Джон Гей (John Gay)

Trivia, or The Art of Walking the Streets of London. Book 1

Quo te Moeri pedes? An, quo via ducit, in Urbem? – Virg.

Of the Implements for Walking the Streets,
and Signs of the Weather.
 
Through winter streets to steer your course aright, 
How to walk clean by day, and safe by night, 
How jostling crowds, with prudence to decline, 
When to assert the wall, and when resign, 
I sing: Thou, Trivia, Goddess, aid my song, 
Thro’ spacious streets conduct thy bard along; 
By thee transported, I securely stray 
Where winding alleys lead the doubtful way, 
The silent court, and op’ning square explore, 
And long perplexing lanes untrod before. 
To pave thy realm, and smooth the broken ways, 
Earth from her womb a flinty tribute pays; 
For thee, the sturdy paver thumps the ground, 
Whilst ev’ry stroke his lab’ring lungs resound; 
For thee the scavinger bids kennels glide 
Within their bounds, and heaps of dirt subside. 
My youthful bosom burns with thirst of fame, 
From the great theme to build a glorious name, 
To tread in paths to ancient bards unknown, 
And bind my temples with a Civic crown; 
But more, my country’s love demands the lays, 
My country’s be the profit, mine the praise.

When the black youth at chosen stands rejoice, 
And clean your shoes resounds from ev’ry voice; 
When late their miry sides stage – coaches show, 
And their stiff horses through the town move slow; 
When all the Mall in leafy ruin lies, 
And damsels first renew their oyster cries: 
 
[Of Shoes.]

Then let the prudent walker shoes provide, 
Not of the Spanish or Morocco hide; 
The wooden heel may raise the dancer’s bound, 
And with the scallop’d top his step be crown’d: 
Let firm, well hammer’d soles protect thy feet 
Thro’ freezing snows, and rains, and soaking sleet. 
Should the big laste extend the shoe too wide, 
Each stone will wrench th’ unwary step aside: 
The sudden turn may stretch the swelling vein, 
Thy cracking joint unhinge, or ankle sprain; 
And when too short the modish shoes are worn, 
You’ll judge the seasons by your shooting corn.

 [Of Coats.]

Nor should it prove thy less important care, 
To chuse a proper coat for winter’s wear. 
Now in thy trunk thy D’oily habit fold, 
The silken drugget ill can fence the cold; 
The frieze’s spongy nap is soak’d with rain, 
And show’rs soon drench the camlet’s cockled grain. 
True Witney broad-cloth with its shag unshorn, 
Unpierc’d is in the lasting tempest worn: 
Be this the horse-man’s fence; for who would wear 
Amid the town the spoils of Russia’s bear? 
Within the Roquelaure’s clasp thy hands are pent, 
Hands, that stretch’d forth invading harms prevent. 
Let the loop’d Bavaroy the fop embrace, 
Or his deep cloak be spatter’d o’er with lace. 
That garment best the winter’s rage defends, 
Which from the shoulders full and low depends; 
By various names in various counties known, 
Yet held in all the true Surtout alone: 
Be thine of Kersey firm, tho’ small the cost, 
Then brave unwet the rain, unchill’d the frost.

[Of Canes.]

If the strong cane support thy walking hand, 
Chairmen no longer shall the wall command; 
Ev’n sturdy carr-men shall thy nod obey, 
And rattling coaches stop to make thee way: 
This shall direct thy cautious tread aright, 
Though not one glaring lamp enliven night. 
Let beaus their canes with amber tipt produce, 
Be theirs for empty show, but thine for use. 
In gilded chariots while they loll at ease, 
And lazily insure a life’s disease; 
While softer chairs the tawdry load convey 
To Court, to White’s, Assemblies, or the Play; 
Rosie-complexion’d health thy steps attends, 
And exercise thy lasting youth defends. 
Imprudent men heav’n’s choicest gifts prophane. 
Thus some beneath their arm support the cane; 
The dirty point oft checks the careless pace, 
And miry spots thy clean cravat disgrace: 
O! may I never such misfortune meet, 
May no such vicious walkers croud the street, 
May Providence o’er-shade me with her wings, 
While the bold Muse experienc’d dangers sings.

Not that I wander from my native home, 
And (tempting perils) foreign cities roam. 
Let Paris be the theme of Gallia’s muse, 
Where slav’ry treads the street in wooden shoes; 
Nor do I rove in Belgia’s frozen clime, 
And teach the clumsy boor to skate in rhyme, 
Where, if the warmer clouds in rain descend, 
No miry ways industrious steps offend, 
The rushing flood from sloping pavements pours, 
And blackens the canals with dirty show’rs. 
Let others Naples’ smoother streets rehearse, 
And with proud Roman structures grace their verse, 
Where frequent murders wake the night with groans, 
And blood in purple torrents dies the stones; 
Nor shall the Muse thro’ narrow Venice stray, 
Where Gondolas their painted oars display. 
O happy streets, to rumbling wheels unknown, 
No carts, no coaches shake the floating town! 
Thus was of old Britannia’s city bless’d, 
E’er pride and luxury her sons possess’d: 
Coaches and chariots yet unfashion’d lay, 
Nor late-invented chairs perplex’d the way: 
Then the proud lady trip’d along the town, 
And tuck’d up petticoats secur’d her gown, 
Her rosie cheek with distant visits glow’d, 
And exercise unartful charms bestow’d; 
But since in braided gold her foot is bound, 
And a long trailing manteau sweeps the ground, 
Her shoe disdains the street; the lazy fair 
With narrow step affects a limping air. 
Now gaudy pride corrupts the lavish age, 
And the streets flame with glaring equipage; 
The tricking gamester insolently rides, 
With Loves and Graces on his chariot’s sides; 
In sawcy state the griping broker sits, 
And laughs at honesty, and trudging wits: 
For you, O honest men, these useful lays 
The Muse prepares; I seek no other praise.

[Of the Weather.]

When sleep is first disturb’d by morning cries; 
From sure prognosticks learn to know the skies, 
Lest you of rheums and coughs at night complain; 
Surpriz’d in dreary fogs or driving rain. 
When suffocating mists obscure the morn, 
Let thy worst wig, long us’d to storms, be worn; 
Or like the powder’d footman, with due care 
Beneath the flapping hat secure thy hair. 
Be thou, for ev’ry season, justly drest, 
Nor brave the piercing frost with open breast; 
And when the bursting clouds a deluge pour, 
Let thy Surtout defend the drenching show’r.
 
[Signs of cold Weather.]

The changing weather certain signs reveal. 
E’er winter sheds her snow, or frosts congeal, 
You’ll see the coals in brighter flame aspire, 
And sulphur tinge with blue the rising fire: 
Your tender shins the scorching heat decline, 
And at the dearth of coals the poor repine; 
Before her kitchen hearth, the nodding dame 
In flannel mantle wrapt, enjoys the flame; 
Hov’ring, upon her feeble knees she bends, 
And all around the grateful warmth ascends.

[Signs of fair Weather.]

Nor do less certain signs the town advise, 
Of milder weather, and serener skies. 
The ladies gayly dress’d, the Mall adorn 
With various dyes, and paint the sunny morn; 
The wanton fawns with frisking pleasure range, 
And chirping sparrows greet the welcome change: 
Not that their minds with greater skill are fraught, 
Endu’d by instinct, or by reason taught, 
The seasons operate on ev’ry breast; 
’Tis hence that fawns are brisk, and ladies drest. 
When on his box the nodding coachman snores, 
And dreams of fancy’d fares; when tavern doors 
The chairmen idly croud; then ne’er refuse 
To trust thy busie steps in thinner shoes.

[Signs of rainy Weather.]

But when the swinging signs your ears offend 
With creaking noise, then rainy floods impend; 
Soon shall the kennels swell with rapid streams, 
And rush in muddy torrents to the Thames. 
The bookseller, whose shop’s an open square, 
Foresees the tempest, and with early care 
Of learning strips the rails; the rowing crew 
To tempt a fare, cloath all their tilts in blue: 
On hosiers poles depending stockings ty’d, 
Flag with the slacken’d gale, from side to side; 
Church-monuments foretell the changing air; 
Then Niobe dissolves into a tear 
And sweats with secret grief: you’ll hear the sounds 
Of whistling winds, e’er kennels break their bounds; 
Ungrateful odours common-shores diffuse, 
And dropping vaults distill unwholesome dews, 
E’er the tiles rattle with the smoaking show’r, 
And spouts on heedless men their torrents pour.

[Superstition to be avoided.]

All superstition from thy breast repel. 
Let cred’lous boys, and prattling nurses tell, 
How, if the festival of Paul be clear, 
Plenty from lib’ral horn shall strow the year; 
When the dark skies dissolve in snow or rain, 
The lab’ring hind shall yoke the steer in vain; 
But if the threat’ning winds in tempests roar, 
Then war shall bathe her wasteful sword in gore. 
How, if on Swithin’s feast the welkin lours, 
And ev’ry penthouse streams with hasty show’rs, 
Twice twenty days shall clouds their fleeces drain 
And wash the pavement with incessant rain. 
Let not such vulgar tales debase thy mind; 
Nor Paul nor Swithin rule the clouds and wind.

If you the precepts of the Muse despise, 
And slight the faithful warning of the skies, 
Others you’ll see, when all the town’s afloat, 
Wrapt in th’ embraces of a kersey coat, 
Or double-button’d frieze; their guarded feet 
Defie the muddy dangers of the street, 
While you, with hat unloop’d, the fury dread 
Of spouts high-streaming, and with cautious tread 
Shun ev’ry dashing pool; or idly stop, 
To seek the kind protection of a shop. 
But bus’ness summons; now with hasty scud 
You jostle for the wall; the spatter’d mud 
Hides all thy hose behind; in vain you scow’r, 
Thy wig alas! uncurl’d, admits the show’r. 
So fierce Alecto’s snaky tresses fell, 
When Orpheus charm’d the rig’rous pow’rs of hell, 
Or thus hung Glaucus’ beard, with briny dew 
Clotted and strait, when first his am’rous view 
Surpriz’d the bathing fair; the frighted maid 
Now stands a rock, transform’d by Circe’s aid.

[Implements proper for female Walkers.]

Good houswives all the winter’s rage despise, 
Defended by the riding-hood’s disguise: 
Or underneath th’ umbrella’s oily shed, 
Safe thro’ the wet, on clinking pattens tread. 
Let Persian dames th’ umbrella’s ribs display, 
To guard their beauties from the sunny ray; 
Or sweating slaves support the shady load, 
When eastern Monarchs show their state abroad; 
Britain in winter only knows its aid, 
To guard from chilly show’rs the walking maid. 
But, O! forget not, Muse, the patten’s praise, 
That female implement shall grace thy lays; 
Say from what art divine th’ invention came, 
And from its origine deduce the name.

[An Episode of the Invention of Pattens.]

Where Lincoln wide extends her fenny soil, 
A goodly yeoman liv’d grown white with toil; 
One only daughter bless’d his nuptial bed, 
Who from her infant hand the poultry fed: 
Martha (her careful mother’s name) she bore, 
But now her careful mother was no more. 
Whilst on her father’s knee the damsel play’d, 
Patty he fondly call’d the smiling maid; 
As years encreased, her ruddy beauty grew, 
And Patty’s fame o’er all the village flew.

Soon as the gray-ey’d morning streaks the skies, 
And in the doubtful day the woodcock flies, 
Her cleanly pail the pretty houswife bears, 
And singing, to the distant field repairs: 
And when the plains with ev’ning dews are spread, 
The milky burthen smoaks upon her head, 
Deep, thro’ a miry lane she pick’d her way, 
Above her ankle rose the chalky clay.

Vulcan by chance the bloomy maiden spies, 
With innocence and beauty in her eyes, 
He saw, he lov’d; for yet he ne’er had known 
Sweet innocence and beauty meet in one. 
Ah Mulciber! recal thy nuptial vows, 
Think on the graces of thy Paphian spouse, 
Think how her eyes dart inexhausted charms, 
And canst thou leave her bed for Patty’s arms?

The Lemnian Pow’r forsakes the realms above, 
His bosom glowing with terrestrial love: 
Far in the lane a lonely hut he found, 
No tenant ventur’d on th’ unwholesome ground. 
Here smoaks his forge, he bares his sinewy arm, 
And early strokes the sounding anvil warm; 
Around his shop the steely sparkles flew, 
As for the steed he shap’d the bending shoe.

When blue-ey’d Patty near his window came, 
His anvil rests, his forge forgets to flame. 
To hear his soothing tales she feigns delays; 
What woman can resist the force of praise?

At first she coyly ev’ry kiss withstood, 
And all her cheek was flush’d with modest blood 
With headless nails he now surrounds her shoes, 
To save her steps from rains and piercing dews; 
She lik’d his soothing tales, his presents wore, 
And granted kisses, but would grant no more. 
Yet winter chill’d her feet, with cold she pines, 
And on her cheek the fading rose declines; 
No more her humid eyes their lustre boast, 
And in hoarse sounds her melting voice is lost.

This Vulcan saw, and in his heav’nly thought, 
A new machine mechanick fancy wrought, 
Above the mire her shelter’d steps to raise, 
And bear her safely through the wintry ways. 
Strait the new engine on his anvil glows, 
And the pale virgin on the patten rose. 
No more her lungs are shook with drooping rheums, 
And on her cheek reviving beauty blooms. 
The God obtain’d his suit; tho’ flatt’ry fail, 
Presents with female virtue must prevail. 
The patten now supports each frugal dame, 
Which from the blue-ey’d Patty takes the name.

Тривия, то бишь Всякая всячина; или «Искусство ходить по улицам Лондона». Книга первая. «О том, что нужно брать с собой, выходя на улицу и о признаках погоды»

Quo te Moeri pedes? An, quo via ducit, in Urbem?

                                               – Virg.1

Как по столице зимней прогуляться,
Как ночью на несчастье не нарваться,
А днём не замараться, – как в столице
От бурных толп разумно уклониться,
Когда укрыться лучше за стеною,
Когда пройти с оглядкой стороною,
Пою, – тебя же, Тривия, Богиня,
Прошу прийти на помощь барду ныне!
Сопроводи на улицах просторных,
На тропах подозрительных и спорных
В аллеях помоги головоломных,
И в тупиках сомнительных, укромных.
Земля тебе, свои открывши недра,
На мостовые камень дарит щедро.
Мостильщики над каждым камнем бьются,
И в людях их удары отдаются,
И мусорщиков тучи в этой буче
Выходят убирать собачьи кучи. 
А я хотел бы песнями своими
Великое себе составить имя.
И побывать хочу я, где едва ли
Старинные поэта побывали,
И пользу принести моей отчизне,
И получить признание при жизни.

[Советы касательно обуви]2

Когда тебе на каждом перекрёстке
Орут вовсю чумазые подростки:
«Почистим обувь!»; в полусонном трансе
С утра лошадки тащат дилижансы
Грязнущие; когда везде и всюду
Пэлл-Мэлл переполняют листьев груды;
И начинают голосить с рассвета
Торговки устрицами, – видя это
И слыша это, милый мой читатель,
Подумать о ботинках, друг, не кстати ль?
(Но вовсе не о тех, избави Боже,
Что из испанской, марокканской кожи!)
Каблук твой деревянный – это шансы
Превыше всех, читатель, прыгнуть в танце.
Должны подмётки крепко быть прибиты:
Тогда они – надёжная защита
И в снег, и в дождь, и в гололёд. Походкой
Уверенной пойдёшь, когда колодкой
Башмак растянут, и как можно шире.
И всё ж ничто не прочно в этом мире:
Любой булыжник на любой дорожке
Вполне горазд подставить, друг, подножку.
Ты ахаешь и грохаешься, слышь-ка,
Трещит сустав, растянута лодыжка.
Но ежели обувка, моды ради,
Короткой будет, снова ты в накладе:
Ты быстренько натрёшь себе мозоли
И снова захромаешь поневоле.

[Об одежде]

Надеюсь, и в вопросе об одёжке
Ты тоже не допустишь, друг, оплошки.
Когда зима в столице нашей свищет,
Пальтишко по сезону всякий ищет.
Ты весь в шелках, как рыцарь Роберт Д’Ойли.
А простудиться не боишься? Ой ли!
А дождь пойдёт? Одёжка из камлота
Насквозь промокнет... И тебе охота?
Сукно Уи́тни3 (чудо, в самом деле:
Зимой спасает при любой метели!)
Мы конюхам оставим, привереды:
В нём – грубый волос русского медведя.
Ты согреваешь руки, друг, в роклоре.4 
Шарфом перемотайся, с ветром споря,
Иль плащ твой, распираемый от кружев,
Откроется, их роскошь обнаружив.
Сюртук везде по-разному зовётся,
Но сюртуком по сути остаётся.
Я доверяю только фирме Керси.
И ты, читатель, тоже ей доверься:
Ты с ней, любой погодою терзаем,
Непромокаем и непромерзаем! 

[О палках]

Коль ты гуляешь, взяв покрепче палку,
С тобой и лорды не затеют свалку,
И даже кучер, на скандалы падок,
Тебя пропустит, придержав лошадок,
И ты дойдёшь до места, не петляя,
Хоть ночью здесь повсюду – тьма сплошная.
Пусть щёголь палку янтарём украсит,
Зато твоя – обидчиков дубасит!
Пусть мчит в каретах щёголей сословье,
Но хвори пожирают их здоровье.
В карете едет фат на ассамблею,
Но ты, счастливец, ходишь, не болея.
Вон розовый какой, всегда в движенье,
Ты юность продлеваешь в упражненье.
Меж тем бездельник увядает скоро,
И в тросточке находит он опору.
Идёшь порою, чист и аккуратен,
Вдруг белый галстук почернел от пятен.
И говорю себе я, чуть не плача:
 «Какой облом, какая неудача!
Избави Бог от встреч такого рода,
От гнусных толп небрежного народа.
Пусть крылья Провидения с размаха
Спасут меня от гибели и краха,
И пусть опишет Муза дорогая,
Как тут живу я, грязь превозмогая!»

Но к чуждым странам нет во мне влеченья,
Где ждут примерно те же злоключенья.
Париж да будет в Галлии воспетым!
Я не желаю быть его поэтом:
Из дерева там раб обувку носит.
Поэт британский там не плодоносит!
И к Бельгии мои прохладны чувства.
Учить стихосложенью как искусству
Я тамошнего хама и болвана
Ни за какие денежки не стану.
Как дождь пойдёт, там грязи по колено.
Попав к ней в плен, не вырвешься из плена.
И муть стекает с мостовых наклонных,
Каналы там черны от струй зловонных.
И воспевать Неаполь я не жажду:
Он до меня воспет был не однажды
Поэтами, что пыл свой фанатичный 
Влагают в стих торжественный античный.
К тому ж я знаю: молча, без витийства
Там ночью совершаются убийства,
И кровь живая после стычки бурной
Там по камням бежит струёй пурпурной.
И воспевать Венецию не стану, 
Но лишь признаюсь честно, без обмана,
Что счастлив город, возведённый с блеском
На водной хляби, не знакомый с треском
И стуком дилижансов и карет,
От коих здесь, у нас, покоя нет.  
Покой был в старину у нас, – покуда
Гордыня не наделала нам худа.
Тогда повозки были неказисты,
Неброски, прямо скажем, не форсисты.
Кареты, новомодные коробки,
Тогда ещё не создавали пробки.
Тогда и леди, гордая голубка,
Пешком шагала, подоткнувши юбки.
Ей быть усталой как бы не пристало:
Здоровьем красота её блистала!
Но золотые туфельки надела,
Манто надела, и – другое дело –
Она всё той же выглядит голубкой,
Однако же, болезненной и хрупкой.
Сегодня время роскоши и блажи.
На улицах блистают экипажи.
Сегодня шулер с пьянок спозаранок
Везёт к себе девиц и содержанок.
Сегодня биржевые спекулянты
И честность презирают, и таланты.
Но в грубый век, жестокий и железный,
Я скромно приношу свой труд полезный
Вам, честным людям. Для меня ж награда –
Вниманье ваше. Большего – не надо.

[О погоде]

Проснувшись утром, дома будь, пока
Погоду не узнал наверняка,
Чтоб ночь не истерзала организма
Припадком кашля или ревматизма. 
Туман густой, к примеру, лёг вокруг, 
Надень парик свой худший, милый друг, 
Как делает лакей, покрытый пудрой, 
Природный волос сберегая мудро. 
Приодевайся, как велит сезон. 
Не кутаться в морозы – не резон. 
А если дождь полил, как из ведра, 
В дорогу плащ и зонтик брать пора.

[Признаки холодной погоды]

Есть признаки у перемен погоды.
Когда зимой дохнёт на нас природа,
Горящий уголь ярче льёт свой свет
И сера пламень красит в синий цвет,
Ты нежишься у яркого камина, 
А бедный ропщет: угля нет в помине!
А вот старушка дремлет у огня, 
Укрывшись пледом, голову склоня. 
Проснулась; на огонь кладёт полено; 
Тепло, уютно – необыкновенно!

[Признаки хорошей погоды]

У города есть тысячи примет, 
Из коих ясно: туч на небе нет. 
Мэлл одуряя запахом помады, 
Плывут кокетки пёстрой кавалькадой. 
Телята прут неведомо куда. 
Их воробьев приветствует орда. 
У оживленья этого от века 
Одна-единственная подоплека:5 
То время года в сердце всем стучит –
Кокетка – мчит, телёночек – мычит. 
Когда вознице сон десятый снится, 
Когда народ с утра в пивной толпится, 
Отправясь по делам, ты в этот день 
Ботинки, друг мой, лёгкие надень.

[Признаки дождливой погоды]

Но если ветер в уши злобно дует, 
На небе – мрак, природа негодует 
И нечистот зловоннейшая муть 
К великой Темзе пролагает путь, –
Книготорговцы, словно в лихорадке, 
Навесы убирают и палатки, 
Куда ни глянешь – зонтики, плащи; 
Прощанье второпях – тут не взыщи! 
Танцуют над прилавками рубашки, 
Полощет ветер гетры и подтяжки, 
Ступени церкви мокнут на глазах, 
И вот уж Ниобея вся в слезах. 
И вот уж буря, дунув что есть силы, 
Все бочки на помойке раскатила 
И, покружась у ямы выгребной, 
На русла сточных вод идёт войной, 
По черепице крупным градом хлещет 
И в луже оступившегося плещет.

[Предрассудки, от которых следует отказаться]

Не веруй в сказки и оставь их дурням,
Кормилицам оставь их некультурным.
Мол, если в Павлов день на небе ясно,
То в этот год дела пойдут прекрасно,
А если дождь и снег – подумать страшно! –
Труды твои на пашне будут зряшны,
А если грянет буря – Боже правый! –
То будет год жестокий и кровавый.
Мол, если в день Суи́зина всё мрачно,
То дальше будет хуже, однозначно,
И захлестнёт потоп почти вселенский
Мир городской, а также деревенский.
Не веруй в чушь! Суи́зин или Павел, –
Никто из них погодою не правил.

Коль Музы не приемлешь ты совет
И к небесам доверья – тоже нет, 
Взгляни вокруг: не думая о чуде,
В пальто суконных двигаются люди,
И на ногах обычные ботинки,
Чтоб проходить по грязи без заминки,
Меж тем как ты, не подвязавши шляпы,
Спешишь, дрожа от холода, растяпа,
И прячешься от дождичка, беспечный,
Ты под навесом каждой лавки встречной.
Торопишься (дела не ждут!); спина
Уже в грязи; парик же – вот те на! –
Совсем размок и распустились кудри, –
На Алекто́ похож ты, – ей, лахудре,
Орфей когда-то пел с волшебной силой,
И счастлив был, спускаясь в ад унылый!
Ещё на Главка ты похож: всклокочен,
Купальщицу перепугал он очень,
Но не дала насилью совершиться
Цирцея, в камень превратив девицу!

[О том, что следует брать в дорогу женщинам]

Знай: женщины зимою – в капюшонах;
Мороз не страшен в капюшонах оных.
И дождь не страшен. Слушай, объясняю:
Промаслены их зонтики, я знаю, 
И в деревянных башмаках идут,
Что «па́ттенами» в Англии зовут.
Взять Персию: от зноя под зонтами
Спешат укрыться тамошние дамы
Иль потные невольники над ними
Их держат, если дамами своими
Персидский шах желает похвалиться
И весь гарем вывозит за границу.
Для наших женщин зонт – совсем иное:
Он от дождя защита – не от зноя.
Тебе, о Муза, надобно успеть
Ещё и наши «па́ттены» воспеть,
Да так, чтоб в этой песне прозвучало
Божественное женское начало,
И объяснить народу в назиданье,
Откуда к нам пришло сие названье. 

[О том, как изобрели па́ттены]

Жил в Ли́нкольне, порядочен и скромен,
Трудолюбивый пахарь, добрый йомен. 
Трудился так, что просто лез из кожи.
Единственную дочь на брачном ложе
Он породил; супругу Мартой звали.
Но силы высшие её призвали.
Он овдовел. Он малого ребёнка
Без памяти любил. О, как же звонко
Смеялась дочка на коленях тяти,
Что звал её с улыбкой: «Патти! Патти!»
И годы шли, и дочка подрастала,
И вдруг такой красавицею стала,
Что с гордостью о местной королевне
Заговорили жители деревни.

Однажды утром блеклым, сероглазым,
Когда тревога вкрадывалась в разум,
И ва́льдшнеп вылез из гнезда родного,
И улетел, и не вернулся снова,
В далёкие края ушла девица,
И пела песни, вольная, как птица,
И вечером на травы пали росы,
И облака нависли, как вопросы,
И по лодыжки глина меловая
Лежала там от края и до края.

Вулкан заметил девушку случайно
И тотчас был взволнован чрезвычайно:
Её глаза, не ведая печали, 
Невинность с красотою излучали.
Влюбился бог! Впервой, сказать по чести,
Невинность с красотой он видел вместе.
Ты помнишь ли, Вулкан, в измене мрачной,
В чём клялся ты Венере новобрачной?
Ты помнишь, как супруге глядя в очи,
Был волшебство их выдержать не в мочи?
В беспамятство ты впал, могучий, древний,
От девушки из маленькой деревни!

Нет, ничего не видит и не слышит,
И грудь его земной любовью дышит.
И на участке он обосновался,
Что люд в аренду брать не покушался.
И с кузней он решил поторопиться.
И вот уже тяжёлый дым курится,
И слышно в деревушке самой дальней,
Как дружатся здесь молот с наковальней.
С утра хозяин трудится радиво:
Он здесь подковы делает на диво!

Но всякий раз, когда проходит Патти,
Он всё бросает – тут же и некстати,
И уж не дружат молот с наковальней, 
Зато всё веселей и беспечальней
Он похвалы красавице возносит,
А та похвал, конечно, вслух не просит,
Однако, всякий раз при встрече с богом
Она под тем или иным предлогом
Становится у мутного окошка,
Чтоб хитреца послушать хоть немножко:
В такой момент способна ли девица
Пройти вперёд и не остановиться?

Вулкан тянулся к девушке-голубке,
Но та стыдливо отводила губки.
Вбивал ей в обувь гвоздики без шляпок,
Чтоб ей не заморозить нежных лапок,
Потом пошли дары, и подношенья,
И сказочек заветных утешенья, 
И стала целоваться, и всё дольше, 
Но только целоваться – и не больше.
Потом пришла зима, озябли ноги,
Поблекли взоры милой недотроги,
Простыло горло, стали хриплы звуки,
Ни слова произнесть нельзя без муки.

И ахнул бог Вулкан, и ужаснулся,
И вымышленник дивный в нём проснулся,
И он придумал, в пику безобразью,
Как ножки милой приподнять над грязью,
И все необходимые детали
Он в дереве исполнил и в металле.
И на глазах девица воскресает,
И кашель больше грудь не сотрясает,
И снова красота непоказная
Исходит щедро, убыли не зная.
И щедро добродетелью был женской
В глуши невзрачной, скучной, деревенской
Вулкан вознаграждён: уж очень ярок
И очень кстати был его подарок.
И женщины с тех пор частенько просят
Те башмаки, что имя Патти носят! 

© Перевод Евг. Фельдмана
10.09.1984
14-15.09.1984
17.09.1984
2-3.10.1984
село Старокарасук
Большереченского района
Омской области
20.11.1984
г. Омск
28.12.2018-07.01.2019
г. Омск
Все переводы Евгения Фельдмана

Примечания

Поддержать сайт