Джон Гей (John Gay)

Часть II. Басня 3. Бабуин и Домашняя птица

Страстному охотнику до приёмов у вельможных особ

     По внешним признакам обычно
Судить о людях нам привычно.
По Перед богатством, перед властью
Склоняемся в подобострастье,
Хоть в человеке, Бог свидетель,
Ценна одна лишь Добродетель.

     Порой на знатное сословье
Глядим с восторгом и с любовью.
Однако, на таких нередко
Перенося заслуги предка,
Вдруг видим, сколь созданье серо,
Что носит гордый титул «сэра».

	Порой, наивные невежды,
На богачей глядим в надежде,
Что при таких своих деньжищах
Накормят быстро наших нищих,
И, спутав явное с желанным,
Мы тешимся самообманом,
А богачи нас в грош не ставят
И тех, кто снизу, сверху давят.

	На власть взгляните: что за гады
Вползти в неё сегодня рады,
И склонны сколь к интригам грязным
В желанье власти неотвязном
И сколь готовы к униженью
Любого ради продвиженья!
С любым готовы перебором
Любую дрянь прославить хором, 
Перед ничтожеством вельможным
Готовы грязь назвать пирожным,
Уже с утра толпой огромной
Толкутся у него в приёмной.
Пусть он страну ввергает в войны,
Что резкой критики достойны,
В почёте этот сумасшедший
У сволоты, к нему пришедшей.
Где кровь детей лилась рекою,
Где Молох силой никакою
Не сдержан был, – всё жертвой мерзкой
Здесь дури стало министерской!

	Какой бы двор ты не увидел,
Заметишь: власть – всеобщий идол.
Купец ей молится, помещик,
Ей льстит предатель-перебежчик,
Авантюристы, спекулянты
И все подобные таланты.

	Но положение непрочно
Того, кто к власти шёл порочно.
Его приспешник – тож непрочен,
Своим спасеньем озабочен.
И тем скорее власть взорвётся,
Чем больше пухнет, раздаётся,
Как тот пузырь, пустой и праздный,
Что вдруг слезой пролился грязной!

	Но это присказка. Сейчас –
О старой деве мой рассказ.
Минувшие года и страсти
Её терзали, и в несчастье
Она, борясь с тоской всегдашней,
Зверинец завела домашний.

	Там Бабуин небеспричинно
Был главным: рост – почти с мужчину,
Смешно прохожим строил рожи,
Слуг передразнивал похоже.
Он гибок был умом и телом,
Легко с любым справлялся делом,
И стал он в доме знаменитым,
Любимцем стал и фаворитом.
И он начальником пернатых
Назначен в барских был палатах.
Следил он, важным став патроном,
За бытом их и рационом.

	И вот глядите: с видом лорда
Шагает он по дому гордо,
И птицы, с самого утра
Его встречая на ура,
Толпой толкутся неуёмной
И в коридоре, и в приёмной.
Вот появился. Там и здесь
Пернатый сход склонился весь,
И начинают спозаранку
Хвалить кто морду, кто осанку.
И что ж? Потоки льстивой речи
Впивает он по-человечьи:
Где Самомненье прославляем,
Его мы чувства повторяем.

	Но если ты – на важном месте,
Что проку в совести и чести?
И всяк добравшийся до власти
При власти честен лишь отчасти,
И всяк взыскует личных благ.
И Бабуин мозги напряг. 

	Частенько фрукты рядом с домом
Он брал. Ходя путём знакомым,
Он познакомился с торговкой,
Себя связав с ней сделкой ловкой:
Он груши-яблоки, мошенник,
Зерном оплатит вместо денег!

	Зерно растаяло моментом,
Исчезло вместе с документом,
И в птичий мир, познавший голод,
Прокрался подозренья холод.
И сход решил: –Довольно! Хватит!
Пропажу Бабуин оплатит!
И призван был на суд публичный
Сей господин, как вор обычный.
А он, познав судьбину злую,
Явил суду лишь спесь былую!

	Гусь мимо шёл, и – ноль вниманья:
Ни «здрастье» и ни «до свиданья».

	И Бабуин вскричал: – Но ты же
Два дня назад был низких ниже!
А нынче – нет мне уваженья.
За что мне это униженье!

	И Гусь ответил: – столь покорно
Тебе я кланялся за зёрна,
И остальные в том же духе
Здесь поступали с голодухи.
А нынче ты – пустое место.
Какой мне, гусю, интерес-то?

© Перевод Евг. Фельдмана
29.11.-10.12.2017
2-7.01.2018
24-25.02.2018
Все переводы Евгения Фельдмана

Part II. Fable 3. The Baboon and the Poultry

To a Levee-Hunter

  We frequently misplace esteem,
  By judging men by what they seem,
  To birth, wealth, power, we should allow
  Precedence, and our lowest bow.
  In that is due distinction shown,
  Esteem is virtue's right alone.
     With partial eye we're apt to see
  The man of noble pedigree.
  We're prepossess'd my lord inherits
  In some degree his grandsire's merits;

  For those we find upon record:
  But find him nothing but my lord.
     When we with superficial view,
  Gaze on the rich, we're dazzled too.
  We know that wealth well understood,
  Hath frequent power of doing good:
  Then fancy that the thing is done,
  As if the power and will were one.
  Thus oft the cheated crowd adore
  The thriving knaves that keep them poor.

     The cringing train of power survey:
  What creatures are so low as they!
  With what obsequiousness they bend!
  To what vile actions condescend!
  Their rise is on their meanness built,
  And flattery is their smallest guilt.
  What homage, rev'rence, adoration,
  In every age, in every nation,
  Have sycophants to power addressed!
  No matter who the power possessed.

  Let ministers be what they will,
  You find their levees always fill.
  Even those who have perplexed a state,
  Whose actions claim contempt and hate,
  Had wretches to applaud their schemes,
  Though more absurd than madmen's dreams.
  When barbarous Moloch was invoked,
  The blood of infants only smoked!
  But here (unless all history lies)
  Whole realms have been a sacrifice.

  Look through all Courts--'Tis power we find,
  The general idol of mankind,
  There worshipped under every shape;
  Alike the lion, fox, and ape
  Are followed by time-serving slaves,
  Rich prostitutes, and needy knaves.
     Who, then, shall glory in his post?
  How frail his pride, how vain his boast!
  The followers of his prosperous hour
  Are as unstable as his power.

  Power by the breath of flattery nursed,
  The more it swells, is nearer burst.
  The bubble breaks, the gewgaw ends,
  And in a dirty tear descends.
     Once on a time, an ancient maid,
  By wishes and by time decayed,
  To cure the pangs of restless thought,
  In birds and beasts amusement sought:
  Dogs, parrots, apes, her hours employed;
  With these alone she talked and toyed.

     A huge baboon her fancy took,
  (Almost a man in size and look,)
  He fingered everything he found,
  And mimicked all the servants round.
  Then, too, his parts and ready wit
  Showed him for every business fit.
  With all these talents, 'twas but just
  That pug should hold a place of trust:
  So to her fav'rite was assigned
  The charge of all her feathered kind.

  'Twas his to tend 'em eve and morn,
  And portion out their daily corn.
     Behold him now with haughty stride,
  Assume a ministerial pride.
  The morning rose. In hope of picking,
  Swans, turkeys, peacocks, ducks and chicken,
  Fowls of all ranks surround his hut,
  To worship his important strut.
  The minister appears. The crowd
  Now here, now there, obsequious bowed.

  This praised his parts, and that his face,
  T'other his dignity in place.
  From bill to bill the flattery ran:
  He hears and bears it like a man:
  For, when we flatter self-conceit,
  We but his sentiments repeat.
     If we're too scrupulously just,
  What profit's in a place of trust?
  The common practice of the great,
  Is to secure a snug retreat.

  So pug began to turn his brain
  (Like other folks in place) on gain.
     An apple-woman's stall was near,
  Well stocked with fruits through all the year;
  Here every day he crammed his guts,
  Hence were his hoards of pears and nuts;
  For 'twas agreed (in way of trade)
  His payments should in corn be made.
     The stock of grain was quickly spent,
  And no account which way it went.

  Then, too, the poultry's starved condition
  Caused speculations of suspicion.
  The facts were proved beyond dispute;
  Pug must refund his hoards of fruit:
  And, though then minister in chief,
  Was branded as a public thief.
  Disgraced, despised, confined to chains,
  He nothing but his pride retains.
     A goose passed by; he knew the face,
  Seen every levee while in place.

     'What, no respect! no reverence shown?
  How saucy are these creatures grown!
  Not two days since,' says he, 'you bowed
  The lowest of my fawning crowd.'
     'Proud fool,' replies the goose,“tis true,
  Thy corn a fluttering levee drew!
  For that I joined the hungry train,
  And sold thee flattery for thy grain.
  But then, as now, conceited ape,
  We saw thee in thy proper shape.'

Поддержать сайт