John Gay (Джон Гей)

An Epistle to Her Grace, Henrietta, Duchess of Marlborough

Excuse me, Madam, if amidst your tears 
A Muse intrudes, a Muse who feels your cares; 
Numbers, like Musick, can ev’n Grief controul, 
And lull to peace the tumults of the soul.

If Partners in our woes the mind relieve, 
Consider for your Loss ten thousands grieve, 
Th’Affliction burthens not your heart alone; 
When Marlbro’ dy’d a Nation gave a groan.

Could I recite the dang’rous toils he chose, 
To bless his Country with a fixt repose, 
Could I recount the Labours he o’ercame 
To raise his Country to the pitch of fame, 
His councils, sieges, his victorious fights, 
To save his Country’s Laws and native rights, 
No father (ev’ry gen’rous heart must own) 
Has stronger fondness to his darling shown. 
Britannia’s sighs a double loss deplore, 
Her Father and her Hero is no more.

Does Britain only pay her debt of tears? 
Yes, Holland sighs, and for her freedom fears. 
When Gallia’s Monarch pour’d his wasteful bands, 
Like a wide deluge, o’er her level lands, 
She saw her frontier tow’rs in ruin lie, 
Ev’n Liberty had prun’d her wings to fly; 
Then Marlbro’ came, defeated Gallia fled, 
And shatter’d Belgia rais’d her languid head, 
In him secure, as in her strongest mound 
That keeps the raging Sea within its bound.

O Germany, remember Hockstet’s plain, 
Where prostrate Gallia bled at every vein, 
Think on the rescue of th’ Imperial throne,
Then think on Marlbro’s death without a groan!

Apollo kindly whispers me? ‘Be wise, 
‘How to his glory shall thy numbers rise? 
‘The force of verse another theme might raise, 
‘But here the merit must transcend the praise. 
‘Hast thou, presumptuous Bard, that godlike flame 
‘Which with the Sun shall last, and Marlbro’s fame? 
‘Then sing the Man. But who can boast this fire? 
‘Resign the task, and silently admire.

Yet, shall he not in worthy lays be read? 
Raise Homer, call up Virgil from the dead. 
But he requires not the strong glare of verse, 
Let punctual History his deeds rehearse, 
Let Truth in native purity appear, 
You’ll find Achilles and Æneas there.

Is this the comfort which the Muse bestows? 
I but indulge and aggravate your woes. 
A prudent friend, who seeks to give relief, 
Ne’er touches on the spring that mov’d the grief. 
Is it not barb’rous to the sighing maid 
To mention broken vows and Nymphs betray’d? 
Would you the ruin’d merchant’s soul appease, 
With talk of sands and rocks and stormy seas? 
Ev’n while I strive on Marlbro’s fame to rise, 
I call up sorrow in a Daughter’s eyes.

Think on the laurels that his temples shade, 
Laurels that (spite of time) shall never fade; 
Immortal Honour has enroll’d his name, 
Detraction’s dumb, and Envy put to shame; 
Say, who can soar beyond his eagle flight? 
Has he not reach’d to glory’s utmost height? 
What could he more, had Heaven prolong’d his date? 
All human power is limited by Fate.

Forbear, ’tis cruel further to commend; 
I wake your sorrow, and again offend. 
Yet sure your goodness must forgive a crime, 
Which will be spread through ev’ry age and clime; 
Though in your life ten thousand summers roll, 
And though you compass earth from Pole to Pole, 
Where–e’er men talk of war and martial fame, 
They’ll mention Marlborough’s and Caesar’s name.

But vain are all the counsels of the Muse, 
A Soul, like yours, cou’d not a tear refuse: 
Could you your birth and filial love forego, 
Still sighs must rise and gen’rous sorrow flow; 
For when from earth such matchless worth removes, 
A great Mind suffers. Virtue Virtue loves.

Послание её светлости Генриетте, герцогине Мальборо

	Сударыня, простите, коль теперь,
Когда из-за потери всех потерь
Вы отдаётесь горю и слезам,
Без приглашенья Муза входит к вам,
И хочет ваше горе разделить,
И хочет ваши слёзы утолить,
Надеясь, что из этих скромных строк
Вы извлечёте хоть какой-то прок:
Как музыка, стихи играют роль,
Где нужно брать печали под контроль
И там, где нужно тишь-покой обресть
И в душу взбаламученную внесть.

	Когда вокруг сочувствует народ,
Над нами верх потеря не берёт.
И скорбь, переполняющую вас,
Вы перемножьте много-много раз
И вы поймёте: в траурные дни
Вы в личном вашем горе не одни.
Скончался Герцог1, вздрогнул небосклон,
Вся Нация исторгла тяжкий стон!

	Он посвятил труды свои войне,
Но прочный мир принёс своей Стране.
Страна воспряла, встала в полный рост,
Почти у звёзд и слава, и форпост.
Он шёл на смерть, зато Страна жива,
Её Законы и её Права.
И нет отца, который, видит Бог,
Своё б дитя так холил и берёг.
И потому, понятно вам и мне,
Британии столь горестно вдвойне,
Что нынче навсегда покинул строй
Её Отец, но также и Герой.

	Не мы одни рыдаем по нему.
Рыдают и голландцы. Почему?
Они страшатся, бедные, опять,
Как некогда, свободу потерять.
Им памятно, как венценосный Галл
Грабителей своих на них наслал,
И, как потоком, были сметены
Защитники равнин своей страны.
Паденья пограничных крепостей
Под натиском непрошеных гостей
Им памятны. Встряхнуться и взлететь
Свободе невозможно стало впредь:
Событий несчастливых череда
Укоротила крылья ей тогда.
Но Мальборо явился. Галл, жульё,
Вернул всё то, про что твердил: «Моё!»
И Бельгия, дышавшая едва,
Вдруг поняла, что всё-таки жива,
И голову с трудом приподняла,
Что тяжело опущена была,
Почувствовав, что Мальборо даёт
Такие же защиту и оплот,
Какие дамба ей даёт из тех,
Что крепче всех, а также выше всех,
Которую солёные валы
Не сокрушат, сколь ни были бы злы.

	Германия, Бленгеймский вспомни бой,2
Где Галлия лежала пред тобой
И каждой жилой источала кровь,
Стекавшую на землю вновь и вновь.
О том подумай, что имперский трон
Тогда же был спасён и сохранён,
И о герое не одной войны
Скорби́, не нарушая тишины.

	Но вот ко мне явился Аполлон.
Что с доброю улыбкой шепчет он?
«Стихом воспеть такую личность, друг?
А ты не надорвёшься? Ну а вдруг?
Оно, конечно, можно и стихом…
Но разве только пополам с грехом!
Коль ты решился штурмом брать верхи,
Ты двинуть в бой обязан сверхстихи,
Где б каждый стих был выше всех похвал,
Где б каждый стих – за десять воевал!
Скажи, самоуверенный пиит,
Огонь в тебе божественный горит, 
Который прекратится лишь тогда,
Когда угаснет Солнце навсегда?
Кивнул в ответ? Воспой же всей душой
Ты Человека с буквы пребольшой!
И если впрямь горит огонь в тебе,
Не забывайся в самопохвальбе,
И, не роняя лишнего словца,
Отдай себя задаче до конца
И в миг, когда огонь ударит ввысь,
Своим трудом безмолвно восхитись!»

	Великие поэты, лишь они
Воспеть его достойны в наши дни.
И если так, придётся звать тогда
Гомера и Вергилия – да-да! –
Пускай воскреснут, и пускай придут,
И честь Герою в гимнах воздадут.
А, может быть, здесь гимны ни к чему,
И честь воздаст История ему,
Его дела подробно изложив?
И пусть её рассказ не будет лжив,
А Правда – первозданною, и с ней
В нём Ахиллес предстанут и Эней.

	К вам Муза с утешением идёт,
Но разве Муза вам его даёт?
Я боль не усыпляю, а бужу,
Я чувства подстрекаю к мятежу.
Но друг благоразумный, в скорбный час
Пришедший к вам, чтобы утешить вас,
Беседуя, печальную струну
При этом не заденет ни одну.
Ах, не жестоко ль к девушке прийти
Покинутой – и речи завести
О том, что в мире твёрдых нет опор,
Что клятвы нарушают с давних пор,
Что даже Нимф волшебных, даже их
Бросали, словно девушек земных?
И не жестоко ль, встретивши купца,
Когда его потерям нет конца, 
С ним завести беседу о камнях,
О кораблекрушеньях и штормах?
А взять меня; я выбрал свой удел –
Творить во славу Мальборовых дел.
Стараюсь, как могу, но оттого
Печальной Дочь становиться его. 

	Подумайте же, Леди, в час тоски
О тени, павшей на его виски
От лавров триумфального венца.
Служа величью вашего Отца,
Те лавры через десять тысяч лет
Не потеряют свежести, – о, нет!
Бессмертная, блистательная Честь
Внесла его в свой список. Эту весть
Услышало Злословье, впало в грусть,
Забыв хулу, что знало наизусть.
И Зависть тож задумчива была…
Величественней, чем полёт орла,
Что может быть? Но где он, тот орёл,
Что славу выше Мальборо обрёл?
И если б дольше Мальборо прожил,
То что б ещё он в жизни совершил?
Никто не знает, ибо шаг любой
Здесь Небом ограничен и Судьбой.

	Вы хмуритесь? Прощения прошу
За то, что я вам горе приношу,
За восхищенье, в коем, чуть дыша,
Признался, преступленье соверша.
Уверен, что простите вы меня,
По доброте ни в чём не обвиня.
Пою Героя, – в чём моя вина,
Коль будет в том виновна вся Страна,
И эхом миллионы голосов
Ей будут вторить между Полюсов?
В любое время и в любой стране,
Где речь зайдёт о славе и войне,
И Мальборо всегда припомнит люд,
И Цезаря там имя назовут.

	Нет, вам советы Музы не нужны,
Ведь вы с иными чувствами дружны,
Душа, иным внимая голосам,
Всегда готова волю дать слезам.
Ни титул, ни дочерняя любовь
Не сдерживают вас, но вновь и вновь
Преграды вздохам нету никакой,
И горе изливается рекой.
Да, если несравненный Человек
Покинул мир отныне и навек,
Тогда под гнётом самых тяжких дум
Страдает и скорбит великий Ум,
И Добродетель тянется к родне,
К такой же Добродетели извне.

© Перевод Евг. Фельдмана
29.09.-08.10.2020
Все переводы Евгения Фельдмана

Примечания

1. An Elegy on a Lap-dog
2. To a Young Lady, with Some Lampreys
3. Sweet William's Farewell to Black-Ey'd Susan
4. To a Lady
5. If the Heart of a Man

Распечатать (Print)

Количество обращений к стихотворению: 1927

Последние стихотворения

To English version