Редьярд Киплинг (Rudyard Kipling)

La Nuit Blanche

A much-discerning Public hold
The Singer generally sings
And prints and sells his past for gold.

Whatever I may here disclaim,
The very clever folk I sing to
Will most indubitably cling to
Their pet delusion, just the same.


I had seen, as the dawn was breaking
And I staggered to my rest,
Tari Devi softly shaking
From the Cart Road to the crest.
I had seen the spurs of Jakko
Heave and quiver, swell and sink.
Was it Earthquake or tobacco,
Day of Doom, or Night of Drink?

In the full, fresh fragrant morning
I observed a camel crawl,
Laws of gravitation scorning,
On the ceiling and the wall;
Then I watched a fender walking,
And I heard grey leeches sing,
And a red-hot monkey talking
Did not seem the proper thing.

Then a Creature, skinned and crimson,
Ran about the floor and cried,
And they said that I had the "jims" on,
And they dosed me with bromide,
And they locked me in my bedroom --
Me and one wee Blood Red Mouse --
Though I said: "To give my head room
You had best unroof the house."

But my words were all unheeded,
Though I told the grave M.D.
That the treatment really needed
Was a dip in open sea
That was lapping just below me,
Smooth as silver, white as snow,
And it took three men to throw me
When I found I could not go.

Half the night I watched the Heavens
Fizz like '81 champagne --
Fly to sixes and to sevens,
Wheel and thunder back again;
And when all was peace and order
Save one planet nailed askew,
Much I wept because my warder
Would not let me sit it true.

After frenzied hours of wating,
When the Earth and Skies were dumb,
Pealed an awful voice dictating
An interminable sum,
Changing to a tangle story --
"What she said you said I said" --
Till the Moon arose in glory,
And I found her . . . in my head;

Then a Face came, blind and weeping,
And It couldn't wipe its eyes,
And It muttered I was keeping
Back the moonlight from the skies;
So I patted it for pity,
But it whistled shrill with wrath,
And a huge black Devil City
Poured its peoples on my path.

So I fled with steps uncertain
On a thousand-year long race,
But the bellying of the curtain
Kept me always in one place;
While the tumult rose and maddened
To the roar of Earth on fire,
Ere it ebbed and sank and saddened
To a whisper tense as wire.

In tolerable stillness
Rose one little, little star,
And it chuckled at my illness,
And it mocked me from afar;
And its breathren came and eyed me,
Called the Universe to aid,
Till I lay, with naught to hide me,
'Neath' the Scorn of All Things Made.

Dun and saffron, robed and splendid,
Broke the solemn, pitying Day,
And I knew my pains were ended,
And I turned and tried to pray;
But my speech was shattered wholly,
And I wept as children weep.
Till the dawn-wind, softly, slowly,
Brought to burning eyelids sleep. 

La Nuit Blanche

	Считают Умные Ребята,
		Что Барды могут лишь своё
		В стихах описывать житьё
	И продавать стихи за златo.

	Преподнеси я хоть на блюде
		Иную истину для них, 
		Для заблуждений дорогих
	Её отвергнут эти люди.

Утро. Только б до подушки
	Дотащиться от стола! 
От подножья до верхушки
	Тари Деви поплыла.1
Джакко2 вздулась – нет спасенья –
	И опала. – Это что ж, 
Злой мираж? Землетрясенье?
	Судный день? Ночной кутёж?

Нюх дурманило цветенье.
	Шли верблюды по стене, 
Все законы тяготенья
	Ославляя в стороне. 
Я услышал светлой ранью.
	Бормотанье кочерги 
И пиявок причитанье,
	Вставших, чёрт, не с той ноги.

И пространство неземное,
	Как шампанского струя, 
Зашипело надо мною.
	И заплакал горько я, 
Ибо вид одной планеты
	Благолепье разрушал, 
А полезть исправить это
	Мне мой страж не разрешал.

Небеса с Землёй молчали.
	Мчали в ярости часы 
И в печали прозвучали
	Величавые басы: 
«Ты сказал, она сказала,
	Мы сказали...» – Жёлт, как воск,
Месяц выкатил – и дале
	Затопил мой бедный мозг.

Следом Лик явился, плача.
	Что, пока по-воровски 
Лунный свет в себе я прячу,
	Мир, мол, чахнет от тоски. 
Криком «Грешен аз! Простите!»
	Я страдальца разъярил. 
Чёрный город Дьявол-Сити
	Мне дороги перекрыл.

Скрыться на тысячелетье
	Я хотел, но, видит Бог, 
Всякий раз преодолеть я
	Плотный занавес не мог. 
А потом Земля рыгнула
	Лавой, пеплом и огнём.
А потом Земля вздохнула
	И забылась мёртвым сном.

Тихо было – нестерпимо.
	И насмешничать тогда
Над болезнями моими
	Стала некая звезда.
Перед ней, перед Вселенной
	Был я жалок и смешон 
И в своей Юдоли Бренной –
	Сиротлив и обнажён.

И, ограбленный, но гордый,
	День пришёл – и всех тревог 
Отбесчинствовали орды.
	Я молиться стал, как мог. 
А когда не стало мочи,
	Я заплакал, как дитя. 
И закрыл мне ветер очи,
	На заре прошелестя.

© Перевод Евг. Фельдмана
Все переводы Евгения Фельдмана

Словно в зареве пожара
Я увидел на заре,
Как прошла богиня Тара,
Вся сияя, по горе.
Изменяясь, как виденья,
Отступали горы прочь.
Было ль то землетрясенье,
Страшный суд, хмельная ночь?

В утра свежем дуновенье
Видел я - верблюд ко мне
Вне законов тяготенья
Подымался по стене,
И каминная задвижка
Пела с пьявками, дрожа,
Распаленная мартышка
Сквернословила, визжа.

С криком несся в дикой скачке
Весь багровый, голый гном,
Говорили о горячке
И давали в ложке бром,
А потом загнали в нишу
С мышкой, красной как луна,
Я просил: "Снимите крышу,
Давит голову она!"

Я молил, ломая руки, -
Врач сидел как истукан, -
Что меня спасти от муки
Может только океан.
Он плескался подо мною,
Пену на берег гоня,
И понадобились трое,
Чтобы сбросить вниз меня.

И шампанским зашипели,
Закружились надо мной
Семь небес, как карусели,
И опять возник покой;
Но осталась, чуть мигая,
Вкось прибитая звезда,
Я просил сестру, рыдая,
Выпрямить ее тогда.

Но молчанье раскололось,
И в мой угол донесло,
Как диктует дикий голос
Бесконечное число
И рассказ: "Она сказала,
Он сказал, и я сказал..."
А луну, что мне сияла,
В голове я отыскал.

И слепец какой-то, плача,
Слез не в силах удержать,
Укорял меня, что прячу
Где-то я луну опять.
Стало жаль его немного,
Но он свистнул у стены.
И пресек мою дорогу
Черный Город Сатаны.

И на месте, спотыкаясь,
Я бежал, бежал года,
Занавеска, раздуваясь,
Не пускала никуда.
Рев возник и рос до стона
Погибающих миров -
И упал, почти до звона
Телеграфных проводов.

Лишь одна звезда светила
В напряженной тишине
И, хихикая, язвила
И подмигивала мне.
Звезды с высоты надменной
Ждали, кто бы мне помог.
От презренья всей вселенной
Я ничем спастись не мог.

Но живительным дыханьем
День вошел и засиял,
Понял я - конец страданьям,
И я к Господу воззвал.
Но, забыв, о чем молиться,
Я заплакал, как дитя,
И смежил мне сном ресницы
Ветер утренний, шутя.

Перевод М. Фромана

La nuit blanche - Бессонная ночь (франц.).

Поддержать сайт