Роберт Бернс (Robert Burns)

Tam O'Shanter

A Tale
"Of Brownyis and of Bogillis full is this Buke."
Gawin Douglas.

When chapman billies leave the street,
And drouthy neibors neibors meet;
As market days are wearing late,
And folk begin to tak the gate,
While we sit bousing at the nappy,
An' getting fou and unco happy,
We think na on the lang Scots miles,
The mosses, waters, slaps and stiles,
That lie between us and our hame,
Where sits our sulky, sullen dame,
Gathering her brows like gathering storm,
Nursing her wrath to keep it warm.

This truth fand honest Tam o' Shanter,
As he frae Ayr ae night did canter:
(Auld Ayr, wham ne'er a town surpasses,
For honest men and bonie lasses).

O Tam! had'st thou but been sae wise,
As taen thy ain wife Kate's advice!
She tauld thee weel thou was a skellum,
A blethering, blustering, drunken blellum;
That frae November till October,
Ae market-day thou was na sober;
That ilka melder wi' the Miller,
Thou sat as lang as thou had siller;
That ev'ry naig was ca'd a shoe on
The Smith and thee gat roarin fou on;
That at the Lord's house, ev'n on Sunday,
Thou drank wi' Kirkton Jean till Monday;
She prophesied that late or soon,
Thou wad be found, deep drown'd in Doon,
Or catch'd wi' warlocks in the mirk,
By Alloway's auld, haunted kirk.

Ah, gentle dames! it gars me greet,
To think how mony counsels sweet,
How mony lengthen'd, sage advices,
The husband frae the wife despises!

But to our tale: - Ae market night,
Tam had got planted unco right,
Fast by the ingle, bleezing finely,
Wi' reaming swats that drank divinely;
And at his elbow, Souter Johnie,
His ancient, trusty, drouthy crony:
Tam lo'ed him like a very brither;
They had been fou for weeks thegither.
The night drave on wi' sangs an' clatter;
And aye the ale was growing better:
The Landlady and Tam grew gracious,
Wi' favours secret, sweet and precious:
The Souter tauld his queerest stories;
The Landlord's laugh was ready chorus:
The storm without might rair and rustle,
Tam did na mind the storm a whistle.

Care, mad to see a man sae happy,
E'en drown'd himsel amang the nappy.
As bees flee hame wi' lades o' treasure,
The minutes wing'd their way wi' pleasure:
Kings may be blest, but Tam was glorious,
O'er a' the ills o' life victorious!

But pleasures are like poppies spread,
You seize the flow'r, its bloom is shed;
Or like the snow falls in the river,
A moment white - then melts for ever;
Or like the Borealis race,
That flit ere you can point their place;
Or like the Rainbow's lovely form
Evanishing amid the storm. -

Nae man can tecther Time nor Tide,
The hour approaches Tam maun ride;
That hour, o' night's black arch the key-stane,
That dreary hour he mounts his beast in;
And sic a night he taks the road in,
As ne'er poor sinner was abroad in.

The wind blew as 'twad blawn its last;
The rattling showers rose on the blast;
The speedy gleams the darkness swallow'd;
Loud, deep, and lang the thunder bellow'd:
That night, a child might understand,
The deil had business on his hand.

Weel-mounted on his grey mare Meg,
A better never leg,
Tam skelpit on thro' dub and mire,
Despising wind, and rain, and fire;
Whiles holding fast his gude blue bonnett,
Whiles crooning o'er some auld Scots sonnet,
Whiles glow'rin round wi' prudent cares,
Lest bogles catch him unawares;
Kirk-Alloway was drawing nigh,
Where ghaists and houlets nightly cry.

By this time he was cross the ford,
Where in the snaw the chapman smoor'd;
And past the birks and meikle stane,
Where drunken Charlie brak's neck-bane;
And thro' the whins, and by the cairn,
Where hunters fand the murder'd bairn;
And near the thorn, aboon the well,
Where Mungo's mither hang'd hersel'.
Before him Doon pours all his floods,
The doubling storm roars thro' the woods,
The lightnings flash from pole to pole,
Near and more near the thunders roll,
When, glimmering thro' the groaning trees,
Kirk-Alloway seem'd in a bleeze,
Thro' ilka bore the beams were glancing,
And loud resounded mirth and dancing.

Inspiring bold John Barleycorn!
What dangers thou canst make us scorn!
Wi' tippeny, we fear nae evil;
Wi' usquabae, we'll face the devil!
The swats sae ream'd in Tammie's noddle,
Fair play, he car'd na deils a boddle,
But Maggie stood, right sair astonish'd,
Till, by the heel and hand admonish'd,
She ventur'd forward on the light;
And wow! Tam saw an unco sight!

Warlocks and witches in a dance:
Nae cotillon, brent new frae France,
But hornpipes, jigs, strathspeys, and reels,
Put life and mettle in their heels.
A winnock-bunker in the east,
There sat auld Nick, in shape o' beast;
A tousie tyke, black, grim, and large,
To gie them music was his charge.
He screw'd the pipes and gart them skirl,
Till roof and rafters a' did dirl. -
Coffins stood round, like open presses,
That shaw'd the Dead in their last dresses;
And (by some devilish cantraip sleight)
Each in its cauld hand held a light.
By which heroic Tam was able
To note upon the haly table,
A murderer's banes, in gibbet-airns;
Twa span-lang, wee, unchristened bairns;
A thief, new-cutted frae a rape,
Wi' his last gasp his gab did gape;
Five tomahawks, wi' blude red-rusted:
Five scimitars, wi' murder crusted;
A garter which a babe had strangled:
A knife, a father's throat had mangled,
Whom his ain son of life bereft,
The grey hairs yet stack to the heft;
Wi' mair of horrible and awfu',
Which even to name was be unlawfu'.

As Tammie glowr'd, amaz'd, and curious,
The mirth and fun grew fast and furious;
The Piper loud and louder blew,
The dancers quick and quicker flew,
They reel'd, they set, they cross'd, they cleekit,
Till ilka carlin swat and reekit,
And coost her duddies to the wark,
And linkit at it in her sark!

Now Tam, O Tam! had they been queans,
A' plump and strapping in their teens!
Their sarks, instead o' creeshie flainen,
Been snaw-white seventeen-hunder linen! -
Thir breeks o' mine, my only pair,
That aince were plush, o' guid blue hair,
I wud hae gien them off my hurdies,
For ae blink o' the bonie burdies!
But wither'd beldams, auld and droll,
Rigwoodie hags wad spean a foal,
Louping an' flinging on a crummock,
I wonder did na turn thy stomach.

But Tam kent what was what fu' brawlie:
There was ae winsome wench and waulie
That night enlisted in the core,
Lang after ken'd on Carrick shore
(For mony a beast to dead she shot,
And perish'd mony a bonie boat,
And shook baith meikle corn and bear,
And kept the country-side in fear);
Her cutty sark, o' Paisley harn,
That while a lassie she had worn,
In longitude tho' sorely scanty,
It was her best, and she was vauntie.
Ah! little ken'd thy reverend grannie,
That sark she coft for her wee Nannie,
Wi' twa pund Scots ('twas a' her riches),
Wad ever grac'd a dance of witches!

But here my Muse her wing maun cour,
Sic flights are far beyond her power;
To sing how Nannie lap and flang
(A souple jade she was and strang),
And how Tam stood, like ane bewitch'd,
And thought his very een enrich'd:
Even Satan glowr'd, and fidg'd fu' fain,
And hotch'd and blew wi' might and main:
Till first ae caper, syne anither,
Tam tint his reason a' thegither,
And roars out, "Weel done, Cutty-sark!"
And in an instant all was dark:
And scarcely had he Maggie rallied,
When out the hellish legion sallied.

As bees bizz out wi' angry fyke,
When plundering herds assail their byke;
As open pussie's mortal foes,
When, pop! she starts before their nose;
As eager runs the market-crowd,
When "Catch the thief!" resounds aloud;
So Maggie runs, the witches follow,
Wi' mony an eldritch skreich and hollo.

Ah, Tam! Ah, Tam! thou'll get thy fairin!
In hell they'll roast thee like a herrin!
In vain thy Kate awaits thy comin!
Kate soon will be a woefu' woman!
Now, do thy speedy utmost, Meg,
And win the key-stane o' the brig;
There, at them thou thy tail may toss,
A running stream they dare ne cross.
But ere the key-stane she could make,
The fient a tail she had to shake!
For Nannie, far before the rest,
Hard upon noble Maggie prest,
And flew at Tam wi' furious ettle;
But little wist she Maggie's mettle!
Ae spring brought off her master hale,
But left behind her ain grey tale:
The carlin claught her by the rump,
And left poor Maggie scarce a stump.

Now, wha this tale o' truth shall read,
Ilk man, and mother's son, take heed:
Whene'er to Drink you are inclin'd,
Or Cutty-sarks rin in your mind,
Think ye may buy the joys o'er dear;
Remember Tam o' Shanter's mare. 

Тэм О'Шентер

    Повесть в стихах

	Когда закрытья ждут лавчонки,
Когда открытья ждут бочонки,
Тогда пьянчужная дружина 
Спешит во храм святого джина; 
Тогда мы, дружка против дружки, 
Сдвигаем кружку против кружки; 
И думать скоттам неохота 
Про те канавы и болота, 
Что на пути к родным лачугам 
Пройти придётся им, пьянчугам, 
Меж тем как дома мечут грозы 
Их благоверные стервозы.

	Так Тэм О’Шентер, друг бутылки,
Из Эйра трусил на кобылке 
(Не стоит мир кола и дырки 
Из-под эйрширца и эйрширки!)

	О Тэм, зазря ты Кэтти мудрой
На «дрянь» ответил «злой лахудрой» –
И получил за это сразу 
И «дурака», и «пучеглаза», 
Что эль во всякий день базарный 
Сосёт, что твой насос пожарный, 
Что после пьянки с мукомолом 
Горазд уйти босым и голым, 
И лошадь с братией кузнечной
«Обмыть» пирушкой бесконечной
И к потаскухе, всем известной, 
Готов явиться в день воскресный, 
За это Кэтти дурачине 
Сулила Дуновы пучины1  
И встречу с призраками в брюхе 
Аллоуэйской церковухи.
	
	Подумать горестно и тяжко, 
Как бьётся женщина бедняжка,
А им, мужчинам-выпивохам, 
Им – хоть об стенку бей горохом!

	В тот вечер на кобылке резвой 
Притрюхал Тэм, не в меру трезвый, 
Туда, где запах веял бражный 
И полыхал огонь очажный. 
И рядом, при его персоне, 
Был старый друг, сапожник Джонни. 
Союз их братский не однажды 
Крепило чувство общей жажды. 
Беседа потекла бурливо. 
Все слаще становилось пиво, 
И Тэм с хозяйкою друг дружку 
Всё чаще стали брать на мушку. 
Сапожник врал, не завирался, 
Хозяин смехом заливался. 
За дверью буря грохотала, 
Но Тэму было горя мало.

	Навряд ли пьяницы доселе
Так веселились и косели. 
Неслись минуты сладким роем, 
Неслись, как пчёлы, над героем, 
И Тэм без трона и короны 
Царил в пивнушке упоённо!

	Но удовольствие – мгновенно: 
Сорви цветок – и непременно 
Он упадает, увядает, 
И так снежинка в речке тает, 
И так же ветры веять рады, 
Пока не ставишь им преграды, 
И так же сила чёрной бури 
Стирает радугу в лазури, 
И так же кончил Тэм пирушку, 
И кверху дном поставил кружку,
И влез на добрую коняжку, 
И в ночь погнал её, бедняжку, 
Когда вокруг во тьме кромешной 
Души не встретишь – даже грешной!

	А ветер рвался и метался, 
Как будто сдохнуть собирался. 
При свете молнии страшенной 
Раздался грохот оглашенный: 
То Дьявол ради представленья 
Устроил светопреставленье!

	За Мэгги крепко Тэм держался, 
Но то и дело разражался 
Проклятьем в адрес каждой кочки 
И в адрес этой бурной ночки, 
И напевал во хляби мутной, 
И озирался поминутно, 
Чтоб в этой грозной круговерти 
Его врасплох не взяли черти, 
Которых, бают, нету злее, 
Чем в церкви, слышь, Аллоуэя!2 

	И вот уж Тэм подъехал к броду, 
На коем сгибла тьма народу. 
Здесь Чарли пал, пьянчужка местный; 
Замёрз торговец неизвестный; 
Нашли здесь близко на полянке 
Младенца мёртвого останки; 
Мать Мунго здесь, над этой травкой, 
С собой покончила удавкой... 
Внезапно воздух колебнулся, 
И Дун от гнева захлебнулся, 
И молний огненные шрамы 
Зажгли просторы панорамы, 
И храм старинный озарился, 
И щедрый свет в него пролился 
Сквозь бреши, арки, колоннады 
Под гром небесной канонады!

	Ячменный Джон, с тобой всё ясно: 
С тобой дружить весьма опасно: 
Мы с виски, с элем да под хмелем 
В муку и Дьявола размелем! 
Готов был Тэмми, клюнув бражку, 
На беса двинуть врукопашку. 
И на сомнения лошадки 
Ответил Тэм ударом пятки. 
И в храм погнал ее упрямо, 
И в храм вошли... А там... Ой, мама!

	Там ведьмаки, тряся огузки, 
Плясали – нет, не по-французски: 
Вели поганцы те же танцы, 
Что мы, природные шотландцы. 
Там Старый Ник3 сидел, тварюга, 
В оконной нише – ну, зверюга! 
Громадный пёс, чернее мавра, 
Там в трубы дул и бил в литавры. 
Он так усердствовал, тупица, 
Что сотрясалась черепица. 
Гробы, что мрачные корыта, 
Стояли с мёртвыми открыто. 
У тех в руках горели свечи. 
И храбрый Тэм узрел далече 
Скелет убийцы в чёрном склепе,
Его ржавеющие цепи; 
Двух ребятишек некрещёных
И двух воришек непрощёных: 
Во гробе щерились подростки, 
Как будто в память о захлёстке; 
Лежали сабли, томагавки 
В крови запекшейся на лавке; 
Петля с задушенным дитятей; 
Кинжал, которым с милым тятей 
Расчёлся сын; к холодной стали
Седые волосы пристали. 
О прочем (розно или купно) 
Упоминать – и то преступно.

	Чем больше Тэмми, встав у стенки, 
На этот шабаш пялил зенки, 
Тем громче музыка звучала 
Во славу адского начала, 
Тем злее ведьмы заводились,
И всё потели, и дымились, 
И юбки сбрасывали на пол, 
И едкий пот повсюду капал.

	Когда бы эти дьяволицы 
Да были юные девицы, 
Да всякий срам прикрыт был нежной 
Ночной рубашкой белоснежной,
Я б за минутные поглядки 
На их беспутные повадки 
Штаны бы отдал с пылу с жару, 
Мою единственную пару!
  
	Но эти рьяные старушки, 
Надевши драные дерюжки, 
Единым разом, баламутки, 
Мутили разум и желудки!
								
	Но ведал Тэм и ведал Каррик4   
Про некий пакостный кошмарик: 
В ту ночь явилась в церковуху 
Красотка, баба-молодуха. 
(Скотину портила молодка 
И опрокидывала лодки. 
Трясла ячмень, трясла пшеницу, 
Равнину, Горы и Границу.). 
Своей короткой рубашонкой 
(Впервой надев её девчонкой), 
Что до пупа ей приходилась, 
Она, паскудница, гордилась. 
Копила бабушка для Нэнни 
На ту обновку пенни к пенни. 
На внучку мерила обновку, 
А оказалось – на бесовку!

	Увы мне! В творческом бессилье 
Здесь муза складывает крылья. 
Она бы век не описала, 
Как Нэнни джигу там плясала, 
Как бедный Тэм таращил бельмы 
На ножки этой стройной шельмы, 
Как Сатана от этих ножек
Визжал, как будто сел на ножик, 
Как Тэм, которому гляделки 
Затмили бабские проделки, 
Вздохнул, аж дрогнула мошонка, 
И рявкнул: «Браво, Рубашонка!»
И эта реплика нахала 
Чертей вокруг заколыхала.

	Как пчёлы мчатся – пулей-пулей 
За тем, кто их тревожит улей, 
И как бросается борзая, 
Когда пред ней – ушастый зая, 
И как толпа с дубьём и ором 
В базарный день бежит за вором, 
Вот так за Мэгги за кобылкой 
Неслися ведьмы в злобе пылкой.

	Сейчас ты, Тэм, почуешь плётку! 
Тебя изжарят, как селёдку!
Не зря жена твоя томится: 
Увы, она – почти вдовица! 
Но, Мэг, спасенье недалёко 
За серединою потока. 
Ты хвост поднимешь там трубою, 
Чертей оставив за собою, 
Но на мосту не дёрнись ныне 
Хвостом на первой половине!5   
Хвалилась Нэнни мёртвой хваткой, 
Да где ей справиться с лошадкой!
Рванулась Мэг и тем – о Боже! 
Спасла себя и Тэма тоже, 
Но Нэнни хвост её роскошный 
В той заварухе суматошной 
Схватила крепко, как удавка, 
И обкорнала, – вот мерзавка!

	Когда вам хочется, мужчины, 
Напиться сдуру, без причины, 
Когда в уме – голяшки, ляжки 
И – гм! – короткие рубашки, 
Припоминайте (прочь ухмылку!) 
Короткохвостую кобылку!

© Перевод Евг. Фельдмана
Все переводы Евгения Фельдмана

Когда Френсис Гроуз, друг Р. Бернса, составлял 2-х томное энциклопедическое сочинение «Древности Шотландии» (о Френсисе Гроузе см. в комментарии к стихотворению «Стихи о капитане Гроузе, известном собирателе старины этого королевства, написанные в связи с его недавним странствиями по Шотландии»), Бернс попросил его не обойти вниманием старинную церковь в Аллоуэе, деревне, где родился. Отслужив два с половиной столетия, церковь к тому времени была уже закрыта, но её развалины были бесконечно дороги Бернсу. Гроуз согласился зарисовать развалины и поместить рисунок у себя в энциклопедии. С церковью было связано множество преданий, и Гроуз попросил Бернса записать то, что ему известно. Весной и летом 1790 г. Бернс выполнил просьбу друга, записав и прислав Гроузу три коротких рассказа. Второй лёг в основу знаменитой повести в стихах «Тэм О’Шентер», которая впервые была опубликована в марте 1791 г. в периодическом издании “Edinburgh Magazine”, а через месяц – во втором томе «Древностей Шотландии» Гроуза, для которого она, собственно, и была написана.

  Повесть в стихах

Когда на город ляжет тень,
И кончится базарный день,
И продавцы бегут, задвинув
Засовом двери магазинов,
И нас кивком сосед зовет
Стряхнуть ярмо дневных забот, -

Тогда у полной бочки эля,
Вполне счастливые от хмеля,
Мы не считаем верст, канав,
Мостков, опасных переправ
До нашего родного крова,
Где ждет жена, храня сурово
Свой гнев, как пламя очага,
Чтоб мужа встретить как врага.

Об этом думал Тэм ОШентер,
Когда во тьме покинул центр
Излюбленного городка,
Где он наклюкался слегка.

А город, где он нализался -
Старинный Эйр, - ему казался
Гораздо выше всех столиц
По красоте своих девиц.

О Тэм! Забыл ты о совете
Своей супруги - мудрой Кэтти.
А ведь она была права...
Припомни, Тэм, ее слова:

"Бездельник, шут, пропойца старый,
Не пропускаешь ты базара,
Чтобы не плюхнуться под стол.
Ты пропил с мельником помол.
Чтоб ногу подковать кобыле,
Вы с кузнецом две ночи пили.
Ты в праздник ходишь в божий дом,
Чтобы потом за полной кружкой
Ночь просидеть с церковным служкой
Или нарезаться с дьячком!
Смотри же: в полночь ненароком
Утонешь в омуте глубоком
Иль попадешь в гнездо чертей
У старой церкви Аллоуэй!"

О жены! Плакать я готов,
Припомнив, сколько мудрых слов
Красноречивейшей морали
Мы без вниманья оставляли...

Но продолжаем повесть. Тэм
Сидел в трактире перед тем.
Трещало в очаге полено.
Над кружками клубилась пена,
И слышался хрустальный звон.
Его сосед - сапожник Джон -
Был верный друг его до гроба:
Не раз под стол валились оба!

Так проходил за часом час.
А в очаге огонь не гас.
Шел разговор. Гремели песни.
Эль становился все чудесней.
И Тэм О'Шентер через стол
Роман с трактирщицей завел.
Они обменивались взглядом,
Хотя супруг сидел с ней рядом.
Но был он, к счастью, погружен
В рассказ, который начал Джон,
И, голос Джона прерывая,
Гремел, как туча грозовая.
То дождь, то снег хлестал в окно,
Но пьяным было все равно!

Заботы в кружках потонули,
Минута каждая плыла,
Как пролетающая в улей
Перегруженная пчела.

Блажен король. Но кружка с пивом
Любого делает счастливым!

Но счастье - точно маков цвет:
Сорвешь цветок - его уж нет.
Часы утех подобны рою
Снежинок легких над рекою:
Примчатся к нам на краткий срок
И прочь летят, как ветерок.
Так исчезает, вспыхнув ярко,
На небе радужная арка...

Всему на свете свой черед.
И Тэм из-за стола встает.
Седлает клячу он во мраке.
Кругом не слышно и собаки.
Не позавидуешь тому,
Кто должен мчаться в эту тьму!

Дул ветер из последних сил,
И град хлестал, и ливень лил,
И вспышки молний тьма глотала,
И небо долго грохотало...
В такую ночь, как эта ночь,
Сам дьявол погулять не прочь.

Но поворот за поворотом -
О'Шентер мчался по болотам.
Рукой от бури заслонясь,
Он несся вдаль, взметая грязь.

То шляпу он сжимал в тревоге,
То пел сонеты по дороге,
То зорко вглядывался в тьму,
Где черт мерещился ему...

Вот, наконец, неясной тенью
Мелькнула церковь в отдаленье.
Оттуда слышался, как зов,
Далекий хор чертей и сов.
Невдалеке - знакомый брод.
Когда-то здесь у этих вод
В глухую ночь на берегу
Торговец утонул в снегу.

Здесь у прибрежных этих скал,
Пропойца голову сломал.

Там - под поникшею ракитой -
Младенец найден был зарытый.

А дальше - тот засохший дуб,
Где женщины качался труп...

Разбуженная непогодой,
Река во тьме катила воды.
Кругом гремел тяжелый гром,
Змеился молнии излом.
И невдали за перелеском,
Озарена туманным блеском,
Меж глухо стонущих ветвей
Открылась церковь Аллоуэй.
Неслись оттуда стоны, крики,
И свист, и визг, и хохот дикий.

Ах, Джон Ячменное Зерно!
В твоем огне закалено,
Оживлено твоею чашей,
Не знает страха сердце паше.
От кружки мы полезем в ад.
За чаркой нам сам черт не брат!
А Тэм О'Шентер был под мухой
И не боялся злого духа,
Но клячу сдвинуть он не мог,
Пока движеньем рук и ног,
Угрозой, ласкою и силой
Не сладил с чертовой кобылой.
Она, дрожа, пошла к вратам.
О боже! Что творилось там!..

Толпясь, как продавцы на рынке,
Под трубы, дудки и волынки
Водили адский хоровод
Колдуньи, ведьмы всех пород.

И не кадриль они плясали,
Не новомодный котильон,
Что привезли к нам из Версаля,
Не танцы нынешних времен,
А те затейливые танцы,
Что знали старые шотландцы:
Взлетали, топнув каблуком,
Вертелись по полу волчком.

На этом празднике полночном
На подоконнике восточном
Сидел с волынкой старый Ник
И выдувал бесовский джиг.

Все веселей внизу плясали.
И вдруг гроба, открывшись, встали,
И в каждом гробе был скелет
В истлевшем платье прошлых лет.

Все мертвецы держали свечи.
Один мертвец широкоплечий
Чуть звякнул кольцами оков.
И понял Тэм, кто он таков.

Тут были крошечные дети,
Что мало пожили на свете
И умерли, не крещены,
В чем нет, конечно, их вины...

Тут были воры и злодеи
В цепях, с веревкою на шее.
При них орудья грабежа:
Пять топоров и три ножа,
Одна подвязка, чье объятье
Прервало краткий век дитяти.
Один кинжал, хранивший след
Отцеубийства древних лет:
Навеки к острию кинжала
Седая прядь волос пристала...
Но тайну остальных улик
Не в силах рассказать язык.

Безмолвный Тэм глядел с кобылы
На этот сбор нечистой силы
В старинной церкви Аллоуэй.
Кружились ведьмы все быстрей,
Неслись вприпрыжку и вприскочку,
Гуськом, кружком и в одиночку,
То парами, то сбившись в кучу,
И пар стоял над ними тучей.
Потом разделись и в белье
Плясали на своем тряпье.

Будь эти пляшущие тетки
Румянощекие красотки,
И будь у теток на плечах
Взамен фланелевых рубах
Сорочки ткани белоснежной,
Стан обвивающие нежно, -
Клянусь, отдать я был бы рад
За их улыбку или взгляд
Не только сердце или душу,
Но и штаны свои из плюша,
Свои последние штаны,
Уже не первой новизны.

А эти ведьмы древних лет,
Свой обнажившие скелет,
Живые жерди и ходули
Во мне нутро перевернули!

Но Тэм нежданно разглядел
Среди толпы костлявых тел,
Обтянутых гусиной кожей,
Одну бабенку помоложе.
Как видно, на бесовский пляс
Она явилась в первый раз-
(Потом молва о ней гремела:
Она и скот губить умела,
И корабли пускать на дно,
И портить в колосе зерно!)

Она была в рубашке тонкой,
Которую еще девчонкой
Носила, и давно была
Рубашка ветхая мала.

Не знала бабушка седая,
Сорочку внучке покупая,
Что внучка в ней плясать пойдет
В пустынный храм среди болот,
Что бесноваться будет Нэнни
Среди чертей и привидений...

Но музу должен я прервать.
Ей эта песня не под стать,
Не передаст она, как ловко
Плясала верткая чертовка,
Как на кобыле бедный Тэм
Сидел недвижен, глух и нем,
А дьявол, потеряв рассудок,
Свирепо дул в десяток дудок.

Но вот прыжок, еще прыжок -
И удержаться Тэм не мог.
Он прохрипел, вздыхая тяжко:
"Ах ты, короткая рубашка!.."
И в тот же миг прервался пляс,
И замер крик, и свет погас...

Но только тронул Тэм поводья,
Завыло адское отродье...

Как мчится пчел гудящий рой,
Когда встревожен их покой,
Как носится пернатых стая,
От лап кошачьих улетая,
Иль как народ со всех дворов
Бежит на крик: "Держи воров!"

Так Мэгги от нечистой силы
Насилу ноги уносила
Через канаву, пень, бугор,
Во весь галоп, во весь опор...

О Тэм! Как жирную селедку,
Тебя швырнут на сковородку.
Напрасно ждет тебя жена -
Вдовой останется она.
Несдобровать твоей кобыле, -
 Ее бока в поту и в мыле,

О Мэг! Скорей беги иа мост
И покажи нечистым хвост:
Боятся ведьмы, бесы, черти
Воды текучей, точно смерти!

Увы, еще перед мостом
Пришлось ей повертеть хвостом.
Как вздрогнула она, бедняжка,
Когда Короткая Рубашка,
Вдруг вынырнув из-за куста,
Вцепилась ей в репей хвоста!..

В последний раз, собравшись с силой,
Рванулась добрая кобыла,
Взлетела на скрипучий мост,
Чертям оставив серый хвост...

Ах, после этой страшной ночи
Во много раз он стал короче!..

На этом кончу я рассказ.
Но если кто-нибудь из вас

Прельстится полною баклажкой
Или Короткою Рубашкой, -

Пускай припомнит град, и снег,
И старую кобылу Мэг!..

Перевод С.Я. Маршака
Все переводы Самуила Маршака


    (Сказка)
  
     «Домовыми и духами полна эта книга»

                            Говин Гамильтон

«Когда купцы спешат домой,
И куманьки бредут к пивной, 
Базар кончают, и народ
Уж отъезжает из ворот,
Пока сидим да эль мы тянем,
Куда как беззаботны станем:
Забудем длинным милям счёт,
Не помним луж, плетней, болот,
Что отдаляют нас от крова,
Где ждёт хозяйка нас сурово,
И, туча-тучей потемнев,
Следит, чтоб не остыл в ней гнев».
Так думал Тэм о’Шэнтер мой,  
Из Эйра едучи домой.
(Эйр — где все девушки прелестны,
Мужчины же особо честны.)
Эх, Тэм!.. Когда б ты был умней,
Ты слушался б жены своей,
Кэт говорила: — Ты лентяй,
Болтливый, пьяный шалопай:
От ноября до октября
Ты только пьёшь да кутишь зря.
А за зерно, мол, каждый грош
Ты с тем же мельником пропьёшь.
Пойдёшь ли в кузню с жеребцом,
И там напьёшься с кузнецом. 
А с праздника на понедельник 
У церкви пьянствуешь, бездельник! 
Она пророчила: — Впотьмах 
Потонешь в дунских ты волнах 
Иль попадёшь к нечистым в гости 
Близ Алловэя18 на погосте.

О дамы! Плакать я готов 
При мысли, сколько мудрых слов, 
Советов добрых пропадает, 
Коль ими муж пренебрегает!

Но продолжаем! Вечерком
В базарный день, пред камельком,
Где весело дрова горели,
Наш Там уселся с кружкой эля.
Глотали чудный эль два друга:
Джон Соутер славный был пьянчуга,
Наш Тэм любил его, как брат,
С ним пил неделями подряд.
Ночь в песнях, в шутках мчалась живо:
Всё лучше становилось пиво.
Тэм и хозяйка в нежность впали:
Смешки, секреты и так дале...
Джон нёс со смехом всякий вздор,
Изображал хозяин хор...  
Пусть воет буря за окном —
Для Тэма бури нипочём!

Печаль при виде их пирушки 
Со злости утопилась в кружке! 
Как в улей с сладкой ношей пчёлы, 
Летел мгновений рой весёлый. 
Блажен король, а Тэм славней: 
Он победитель всех скорбей.

Но счастье, точно маков цвет: 
Схватил цветок — уж цвета нет. 
Иль снег, что на реку слетает: 
Воды коснётся и растает.
Иль как Борея 19 быстрый лёт: 
Едва подул — как промелькнёт. 
Иль арка радуги цветная, 
Что гаснет в мраке исчезая. 
Не удержать прилив и время: 
И час уж Тэму — ногу в стремя. 
Час — сводный камень ночи чёрной. 
В тот час Тэм на коня проворно... 
В такую ночь едва ль, ей-богу, 
Пускался грешный кто в дорогу! 
Дул ветер из последних сил, 
За ураганом ливень лил, 
Блеск молний тьму глотал кругом, 
Рычал протяжно, глухо гром. 
В такую ночь — ребёнку ясно — 
Чорт делом занят не напрасно.

Тэм на кобыле серой Мег
(У ней был превосходный бег)
Скакал по лужам через грязь,
Дождя и ветра не боясь.
Покрепче свой колпак надев,
Шотландский напевал напев,
Смотря с опаской из-под шляпы,—
Не угодить бы чорту в лапы.
Уж близился Кирк Алловэй —
Сбор сов, и духов, и чертей.

Вот перед ним уж брод лежит, 
Где был разносчик в снег зарыт... 
Вот ряд берёз, камней обвал, 
Где шею пьяный Чарльз сломал... 
Вот заросль, где среди болота 
Ребёнка труп нашла охота. 
А вот уж и колодец минул, 
Где Мунго мать из петли вынул... 
Дун катит волны перед ним... 
В лесу шум бури нестерпим... 
И вдруг зловеще средь ветвей 
Блеснула церковь: Алловэй!
Лучи огней виднелись в щели. 
Внутри плясали и шумели.

Смельчак Ячменное Зерно,
Тебе нас вдохновлять дано!
С двух пенсов мы куда как бойки,
Сам чорт не брат нам от настойки.
У Тэма эль в башке шумел:
Тэм на чертей плевать хотел.
Но Мег как вкопанная стала...
Хлестать пришлось её немало, 
Чтоб с места сдвинулась она. 
Картина тут была страшна. 
Плясала нечисть шайкой сбродной: 
Не котильон французский модный, 
Шли джига, риль и круговая — 
Их пяткам жару поддавая. 
На подоконнике окна 
Сел в виде зверя Сатана. 
Косматый, страшный, мрачный пёс 
Обязанность оркестра нёс: 
В волынку дул с такою силой, 
Что кровля ходуном ходила.
Кругом открытые гробы,
И тайной силой ворожбы
В одеждах мертвецы нарядных 
Держали свечи в пальцах хладных. 
И видит Тэм при свете том: 
Лежат на алтаре святом 
Злодеев кости непрощённых, 
Малюток двое некрещёных, 
Казнённый вор, из петли вынут 
(Последним вздохом рот разинут), 
Пять палашей из битв кровавых,  
И пять секир от крови ржавых, 
Шнурок, младенца задушивший, 
Нож, старика отца сразивший, 
Подъят сыновнею рукой 
С прилипшей прядкою седой. 
Три адвокатских языка, 
Прошитых ложью лоскутка,
Сердца попов — грязь, гниль и прах, — 
Воняли там во всех углах, 
И много страшною такого, 
Что грех промолвить это слово.

Наш Тэм глядел во все глаза... 
Росло веселье, как гроза. 
Волынщик дул сильней, сильней, 
Пляс становился всё быстрей. 
Прыг, скок — вертелись во весь дух, 
Пока не пронял пот старух: 
Они лохмотья побросали, 
В одних рубашках заплясали.

Ну, Тэм! А, Тэм?.. Будь предо мной
Красоток пышных юный рой,
Не в грязной серой бумазее —
В рубашечках, снегов белее,
Мои последние штаны
(Плюш синий: память старины)
Я скинул бы охотно с ляшек,
Чтоб посмотреть на милых пташек,
Но ведьмы страшны до отврата,
Что скачут, точно жеребята,
Клюками звонко пол дробя...
Да как не вырвало тебя?

Но Тэм нашёл, чем поживиться: 
Средь них была краса-девица, 
Она в ту ночь вступила в клан, 
(Немало средь прибрежных стран 
Она потом скота убила 
И добрых лодок погубила, 
Рожь выбивала и ячмень, 
Грозой была для деревень.) 
На ней рубашка холщевая 
Вилась, колен не прикрывая, 
Как много лет тому назад; 
То лучший был её наряд.

Ох, знала ль бабушка родная, 
Рубашку внучке покупая
На всю-то выручку от льна, — 
Г д е будет в ней плясать она?

Но муза здесь слагает крылья 
И признает свое бессилье 
Воспеть, как Нэнни пляс вела 
(Гибка, сильна она была), 
Как Там стоял, как заколдован, 
Глазами к стройной Нэн прикован, 
Как сам Олд-Ник, следя за ней, 
Подскакивал, пыхтел сильней... 
Прыжок, ещё прыжок, и Тэм, 
Рассудок потеряв совсем, 
Как гаркнет: — Здорово, голышка!..— 
Тут сразу мрак и гнева вспышка... 
Едва хлестнул кобылу он, 
За ним весь адский легион. 
Как слышен гнев в пчелином гуле, 
Коль хищник нападет на улей, 
Как лают псы, устроив гонку 
Врагу смертельному, котёнку, 
Как на базаре мчится свора, 
Заслышав крик: — Держите вора! — 
Так вслед за ним бежит, летит, 
Вопит весь дьявольский синклит.

Ох, Тэм!.. Эх, Тэм!.. попал в беду: 
Как сельдь изжаришься в аду. 
Кэт тщетно ждет тебя домой: 
Быть Кэт печальною вдовой. 
Ну, Мегги, выручай живей, 
До моста доскакать успей: 
Запрет положен вражьей силе, 
Чтоб реку не переходили. 
Но раньше, чем вскочить на мост, 
Пришлось утратить Мегги хвост. 
Опередив весь адский рой, 
За нею мчалась Нэн стрелой, 
Стремилась Тэма ухватить, 
Не зная, что у Мег за прыть. 
Скачок — и Тэм спасён и цел...
Но Мегги хвост не уцелел:
В неё вцепилась Нэнни с тылу,
Обрубком сделавши кобылу.

Кто ни прочёл бы мой рассказ, 
Мужья и сыновья, из вас,
Когда вас жажда мучит слишком 
Иль тянет к юбкам-коротышкам, 
То, от греха, найдите силу 
Припомнить Тэмову кобылу.

Перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник

Поддержать сайт