко всем звукам глухо: 
	Только шёпот любви ему сладок,

Так О’Нил, молчалив, 
Сидел, отстранив 
	Мягко свою Мадонну,
И с горькой думой 
Глядел угрюмо 
	На голову Боу Да Тона.  

А рядом блистали 
Ложки из стали, 
	Пылко блистали вилки;
Тут же нередки 
Были салфетки, 
	Блюдца, тарелки, бутылки.

И на ум пришло, 
Что давно прошло: 
	Время потерь и лишений,
Рукопашные схватки, 
И засады, и прятки, 
	И дым, и огонь сражений, –

И ночной марш-бросок 
Через степь и лесок, 
	И утром – прорыв, где не ждали,
И вечером – банджо 
(«Сыграй, корифан Джо!»), 
	И проводы павших, и дале –

Вонь болот 
Вспомнил он – и тот 
	Резкий противный запах,
Когда сверху вниз – 
Удар, и – заткнись, 
	Не вой: ты у смерти – в лапах, –

И вспомнил поганскую 
Ругань ирландскую 
	У Куттамáу потока,
Где, увидев кресты, 
Что стояли густы, 
	Парни ругались жестоко. 

Словно старый барк, 
Он ушёл во мрак, 
	В Прошлое двинул мрачное,
В Прошлое двинул, 
	Оставил свою Новобрачную,

Ушёл в то время, 
Где, молод, и в холод
	Когда-то трудился без меры, 
Где Боу Да Тона 
Гонял бессонно 
	От Мáлуна и до Цалеры. 

Как труп, что на дне 
На большой глубине 
	Извне еле-еле брезжит,
Так брезжила в нём 
Бесстрастная страсть 
	Тех, кто стреляет и режет.

Боялись его, 
Но солдаты его
	Не глядели, делая дело,
На него с тем страхом, 
С каким жена  
	Сейчас на него глядела.

Четыре месяца 
Держала власть, 
	Что Вечностью ей показалось,
И вот оказалось: 
Кое-что в нём 
	Ей неподвластным осталось.

Ужас – двойной: 
Головы с головой 
	Бой продолжался великий, –
Чёрной – в жестоких 
Шрамах глубоких 
	С Красной, страшной и дикой, –

Где дух и основа 
Чего-то такого, 
	Что женщина прежде не знала, 
Где ключ от Минувшего 
(Казалось, уснувшего), 
	Которым не обладала.

Но мертвечина 
Небеспричинно 
	Скалилась… И несердито
Молвил О’Нил: 
«А ты сохранил 	
	Ту серьгу из нефрита!»

Молвил О’Нил: 
«Так-то, друг мил!» 
	И, помолчав, усмехнулся:
«Мы бились на равных 
В сражениях славных, 
	Но ты под конец – продулся!»
	
*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Исчезли виденья… 
Пришло сожаленье, 
	Ушли недобрые страсти.
«В сердцах я ругнулся, 
Харендра прогнулся 
	И сделал всё точно, – к несчастью!

Напишу подлецу…» – 
И фразу к концу 
	Украсило нечто смачное,
И к жене повернулся, 
И поперхнулся: 
	Пала в обморок его Новобрачная!

*     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *

Всё это – не сказки. 
Я предал огласке 
	Что знаю не понаслышке.
Езжай, посмотри 
К чете в Симури́, 
	Исполнился год их малышке.

Глазёнки ирландские 
(Капитанские!) 
	Стреляют направо-налево.
В европейском квартале 
Ей прозвище дали – 
	«Маленькая королева».

Но с родимым пятнышком 
Она родилась 
	На спинке, – и всяк изумлённо
Отмечает: похоже 
Оно на рожу 
	Злодея Боу Да Тона!

© Перевод Евг. Фельдмана
30.06.-14.08.2012
15.01.2014 (ред.)
Все переводы Евгения Фельдмана

1. The First Chantey
2. The Cursing of Stephen
3. The Covenant
4. «Limits and Renewals». 1932. 19. Azrael's Count
5. Tarrant Moss

Распечатать (Print)

Количество обращений к стихотворению: 5618

Последние стихотворения

To English version