Robert Henryson (Роберт Хенрисон)

The Two Mice

Esope myne authour makis mentioun
Of twa myis and thay wer sisteris deir
Of quham the eldest in ane borous toun,
The yungir wynnit uponland weill neir
Richt soliter, quhyle under busk and breir,
Quhilis in the corne in uther mennis skaith
As owtlawis dois and levit on hir waith.

This rurall mous into the wynter tyde
Had hunger, cauld, and tholit grit distres.
The tother mous that in the burgh couth byde,
Was gild brother and made ane fre burges,
Toll-fre alswa but custum mair or les
And fredome had to ga quhairever scho list
Amang the cheis and meill in ark and kist.

Ane tyme quhen scho wes full and unfutesair,
Scho tuke in mynd hir sister uponland
And langit for to heir of hir weilfair
To se quhat lyfe scho led under the wand.
Bairfute, allone, with pykestaf in hir hand
As pure pylgryme scho passit owt off town
To seik hir sister baith oure daill and down.

Throw mony wilsum wayis can scho walk,
Throw mure and mosse, throw bankis, busk, and breir,4
Fra fur to fur, cryand fra balk to balk,
“Cum furth to me, my awin sweit sister deir,
Cry peip anis!” With that the mous couth heir
And knew hir voce as kinnismen will do
Be verray kynd and furth scho come hir to.

The hartlie cheir, lord God geve ye had sene
Beis kythit quhen thir sisteris twa war met,
Quhilk that oft syis wes schawin thame betwene!
For quhylis thay leuch and quhylis for joy thay gret,
Quhyle kissit sweit and quhilis in armis plet
And thus thay fure quhill soberit wes their mude,
Syne fute for fute unto the chalmer yude.

As I hard say, it was ane semple wane
Of fog and farne full misterlyk wes maid,
Ane sillie scheill under ane erdfast stane
Of quhilk the entres wes not hie nor braid
And in the samin thay went but mair abaid
Withoutin fyre or candill birnand bricht
For comonly sic pykeris luffis not lycht.

Quhen thay wer lugit thus, thir sely myse,
The youngest sister into hir butterie hyid
And brocht furth nuttis and peis insteid of spyce.
Giff thair wes weilfair, I do it on thame besyde.
The burges mous prompit forth in pryde
And said, “Sister, is this your dayly fude?”
“Quhy not?” quod scho, “Think ye this meis nocht gude?”

“Na be my saull I think it bot ane scorne.”
“Madame,” quod scho, “ye be the mair to blame.
My mother sayd, efter that we wer borne,
That I and ye lay baith within ane wame.
I keip the ryte and custome of my dame
And of my syre, levand in povertie,
For landis hald we nane in propertie.”

“My fair sister,” quod scho, “hald me excusit.
This rude dyat and I can not accord.
To tender meit my stomok is ay usit
For quhy I fair alsweill as ony lord.
Thir wydderit peis and nuttis or thay be bord
Wil brek my teith and mak my wame ful sklender
Quhilk usit wes before to meitis tender.”

“Weil, weil, sister,” quod the rurall mous,
“Geve it yow pleis, sic thing as ye se heir,
Baith meit and dreink, harberie and hous
Sal be your awin will ye remane al yeir.
Ye sall it have wyth blyith and hartlie cheir
And that suld mak the maissis that ar rude
Amang freindis richt tender, sweit, and gude.

“Quhat plesans is in festis delicate
The quhilkis ar gevin with ane glowmand brow?
Ane gentill hart is better recreate
With blyith visage than seith to him ane kow;
Ane modicum is mair for till allow
Swa that Gude Will be kerver at the dais,
Than thrawin vult with mony spycit mais.”

For all this mery exhortatioun
This burges mous had littill will to sing
Bot hevilie scho kest hir browis doun
For all the daynteis that scho culd hir bring,
Yit at the last scho said halff in hething,
“Sister, this victuall and your royall feist
May weill suffice for sic ane rurall beist.

“Lat be this hole and cum unto my place,
I sall yow schaw be trewe experience
My Gude Friday is better nor your Pace,
My dische likingis is worth your haill expence.
I have housis anew of grit defence.
Of cat, na fall, na trap I have na dreid.”
“I grant,” quod scho, and on togidder yeid.

In skugry ay throw rankest gers and corne
Under covert full prevelie couth thay creip.
The eldest was the gyde and went beforne,
The younger to hir wayis tuke gude keip.
On nicht thay ran and on the day can sleip
Quhill in the morning or the laverok sang
Thay fand the town and in blythlie couth gang.

Not fer fra thyne unto ane worthie wane
This burges brocht thame sone quhare thay suld be.
Withowt godspeid thair herberie wes tane
Into ane spence with vittell grit plentie,
Baith cheis and butter upon skelfis hie,
Flesche and fische aneuch, baith fresche and salt,
And sekkis full of grotis, meile, and malt.

Efter quhen thay disposit wer to dyne,
Withowtin grace thay wesche and went to meit,
With all coursis that cukis culd devyne,
Muttoun and beif strikin in tailyeis greit.
Ane lordis fair thus couth thay counterfeit
Except ane thing, thay drank the watter cleir
Insteid of wyne bot yit thay maid gude cheir.

With blyith upcast and merie countenance,
The eldest sister sperit at hir gest
Giff that scho thocht be ressoun difference
Betwix that chalmer and hir sarie nest.
“Ye, dame!” quod scho. “bot how lang will this lest?”
“For evermair, I wait, and langer to.”
“Gif it be swa, ye ar at eis,” quod scho.

Till eik thair cheir ane subcharge furth scho brocht,
Ane plait of grottis and ane disch full of meill.
Thraf caikkis als I trow scho spairit nocht
Aboundantlie about hir for to deill
And mane full fyne scho brocht insteid of geill
And ane quhyte candill owt of ane coffer stall
Insteid of spyce to gust thair mouth withall.

Thus maid thay merie quhill thay micht na mair
And “Haill, Yule, haill!” thay cryit upon hie,
Yit efter joy oftymes cummis cair
And troubill efter grit prosperitie.
Thus as thay sat in all thair jolitie,
The spenser come with keyis in his hand,
Oppinnit the dure, and thame at denner fand.

They taryit not to wesche as I suppose
Bot on to ga quha micht formest win.
The burges had ane hole and in scho gois.
Hir sister had na hole to hyde hir in.
To se that selie mous it wes grit sin,
So desolate and will off all gude reid.
For verray dreid scho fell in swoun neir deid.

Bot as God wald, it fell ane happie cace.
The spenser had na laser for to byde,
Nowther to seik nor serche, to char nor chace,
Bot on he went and left the dure up wyde.
This bald burges his passage weill hes spyde.
Out of hir hole scho come and cryit on hie,
“How, fair sister! Cry peip, quhairever ye be!”

This rurall mous lay flatlingis on the ground
And for the deith scho wes full sair dredand
For till hir hart straik mony wofull stound,
As in ane fever trimbillit fute and hand.
And quhan hir sister in sic ply hir fand,
For verray pietie scho began to greit,
Syne confort hir with wordis hunny sweit.

“Quhy ly ye thus? Ryse up, my sister deir,
Cum to your meit, this perrell is overpast.”
The uther answerit with a hevie cheir,
“I may not eit, sa sair I am agast.
I had lever thir fourty dayis fast
With watter caill and gnaw benis or peis
Than all your feist in this dreid and diseis.”

With fair tretie yit scho gart hir upryse.
To burde thay went and on togidder sat
And scantlie had thay drunkin anis or twyse
Quhen in come Gib Hunter our jolie cat
And bad godspeid. The burges up with that.
And till hir hole scho fled as fyre of flint.
Bawdronis the uther be the bak hes hint.

Fra fute to fute he kest hir to and fra,
Quhylis up, quhylis doun, als tait as ony kid.
Quhylis wald he lat hir rin under the stra,
Quhylis wald he wink and play with hir buk-heid.
Thus to the selie mous grit pane he did
Quhill at the last throw fair fortune and hap
Betwix the dosor and the wall scho crap,

Syne up in haist behind the parraling
So hie scho clam that Gilbert micht not get hir
And be the clukis craftelie can hing
Till he wes gane. Hir cheir wes all the better,
Syne doun scho lap quhen thair wes nane to let hir.
Apon the burges mous loud can scho cry,
“Fairweill, sister, thy feist heir I defy.

“Thy mangerie is mingit all with cair,
Thy guse is gude, thy gansell sour as gall.
The subcharge of thy service is bot sair,
Sa sall thow find heir-efterwart ma fall.
I thank yone courtyne and yone perpall wall
Of my defence now fra yone crewell beist.
Almichtie God keip me fra sic ane feist!

“Wer I into the kith that I come fra
For weill nor wo I suld never cum agane.”
With that scho tuke hir leif and furth can ga
Quhylis throw the corne and quhylis throw the plane.
Quhen scho wes furth and fre, scho wes full fane
And merilie scho markit unto the mure.
I can not tell how eftirwart scho fure

Bot I hard say scho passit to hir den
Als warme as woll suppose it wes not greit,
Full beinly stuffit baith but and ben
Of beinis and nuttis, peis, ry, and quheit.
Quhenever scho list, scho had aneuch to eit
In quyet and eis withoutin ony dreid
Bot to hir sisteris feist na mair scho yeid.

                Moralitas

Freindis, heir may ye find, will ye tak heid,
In this fabill ane gude moralitie.
As fitchis myngit ar with nobill seid
Swa intermellit is adversitie
With eirdlie joy swa that na state is frie
Without trubill or sum vexatioun
And namelie thay quhilk clymmis up maist hie
And not content with small possessioun.

Blissed be sempill lyfe withoutin dreid,
Blissed be sober feist in quietie.
Quha hes aneuch, of na mair hes he neid
Thocht it be littill into quantatie.
Grit aboundance and blind prosperitie
Oftymes makis ane evill conclusioun.
The sweitest lyfe thairfoir in this cuntrie
Is sickernes with small possessioun.

O wantoun man that usis for to feid
Thy wambe and makis it a god to be,
Luke to thyself, I warne thee weill ondeid.
The cat cummis and to the mous hes ee.
Quhat is avale than thy feist and royaltie
With dreidfull hart and tribulatioun?
Thairfoir best thing in eird, I say for me,
Is merry hart with small possessioun.

Thy awin fyre, freind, thocht it be bot ane gleid,
It warmis weill and is worth gold to thee.
As Solomon sayis, gif that thow will reid,
“Under the hevin I can not better se
Than ay be blyith and leif in honestie,”
Quhairfoir I may conclude be this ressoun,
Of eirthly joy it beiris maist degree,
Blyithnes in hart with small possessioun.

Две мыши

Эзопова мне басенка мила –
О сёстрах, двух мышах, повествованье.
Та, что постарше, в городе жила. 
Деревня – младшей местопребыванье.
Она в полях искала пропитанья,
Гонимая суровою судьбой,
Вела в амбарах форменный разбой.

Зимой жестокой, гибельной, злодейской 
Она жила, едва-едва дыша.
А между тем купчихою гильдейской
Была сестра, – любимая душа.
Налогов не платила ни гроша 
И потому беспошлинно бывала 
Она везде – от кухни до подвала.

Поев и отоспавшись как-то раз, 
Счастливица подумала с тревогой: 
«Моя сестрица, как она сейчас?» 
И странницей смиренной, босоногой 
Отправилась она путём-дорогой
На поиски родни, что на селе
За городом осела на земле.

Брела она от кочек и до кочек,
От борозды, к ближайшей борозде.
«Сестра, откликнись! Пискни хоть разочек!» – 
Она кричала всюду и везде.
И счастлива была в своей звезде,
Когда на эти речи издалече
Ей родственница пискнула при встрече!

Великий Боже! Радость их росла,
И, вызывая щёчек покрасненье, 
Звучали поцелуи без числа,
Не ведая препятствий и стесненья. 
Когда ж в мозгах настало проясненье, 
Селяночка промолвила: «Сестра, 
Войди в моё жилище, будь добра!»

Какое там жилище! – Просто норка 
Зияла под огромным валуном.
И влезла гостья медленно, и зорко 
Хотела осмотреться, но кругом
Царила тьма: конечно же, врагом
Является любое освещенье
Того, чей труд – есть мелкое хищенье.1

Хозяюшка дошла до кладовой
И принесла орешков и гороха.
«И это, твой обед? Ах, Боже мой!», 
Здесь горожанка не сдержала вздоха.
«Да, мой обед. А что? Совсем неплохо, – 
Селянка ей промолвила в ответ, –
А чем тебе не нравен мой обед?»

«Но это же постыдно, так питаться!» 
«Стыд не на мне, а на сестре родной,
Которая забыла, может статься:
Мы обе – дети матери одной. 
Ужель простолюдинке коренной 
Дворянское пристало поведенье, 
Когда поместий нет в её владенье?»

«Но эта пища вызывает шок, –
Сказала сельской мышка городская. – 
Стереть боюсь я зубы в порошок.
Давно не в пользу пища мне такая. 
Давно, куски хозяйские таская,
Я стала привередливой, как лорд,
И для меня кусок твой – слишком твёрд».

«И всё-таки, любезная сестрица, – 
Промолвила селянка в свой черёд, –
Задумай у меня остановиться 
Ты на неделю, месяц или год, 
Пускай тебя сухая корка ждёт, 
Однако, рядом, в счастье и в несчастье, 
Найдёшь ты доброту и соучастье.

Чем сытный пир с упитанным тельцом,
Когда хозяин к гостю или гостье
Подходит с перекошенным лицом 
Среди раздора, ненависти, злости, 
Приятней даже корочка и кости, 
Была бы только в доме доброта 
Везде и всюду щедро разлита».2

Под благостные эти уговоры
Не песни петь, а впору зарыдать.
И гостья было омрачила взоры,
Но с юмором была она, видать,
И молвила: «Вся эта благодать 
Покажется отрадой настоящей
Лишь разве что скотинке немудрящей.

Оставь нору, последуем за мной. 
Здесь пасха голодней десятикраты 
Моей, сестрица, пятницы страстной. 
Весьма надежны в городе палаты.
Там не страшны мне кошки, трижды кляты,
И перед мышеловкой страха нет». 
«Пойдём», – селянка молвила в ответ.

И поползли, и скрыла их пшеница.
За старшей, выступавшей вожаком, 
Последовала младшая сестрица. 
Бежали ночью, отсыпались днём. 
И, жаворонка в небе голубом 
Услышав утром звонкую кантату, 
Они проникли в город воровато.

И в первый дом богатый, – а точней, 
В его кладовку, – мыши втихомолку 
Шмыгнули... Огляделись... Ей же ей, 
Там сыр и масло прогибали полку. 
Нашли овсянки – полную кошёлку, 
Говядинку и рыбку, ай-люли! – 
Всё свежее, всё только принесли.

И, не сказав хозяевам «спасибо», 
Устроили плутовки пир горой.
Набросились на мясо и на рыбу, 
Попутно увлечённые игрой
В дворянскую трапезу, хоть порой 
Лакали длиннохвостые сестрички 
Отнюдь не ром, а чистую водичку.

«Теперь, – сказала старшая сестра, – 
Ты поняла, что с этим не сравнится
Простая деревенская нора?»
«А долго изобилие продлится?» – 
Спросила робко сельская сестрица.
И городская молвила сестра: 
«Всегда и даже долее. Ура!»

И хрумкали они зерном чудесным, 
И старшая, забылась, увлеклась, 
И коржиком побрезговала пресным, 
И в булочку пшеничную впилась,
И в ящик со свечами забралась,
И свечку принесла для угощенья,
А не для освещенья помещенья.

Развеселили наших героинь 
Хозяйские бесплатные щедроты. 
Однако, за жарой приходит стынь, 
И богачи – нередкие банкроты, 
И за весельем следуют заботы. 
Открылась дверь, вошел слуга и – ох! –
Застал мышей пирующих врасплох.

Ни «здрасьте» не сказав, ни «до свиданья», 
Мышь городская, с места в щелку – шасть!
А сельская, на муки и страданья
Обречена, не зная, где припасть, 
Была готова сгинуть и пропасть, 
И в ожиданье самой лютой казни 
Сознанье потеряла от боязни.

Но, слава Богу, рыскать по углам 
Вошедшему никак не улыбалось. 
Заторопившись по другим делам. 
Он вышел вон. Открытой дверь осталась. 
«Сестра, сестра, куда ты подевалась? – 
Мышь городская кликнула, – мой свет,
Хоть пискни раз, – жива ты или нет?»

Но худо было мышке деревенской:
Она, казалось, в здешние места
Нагрянула из пропасти геенской, 
Дрожащая от носа до хвоста.
Что ж городская жительница? – Та
К ней подползла и молвила бедняжке:
«Сестра, очнись, опомнись от кондрашки!»

Сестра, очнись, мы кончим наш обед!
Сестра, очнись, опасность миновала!» 
И та чуть слышно молвила в ответ: 
«Наелась я сегодня... до отвала...
Я сорок дней бы проголодовала,
Вкушая только воду и фасоль,
Чем снова – этот пир и эта... боль...».

И поплелись к столу они – напиться.
Но с первой каплей, что попала в рот
(И в страшном сне такое не приснится!),
Явился Ги́льберт – Ги́льберт, шустрый кот.
И горожанка бросилась вперёд
В присмотренную щель напропалую,
Оставя вновь сестру – полуживую.

Но в ту минуту в жмурки поиграть 
Усатому лукавцу захотелось.
Зажмурил глазки: мышки не видать.
И замурлыкал: мол, куда ты делась? 
Несчастная на месте завертелась
И в щёлку, что доступна ей одной, 
Забилась между скрыней и стеной.

Заверещал смотритель местных крынок. 
Со зла ещё не так заверещишь:
Позорно проиграл он поединок! 
И он убрался... Загнанная мышь, 
Из щёлки выйдя, закричала: «Слышь, 
Сестра моя, будь прокляты такие 
Роскошные трапезы городские!

Мы кончили с тобой за упокой,
Начав за здравье. Было очень вкусно, 
Но першит глотку от еды такой, 
Поскольку на душе сегодня грустно. 
Меня обороняла ты искусно,
Но пусть Господь хранит меня, всеблаг, 
В грядущем от подобных передряг.

Ни за богатством, ни в нужде кромешной 
Не брошусь вновь от матушки земли!» 
И мышь в деревню двинулась поспешно,
И снова дни и ночи потекли,
И счастлива была, когда вдали 
Открылись ей и рощица, и поле, 
И мышка прослезилась поневоле.

Она счастливо в норке зажила. 
Теплым-тепло ей было в норке тесной. 
И рожь в запасе у неё была,
Бобы, пшеница и горох чудесный.
И невраждебен был простор окрестный, 
И поклялась: к сестрице дорогой 
Отныне и навеки – ни ногой.

		Мораль

Вчитаться в эту басню стоит, право, 
И посмотреть на мир со всех сторон: 
С веселием соседствует растрава,
И с прибылью соседствует урон,
И с песней соловьиной – грай ворон; 
Но покорится трудная дорога,
И пик отвесный будет покорён 
Берущими с собой совсем немного.

Умеренному люду – честь и слава. 
Ему златой не снится миллион.
Ему противна пьяная орава,
Он зельем не бывает опьянён,
И жадность не берёт его в полон: 
Ненужное он отметает строго. 
Спокойны годы и спокоен сон 
Того, кто весел и стяжал не много.

Ты – собственных страстей своих забава, 
И разум твой на чрево обращён
(Оно – твой бог)3, однако, ждёт расправа 
Тебя, распутник: дьяволом смущён,
Ты дьяволом в мышонка превращён,
А сам он – кот. Гони его с порога! 
Блажен, кто лишним не отягощён,
И сердцем весел, и стяжал не много.

Огонь твой стоит золота. И здраво,
Как водится, заметил Соломон: 
«Добро творить налево и направо
И веселиться – это мой закон» . 
Последуй мудрецу былых времён
И не забудь при этом, ради Бога:
Всех более судьбой вознаграждён, 
Кто сердцем весел и стяжал не много!

© Перевод Евг. Фельдмана
27-30.09.1999
8-10.10.1999
Все переводы Евгения Фельдмана

Примечания

1. The Ressoning betwix Aige and Yowth
2. The Bludy Serk
3. Against Hasty Credence
4. The Wolf and the Lamb
5. The Fox, the Wolf, and the Cadger

Распечатать (Print)

Количество обращений к стихотворению: 2445

Последние стихотворения

To English version