Редьярд Киплинг (Rudyard Kipling)

Последняя сати. 1889

Удаи Чанд, повелитель, покидал земную обитель.
	В Гангру пришли мы, друзья и вассалы владыки.
Гонги – целую ночь – печальную весть разносили,
Жёны – целую ночь – громко о нём голосили,
Мы – целую ночь – упросить их были не в силе
	Вытереть слёзы и удержать свои крики. 

Целую ночь вельможи были в покои вхожи.
	Стражники были угрюмы и каменнолики.
Факелов пламя блистало тускло, неяро,
На ружьях Тонка блистало, на саблях Ульвара,
На сбруях Мевара блистало и на доспехах Марвара;
	Звон во дворце в ту ночь стоял превеликий.  

Целую ночь дышал он хрипло, неровно; лежал он
	В Комнате Золотой, что на дворцовом крове.
Были шёпот и плач на женской слышны половине.
Жадные взоры Бунди державной княгини
Смерти искали – той смерти, которую ныне 
	C мужем она разделить не могла из любови. 

Утром ушёл он на встречу с Богом; костры далече
	Весть разнесли от горы до устья речного,
От Мальвы широких равнин к Абу кряжам скалистым.
И плач, догоняя плач, к звёздам взлетел серебристым,
Плач многочисленных жён – горе их было истым –
	К звёздам взлетал всё снова, и снова, и снова.

Жрец, молчальник великий, рот завязал владыке,
	Переодел его, в путь отправляя печальный.
Те, кто там был, княгини крик услыхали:
«Ныне с супругом отправимся в дальние дали!
Ныне умрём, как матери умирали!
	Женщины, женщины! – Все – в огонь погребальный!»

Быстро дворцовая рота закрыла большие ворота.
	Стражники в белом встали слева и справа.
И не успели на улицу выбежать вдовы,
Пали решётки и заскрипели засовы,
Заговорил барабан караульный дворцовый, –
	На голубиц наших быстро нашли мы управу.

День горел-разгорался, и голос внезапно раздался.
	Женщина, звонко смеясь, сверху нам прокричала:
«Быстро откройте! Я – Азизун-танцовщица.
Если дом прогнил, всякая крыса стремится
С прежним жилищем своим поскорее проститься,
	И в новый вселиться дом, и всё повторить сначала!

Раджею я вертела, правила им, как хотела. 
	Вечером женщины править решили мною!
Пусть без меня они мукой насытятся горько.
Мне отворите, а их стерегите зорко!»
Мрачно смотрела ей вслед на утренней зорьке
	Стража, стоявшая там мощной стеною.

Знали все, что от страсти Раджа считал за счастье
	Там, где она прошла, целовать даже землю.
Бога её плосконосого чтил как святыню.
Если же, выпив, его земная богиня
Смерти хотела вельможе иль простолюдину,
	Он их немедля казнил, кивку её внемля.	

Мы отнесли его к славным предкам его державным:
	Там издревле стоят Солнцерождённых гробницы.
Там обезьяны качаются, виснут, летают,
Там на колонне резной павлины блистают,
Там в помещенье Княгини кабан обитает,
	Там вековечно песок пустыни струится. 

Крикнул глашатай: «Боги, встречь откройте чертоги!»
	(Мы же костёр разожгли, вождя провожая далече).
«Друг англичан и воин с отвагой без меры, 
Здесь владеющий всем – от Луни до Джейсульмера,
Джунглей великий Царь и Князь Песков Биканера,
	В путь отправляйся – вечным богам навстречу!»

Пламя, багрово-ало, копья в небо бросало,
	И, разгораясь, бросало всё выше и выше.
Женщина вышла из башни, что век пустовала,
Крадучись вышла, спрятав лицо в покрывало,
Плакала женщина, тщетно к Радже взывала:
	Спал правитель, женского плача не слыша.

Спал он, забыв впервые страхи и страсти былые,
	Холод ли, жар ли, – всё ему было едино.
Женщина трижды несмело к огню подходила,
Трижды войти и остаться в нём – не было силы,
Трижды сгорев от стыда, заголосила,
	Ибо сгореть не смогла на костре господина. 

Тут же неподалёку, вперив гневное око,
	Некто за ней наблюдал. При господине
Он пребывал на пиру и в жестоком сраженье,
С ним кабанов он в кровавом травил упоенье.
Был по рожденью высокого происхожденья,
	Близкой роднёй приходясь державной княгине.

Молвил он гневно: «Вижу, женщины нет бесстыжей!
	Живо ступай в огонь, прочь с лица покрывало!
Разве не ты госпожой здесь была настоящей?
Разве не вождь покорился девчонке гулящей?
Разве пепел не бел, от сгоревшей щепки летящий?
	Живо ступай и с владыкой ложись, как бывало!»

Она же – в ответ – поспешно: «Клянусь душой своей грешной,
	Всё, что ни делала, делала всё я неверно.
Вот, возмечтала: пока здесь не умерло пламя,
С мужем возлягу, восцарствую над Небесами,
Стану женою единственной! Прочие – в Яме
	Пусть завывают – гееннской, безмерной и скверной! 

Пламя дохнуло жаром, – злым, удушливым, ярым.
	Праведный путь в Небеса оказался ужасен!
Если бы страж благородный, что строг, безупречен,
Век мой прервал, что великим пороком отмечен,
Низменный дух мой, такурскою сталью излечен,
	Ввысь воспарил бы…». Такурец промолвил: «Согласен».

Сталь вонзилась прямая, кровь и жизнь отнимая…
	«Думал, взойдёт на костёр владычица края.
Вместо неё простая пришла танцовщица.
Девкой была – умирает, чиста, как девица.
В путь, дорогая сестра! Улетай, голубица!
	Рядом с раджпутским вождём удостоишься Рая!»

Пламя под грудой пепла ожило и окрепло, –
	Женщине слава – подруге, жене, берегине! 
Красный, как рана, и синий, как сталь боевая,
От головы и до пят с нетерпеньем свой путь пробегая,
Вспыхнул огонь: о, добыча его дорогая,
	Вот оно – сердце божественной Бунди княгини!

© Перевод Евг. Фельдмана
10.01.-28.01.2013
6.02.-2.03.2013
18.06.-2.07.2013
Все переводы Евгения Фельдмана

The Last Suttee

 
Udai Chand lay sick to death
    In his hold by Gungra hill.
All night we heard the death-gongs ring
For the soul of the dying Rajpoot King,
All night beat up from the women's wing
    A cry that we could not still.
 
All night the barons came and went,
    The lords of the outer guard:
All night the cressets glimmered pale
On Ulwar sabre and Tonk jezail,
Mewar headstall and Marwar mail,
    That clinked in the palace yard.
 
In the Golden room on the palace roof
    All night he fought for air:
And there was sobbing behind the screen,
Rustle and whisper of women unseen,
And the hungry eyes of the Boondi Queen
    On the death she might not share.
 
He passed at dawn -- the death-fire leaped
    From ridge to river-head,
From the Malwa plains to the Abu scars:
And wail upon wail went up to the stars
Behind the grim zenana-bars,
    When they knew that the King was dead.
 
The dumb priest knelt to tie his mouth
    And robe him for the pyre.
The Boondi Queen beneath us cried:
"See, now, that we die as our mothers died
In the bridal-bed by our master's side!
    Out, women! -- to the fire!"
 
We drove the great gates home apace:
    White hands were on the sill:
But ere the rush of the unseen feet
Had reached the turn to the open street,
The bars shot down, the guard-drum beat --
    We held the dovecot still.
 
A face looked down in the gathering day,
    And laughing spoke from the wall:
"Oh]/e, they mourn here:  let me by --
Azizun, the  Lucknow nautch-girl, I!
When the house is rotten, the rats must fly,
    And I seek another thrall.
 
"For I ruled the King as ne'er did Queen, --
    To-night the Queens rule me!
Guard them safely, but let me go,
Or ever they pay the debt they owe
In scourge and torture!"  She leaped below,
    And the grim guard watched her flee.
 
They knew that the King had spent his soul
    On a North-bred dancing-girl:
That he prayed to a flat-nosed Lucknow god,
And kissed the ground where her feet had trod,
And doomed to death at her drunken nod,
    And swore by her lightest curl.
 
We bore the King to his fathers' place,
    Where the tombs of the Sun-born stand:
Where the gray apes swing, and the peacocks preen
On fretted pillar and jewelled screen,
And the wild boar couch in the house of the Queen
    On the drift of the desert sand.
 
The herald read his titles forth,
    We set the logs aglow:
"Friend of the English, free from fear,
Baron of Luni to Jeysulmeer,
Lord of the Desert of Bikaneer,
    King of the Jungle, -- go!"
 
All night the red flame stabbed the sky
    With wavering wind-tossed spears:
And out of a shattered temple crept
A woman who veiled her head and wept,
And called on the King -- but the great King slept,
    And turned not for her tears.
 
Small thought had he to mark the strife --
    Cold fear with hot desire --
When thrice she leaped from the leaping flame,
And thrice she beat her breast for shame,
And thrice like a wounded dove she came
    And moaned about the fire.
 
One watched, a bow-shot from the blaze,
    The silent streets between,
Who had stood by the King in sport and fray,
To blade in ambush or boar at bay,
And he was a baron old and gray,
    And kin to the Boondi Queen.
 
He said:  "O shameless, put aside
    The veil upon thy brow!
Who held the King and all his land
To the wanton will of a harlot's hand!
Will the white ash rise from the blistered brand?
    Stoop down, and call him now!"
 
Then she:  "By the faith of my tarnished soul,
    All things I did not well,
I had hoped to clear ere the fire died,
And lay me down by my master's side
To rule in Heaven his only bride,
    While the others howl in Hell.
 
"But I have felt the fire's breath,
    And hard it is to die!
Yet if I may pray a Rajpoot lord
To sully the steel of a Thakur's sword
With base-born blood of a trade abhorred," --
    And the Thakur answered, "Ay."
 
He drew and struck:  the straight blade drank
    The life beneath the breast.
"I had looked for the Queen to face the flame,
But the harlot dies for the Rajpoot dame --
Sister of mine, pass, free from shame,
    Pass with thy King to rest!"
 
The black log crashed above the white:
    The little flames and lean,
Red as slaughter and blue as steel,
That whistled and fluttered from head to heel,
Leaped up anew, for they found their meal
    On the heart of -- the Boondi Queen!

Поддержать сайт