Джордж Гордон Байрон (George Gordon Byron)

Лара. Песнь первая

I

В доменах Лары празднует народ;
Почти забыт рабами ленный гнет;
Их князь, кто с глаз исчез, не из сердец,
Самоизгнанник, - дома наконец!
Сияют лица, замок оживлен,
Стол в кубках весь, на башнях зыбь знамен;
Уютный свет кидая вдоль долин,
Вновь сквозь витражи заиграл камин;
И веселы вассалы у огня:
Глаза горят, грохочет болтовня.

II

Вернулся Лара в замок родовой, -
Но для чего он плыл в простор морской?
Лишась отца, юн, чтоб сознать ущерб,
Сам властелин, он, взяв наследный герб,
Взял страшную и горестную власть,
Что лишь покой у сердца может красть.
Кто мог сдержать его? И мало, кто б
Успел внушить, что сотни торных троп -
Путь к преступленью. Правил он тогда,
Когда юнцу всего нужней узда.
Что нам следить за шагом шаг тот путь,
Где молодость его могла мелькнуть?
Был краток путь для буйства юных сил,
Но все ж в конце он Лару надломил.

III

И юный Лара кинул край родной;
И лишь, прощаясь, он махнул рукой, -
Исчез и след его, и, день за днем,
Все перестали вспоминать о нем.
Отец его скончался, он пропал, -
Вот все, что мог любой сказать вассал.
Исчез безвестно. Не погиб ли он?
Все равнодушны, мало кто смущен:
Звук имени его, средь гулких зал,
Где мерк его портрет, не пролетал;
С другим невеста скрасила судьбу;
Кто юн, - тем чужд он, старики ж - в гробу;
"Он жив", - твердит наследник, про себя
По трауру желанному скорбя.
В обители, где предки Лары спят,
Висит гербов печально-стройный ряд;
Нет одного лишь в веренице той,
Что приютил готический покой.

IV

Вот прибыл он, нежданно одинок;
Зачем, откуда - кто сказать бы мог?
Лишь стихла радость, каждый удивлен
Не тем, что прибыл, - тем, что медлил он.
Без свиты он; с ним только паж один,
Совсем дитя, страны далекой сын.
Для всех, кто дома, кто в земле чужой, -
Проходят годы с той же быстротой;
Но если нет о ком-нибудь вестей, -
Крылами Время машет тяжелей.
Все видят Лару, но любой смущен:
Где - в прошлом ли, иль в настоящем - сон?
Он жив, он свеж, но годы и труды
На нем свои оставили следы;
Хоть не забыл своих пороков он, -
Но, может быть, был жизнью отрезвлен;
Дурных иль светлых нет вестей о нем;
Еще он может свой прославить дом;
Он был жесток, но черствость юных лет -
От жажды наслаждений и побед;
И если тот не вкоренен разврат, -
Его и без раскаянья простят. 	  	

V

Все в нем другое; это всяк поймет;
Каким ни стал он - он уже не тот.
Легли морщины меж его бровей;
То - знак страстей, но лишь былых страстей.
Он так же горд, но пылкости той нет;
Бесстрашен вид, презрителен привет;
Важна осанка, верен зоркий взгляд,
Чужую мысль ловящий вперехват:
Сарказмом едким напоен язык
(То жало духа, что и сам постиг
Яд мира и, как бы шутя, язвит, -
И много скрытых ран кровоточит).
Но, сверх того, был чем-то странен он,
Что выражал порою взор и тон.
Любовь и слава, почесть и успех,
Что нужны всем, доступны ж не для всех,
Его души, как видно, не мутят,
Хоть жили в ней немного дней назад.
Но чувств глубоких непонятный строй
В лице бескровном возникал порой.

VI

Он не терпел расспросов, да и сам
О странствиях по дебрям и лесам -
Молчал, стараясь все же подчеркнуть,
Что совершил неузнанным весь путь.
Пытались и в глазах его читать,
И у пажа, что можно, разузнать, -
Но нет: он все таил от глаз чужих,
Как бы то было недостойно их.
Когда ж пытливец был упрям, то взор
Его мрачнел, и - рвался разговор.

VII

С ним радостно встречались все опять,
И сам был рад людей он посещать:
Высокой крови, всем князьям сродни,
Среди магнатов проводил он дни,
У знатных и веселых пировал,
Их радости и горе созерцал,
Но никогда участья не приняв
В смятеньи их забот или забав.
Ему не нужно то, что всех влечет,
Людских надежд взвивая зыбкий лет:
Ни честь пустая, ни сбиранье благ,
Ни страсть красотки, ни погибший враг.
Отъединен от всех, казалось, он
Магическим был кругом огражден;
Был взор его пронзителен и строг,
И с ним никто развязным быть не мог;
Вглядясь безмолвно, робкие душой
Шли прочь и ужас поверяли свой;
Но, кто умней, - твердить повсюду рад,
Что он гораздо лучше, чем на взгляд.

VIII

Не странно ли? Он в молодости был
Весь - жажда счастья, жизнь, движенье, пыл;
Бой, бури, женщины - все, что манит
Восторгами иль гибелью грозит, -
Всем овладел он, все изведал он,
То счастьем, то страданьем награжден,
Не зная граней. В бешенстве страстей
Забвенья он искал душе своей.
Средь ураганов сердца презирал
Борьбу стихий он, схватку волн и скал;
Средь исступлений сердца он порой
И господа дерзал равнять с собой;
Раб всех безумств, у крайностей в цепях,
Как явь обрел он в этих диких снах, -
Скрыл он, но проклял сердце, что могло
Не разорваться, хоть и отцвело.

IX

Теперь он в книги устремлял свой взор
(Был книгой человек до этих пор);
Нередко, странным чувством увлечен,
На много дней от всех скрывался он;
Тогда слыхали слуги (хоть зовет
Их редко он) все ночи напролет
Тревожный шаг вдоль темных зал, где в ряд
Портреты предков грубые висят.
Шептали слуги ("чтоб никто не знал")
Что там и голос сверхземной звучал,
Что ("смейся, кто желает") там иной
Мог чудеса подметить в час ночной.
Зачем бы Ларе череп созерцать,
У гроба грешно отнятый опять,
Всегда лежащий близ раскрытых книг,
Чтобы никто в их тайны не проник?
Зачем ему не спать, как все, ночей?
Гнать музыку? Не принимать гостей?
Нечисто все, - да как тут раскусить?
Кой-кто и знал бы... долго говорить!..
К тому ж, кто знает, никогда б не мог
Все выложить... так, - обронить намек...
"Но, захоти он, - о!.." - Так за столом
Вассалы Лары спорили о нем.

X

Ночь. Искры звезд, сверкая с вышины,
К реке зеркальной сплошь пригвождены.
Такая тишь! Недвижна быстрина,
И все ж, как счастье, вдаль бежит она.
Светил бессмертных горний хоровод
Магически в нее глядит с высот.
Вдоль берега - густых дубов стволы,
Ковры цветов, отрада для пчелы, -
Дитя-Диана их бы заплела,
Их милому б Невинность поднесла.
Река сквозь них вела русло, вия
Блестящие изгибы, как змея,
Такая тишь, такая благодать,
Что призрак бы не мог тут испугать:
Ведь все дурное убегает прочь,
Увидя эту негу, эту ночь!
"Лишь добрым дан столь благодатный миг", -
Подумал Лара и, склоняя лик,
Пошел обратно в замок: он душой
Не мог с такою слиться красотой.
Он вспомнил красоту иной страны,
Где чище небо, ярче блеск луны,
Нежнее ночь, - а сердце, что теперь...
Нет! нет! пусть шторм над ним ревет как
зверь, -
Не дрогнет он! Но этот мир и лад
Насмешки злой вливают в сердце яд!

XI

Вот он вошел в безлюдный зал; за ним
Тень по стенам скользила расписным,
Где кисть еще хранит обличья тех,
Чье все забыто, - и добро и грех.
Преданья смутны. Скрыл угрюмый склеп
Их прах, их скорби - всю игру судеб.
А в летописи пышных десять строк
Дают векам придуманный урок,
И - пусть историк хвалит иль бранит -
Та ложь почти как истина звучит...
Так думал он... Сквозь переплет окна
На плитный пол сиянье льет луна, -
И лепка потолка, и ряд святых,
Что молятся на стеклах расписных,
Как призраки наполнили покой,
Казалось, жили... жизнью сверхземной.
А Лара, с черной гривой, хмурым лбом,
С колеблющимся на ходу пером,
Сам походя на призрак, воплотил
Весь ужас, что исходит из могил.

XII

Вот полночь. Всюду спят. Ночник в углу
Едва-едва одолевает мглу.
В покоях Лары шепот вдруг возник,
Какой-то говор, голос; резкий крик,
Ужасный вопль, - и смолкло сразу. Лишь
Раскаты эха повторяла тишь.
Вскочили все; страх подавляя, - в зал,
Туда, где вопль о помощи взывал.
Бегут с огнем едва зажженных свеч;
В ножнах, с испуга, всякий тащит меч.

XIII

Там навзничь, холоден, как мрамор плит,
Бледней луча, что по лицу скользит,
Простерся Лара; меч, полу-в-ножнах,
Как видно, выбил сверхприродный страх
Из рук его, - но видом грозен он,
И вызов на лице напечатлен.
Бесчувствен он, но в очертанье рта
Угроза смертью с ужасом слита:
Отчаявшейся гордости печать,
Стремление убить и проклинать.
Сквозь обморок застылый взор хранит
В спокойствии зловещем прежний вид:
В нем (пусть его подернул тусклый сон)
Гнев гладиатора изображен...
Его несут. Чу: дышит! прошептал!
Румянец темный снова заиграл;
Вновь губы алы; взор блуждает, дик,
И трепет жизни в теле вновь возник,
И странные бегут слова: их звук
Чужд языку, звучащему вокруг.
Они звучны, раздельно могут течь,
Но слугам ясно: то чужая речь.
А тот, к кому стремился их поток,
Не слышал их, да и - увы! - не мог!

XIV

Паж подошел; казалось, он один
Усвоил, что промолвил господин,
Но, изменясь в лице, он дал понять,
Что смысл речей не станут открывать
Ни он, ни Лара; и казался он
Всем происшедшим мало удивлен:
Склонясь над Ларой, он заговорил,
И тот язык родным, как видно, был
Ему, - и Лара внемлет нежный тон,
Что отгоняет полный страха сон,
Коль этот сон мог овладеть душой,
Что не нуждалась в муке сверхземной.

XV

Дурной ли сон, иль призрак он видал, -
Он никому о том не рассказал,
Все в сердце скрыв. В измученную грудь
Обычный день вновь силы смог вдохнуть.
Ни врач не нужен был, ни духовник:
Вернулось все - и поступь и язык;
Возобновив занятья прежних дней,
Он не был ни угрюмей, ни грустней;
А если стал ему полночный час
Нерадостен, он это скрыл от глаз
Той страшной ночью потрясенных слуг,
Что не могли свой позабыть испуг:
Они, вдвоем лишь (одному нельзя),
Крадутся, мимо залы той скользя;
Все: звук шагов, стук двери, флага плеск,
Завес шуршанье, старых балок треск,
Деревьев тени, вспорх нетопырей,
Ночная песня ветра у дверей, -
Все их страшит, едва лишь мрак ночной
Сгущается над серою стеной.

XVI

Напрасный страх! Зловещей тайны час
Не повторился, и для зорких глаз
Казался Лара все забывшим вдруг, -
Но тем сильнее поражал он слуг.
Как? Он, очнувшись, все забыл? Ни взгляд,
Ни слово, ни движенье не хранят
Тех ощущений? Ничего в нем нет,
Что должен был безумный вызвать бред?
Не сон ли все? Его ли дикий крик
Их разбудил в ужасный этот миг?
Его ли сердце замерло от мук?
Его ли взор в их души влил испуг?
Как мог забыть страдалец обо всем,
Коль те дрожат, кто был тогда при нем?
Иль он безмолвен, ибо сросся с ним
Тот страх, - неизъясним, неизгладим, -
И будет жить в тлетворной тайне той,
Что сгложет душу, скрытая душой?
Нет, с ним не так! Ни следствий, ни причин
В нем зритель не постигнет ни один:
У смертного для дум, для тайн таких
Слова - все слабы; мысли душат их.

XVII

В нем было странно разное слито:
Манило это, отвращало то;
Его судьба была темней всего;
Кто порицал, кто восхвалял его,
Но, споря, все в него вперяли взгляд,
И жизнь его узнать был всякий рад.
Кто он? Зачем ворвался он в их круг,
Нося лишь имя, всем известный звук?
Он - враг людей? Но всякий знал о том,
Что он веселым был с весельчаком;
А глянуть ближе, говорят одни,
Улыбка та - насмешке злой сродни:
Смех губы лишь кривил - и застывал,
И никогда во взоре не сиял.
Все ж этот взор и мягким был порой, -
Не с черствой, значит, он рожден душой;
Но тут же он хладел, как бы стыдясь
Той слабости, что в гордость пролилась, -
Не снисходя сомненья разогнать
В тех, кто его боялся уважать.
Он сам терзал то сердце, что в былом
От нежности изнемогало в нем;
На страже скорби, он в душе растил
Лишь ненависть - за то, что так любил.

XVIII

Все презирал он, что видал вокруг, -
Как если б вынес худшие из мук.
Он странником был в этом мире, он,
Как скорбный дух, сюда был занесен.
Средь черных грез он в бури сам себя
Кидал, случайно лишь не погубя,
И не сгубил - напрасно: сам о том
Жалел он, вспоминая о былом.
Любить способный больше, чем любой,
Кто облик носит на земле - земной,
В мечтах о благе он занесся ввысь,
И в холод зрелый те мечты влились.
Гонясь за тенью, тратил он года
И силы, неценимые тогда;
И вихрь страстей врывался в жизнь его,
В безумье не щадящий ничего;
И гибли чувства лучшие в борьбе
Средь диких дум о яростной судьбе.
Но в гордости он не себя винил,
А лишь Природу, буйство низких сил;
Свои грехи он возлагал на плоть,
Что червь сожрет, душе ж - не побороть.
Добро со злом смешав (какой итог!),
Он в актах воли рад был видеть рок;
Чужд себялюбья мелкого, порой
Он для другого жертвовал собой;
Не долг, не жалость были в этом, нет -
Лишь извращенность мысли, гордый бред,
Что лишь ему все можно, все равно,
Что так другому делать не дано;
Опасный путь: такая страсть могла
Его вовлечь в преступные дела;
Ему равны падение и взлет,
Лишь бы из тех, среди кого живет
И разделять чью долю осужден, -
Добром иль злом мог выделиться он.
Полн отвращенья, дух его больной
Ввыси, над миром, трон поставил свой, -
И холодно он дольний мир следил,
И кровь ровней бежала в недрах жил;
Не знать бы ей, что значит грешный зной,
И вечно течь струею ледяной!
Все ж он с людьми путем обычным шел
И то же делал, те ж беседы вел
И логику не рушил напролом:
Безумен сердцем был он - не умом.
Чужд парадоксам, он своих идей
Не обнажал, чтоб не задеть людей. 

XIX

Таинственный и замкнутый для глаз,
При нежеланье выйти напоказ,
Он знал искусство (иль рожден был с ним)
Свой образ в душу заронить другим.
Не то, чтобы любовь или вражду,
Все, что назвать нетрудно на ходу,
Внушал он, но, кто раз его видал,
Тот встречи никогда не забывал;
С кем говорил он, - после долго тот
Небрежных слов продумывал полет;
Как? - не понять, - но был неотразим
Для всех он, кто водил беседу с ним;
Он в сложном чувстве воплощал с тех пор
В них образ свой. Пусть краток разговор, -
Но отвращеньем иль влеченьем вмиг
Он в душу (каждый чувствовал) проник.
Для вас он тайна, но уже пути
К вам он сумел (вдруг видите) найти
И овладеть. С самим собой вразрез
К нему вы сохраняли интерес;
С тем обаяньем вам не совладать:
Казалось, - запрещал он забывать!

XX

Шло празднество. Тьма рыцарей и дам -
Вся знать, все богачи - собрались там.
Был зван и Лара; знатен он; почет
Его всегда у Ото в замке ждет.
Весельем потрясен блестящий зал;
Все удалось - и пир, и пышный бал.
Веселый танец мчит красавиц рой,
Слив грацию с гармонией живой;
Жар нежных рук и молодых сердец
В счастливых узах слиты наконец;
При виде их в угрюмых взорах - свет:
Старик припомнит радость юных лет,
И грезит Юность, что с земли она
На крыльях счастья ввысь унесена!

XXI

С приязнью их и Лара созерцал;
Коль был он смутен, - значит, взором лгал|
Беззвучно проносившихся пред ним
Красавиц наблюдал он, недвижим,
Став у колонны, руки сжав крестом.
Но странно: он не замечал притом,
Что мрачный взгляд в него вперен в упор:
Он дерзостью бы счел подобный взор.
Но вот - заметил. Незнакомец тот
Его лишь, видно, взором стережет,
Зловещ, настойчив. Обликом - пришлец,
Еще таился он, - но наконец
Скрестились взоры: был допрос в одном
И удивленье гневное в другом.
В глазах у Лары вспыхнул огонек
Неясных подозрений и тревог,
А тот явил в лице тяжелом вдруг
Смятенье чувств, не понятых вокруг.

XXII

"Он!" - вскрикнул незнакомец. Этот крик,
Вмиг повторен, во все углы проник.
"Он? Кто же он?" - бежит из уст в уста,
Пока молва не долетает та
До слуха Лары. Вспугнуты сердца
И вскриком, и глазами пришлеца,
Но Лара и не дрогнул; в глуби глаз
Блеск удивленья первого погас;
Он все стоял, оглядывая зал,
Хоть незнакомец глаз не опускал
И вдруг сказал, от смеха дрогнув весь:
"Он! Как он здесь? Что делает он здесь?" 

XXIII

Чрезмерно было, чтобы Лара снес
Столь дерзко угрожающий вопрос.
Чуть сдвинув брови, но невозмутим,
Без вызова, но тоном ледяным
Сказал он дерзкому: "Меня зовут -
Лара. Коль ты с другими равен тут, -
Вниманию, столь вежливому, я
Отвечу, ничего не потая.
Я - Лара. Спрашивай еще, прошу:
Готов ответить, маски не ношу".
"Да? А подумай. Иль вопроса нет,
Что слух пронзит, хоть в сердце есть ответ?
Не узнаешь? Вглядись: ведь, может быть,
Хоть память ты еще не смог сгубить.
Тебе вовек не расплатиться с ней:
Забыть не смеешь до скончанья дней!"
Взор Лары медлил, но узнать не мог
(Иль не хотел); с презреньем Лара вбок
Отвел глаза и головой качнул,
И спину к незнакомцу повернул,
Надменно не ответив ничего, -
Но жестом тот остановил его:
"Лишь слово! Я приказываю: стой!
Ответь, как рыцарь, равному с тобой!
Коль ты таков, как был... Не хмурь бровей:
Раз это ложь, - нетрудно сладить с ней...
Коль ты таков, как был, - презренен ты,
Твой гнусный смех и злобные черты!
Не ты ли тот, кто..."
"Кто бы ни был я,
Но диким обвиненьем речь твоя
Мой слух не тронет. Пусть внимают те,
Кто придает значенье клевете
И побоится сказку ту прервать,
Что ты сумел изящно так начать...
Со столь учтивым гостем я стократ
Хозяина поздравить буду рад".

Тут удивленный Ото произнес:
"Какой бы ни был между вас вопрос, -
Не место здесь решать его и мой
Испортить бал словесною войной.
Коль Эззелин желанием зажжен
Поведать нечто князю Ларе, он
Хоть завтра может (здесь, на стороне -
Где захотят) все разъяснить вполне.
Ручаюсь я: мне Эззелин знаком,
Хоть долго он в краю бродил чужом,
И все успели позабыть о нем.
За Лару я ручаюсь в свой черед:
Порукой доблести - высокий род;
Кровь славных предков не унизит он, -
Исполнит с честью рыцарский закон".
"Пусть завтра, - согласился Эззелин, -
Узнают здесь, что прав из нас - один.
И жизнь, и меч - вот слов моих залог,
Иль пусть в блаженстве мне откажет бог!"
А Лара? - В созерцанье погружен,
Казалось, видел только душу он.
О нем шла речь; все только на него
Глядели средь волненья своего,
А он молчал, и взор - вдали, вдали -
Блуждал, как бы оторван от земли.
Увы! В самозабвении таком
Лишь с мукой вспоминают о былом!

XXIV

"Да, завтра, завтра", - повторил он вдруг,
И это все, что слышали вокруг.
Бесстрастен оставался он лицом;
Взор яростным не заблистал огнем;
Но досказал той фразы ровный тон,
Что твердое решенье принял он.
Взяв плащ, он окружающим кивнул
И мимо Эззелина прочь шагнул,
С улыбкой встретя взор суровых глаз,
Стремившихся его склонить сейчас;
Не яд в ней был, не гордость та, где гнев
Презрением прикрыт, оцепенев, -
В ней был покой того, кто сознает
Все, что свершит и что перенесет.
Но в том покое чистота ль была,
Иль старый грех, ожесточенность зла?
Увы! Так сходно изъявленье их
Во взорах, жестах и словах людских;
В одних поступках правда нам дана,
Что для души наивной столь темна. 

XXV

Дав знак пажу, он вышел. Паж привык:
Он жест и слово понимает вмиг.
Лишь он за Ларой прибыл из страны,
Где души солнцем воспламенены;
Для Лары брег покинул он родной,
Послушен долгу, хоть и юн душой;
Как Лара, молчалив, - не по годам,
Сверх должности он предан был и прям.
Хоть местный он и понимал язык,
Но приказанья слышать не привык
На нем; зато как оживлялся вдруг,
Когда ловил родимой речи звук
От господина! Дальних гор родней,
Звучал тут голос близких и друзей,
Кого он кинул, позабыл совсем
Для одного, кто другом был, был всем!
Других подобных нет ни там, ни здесь;
Что ж странного, что к Ларе льнул он весь?

XXVI

Был строен он, и легкой смуглотой
Лицо подернул солнца луч родной,
Но, их с рожденья нежа, не обжег
Румянцу быстрому подвластных щек.
Но рдел на них не пыл здоровый тот,
Когда кровь сердца радостью цветет, -
То чахлый был огонь таимых мук,
Что, лихорадя, проступают вдруг;
Как с неба взят был пламень глаз больших:
Мысль электричеством сверкала в них,
Хотя ресницы черной бахромой
Смягчали блеск, окутав грустной тьмой;
Все ж гордость в них печали той сильней;
Боль есть, - но не с кем поделиться ей.
Не по годам его чуждался нрав
Мальчишьих шуток, пажеских забав;
На Ларе взор держал часами он,
Все позабыв и весь насторожен;
Отослан, в рощах он один блуждал;
Не спрашивал и кратко отвечал
Прохожим; отдыхал он над ручьем
За книгою на языке чужом;
Он (как и тот, кому служил) был чужд
Приманок взора и сердечных нужд;
Он равнодушен был к дарам земным:
Лишь горький дар - рожденье - принят им.

XXVII

Коль он любил - то Лару; но скромна
Была любовь: в одних делах видна,
В готовности безмолвной - угадать
Все то, что Лара мог бы приказать;
Но он, служа, был сдержан, горд и сух:
Упреков бы не снес глубокий дух;
Трудясь ретивей всех наемных рук,
Он господином выглядел меж слуг;
Казалось, он до службы снисходил
И не для денег преданно служил.
Была его работа нетрудна:
Меч принести, поправить стремена,
Настроить лютню или, в добрый миг,
Вслух почитать из древних чуждых книг;
К той челяди, что наполняла дом,
Нет ни презренья, ни вниманья в нем,
Но лишь простая сдержанность, в какой -
Отсутствие симпатии с толпой.
Хоть он и паж и темен род его,
Лишь Лару признавал он одного;
Глядел он знатным, - грубого труда
На нем не сохранилось ни следа;
Лицо - румянцем, руки - белизной,
Казалось, выдавали пол иной,
Когда б не платье и не странный взгляд,
Что не по-женски страстен, и крылат,
И необуздан: южный зной и пыл
Не хрупкий стан, а взор тот напоил;
В словах той необузданности нет,
И лишь в глазах - ее горячий след.
Он звался Калед. Слух был, что он знал
Иное имя средь родимых скал;
Все замечали, что нередко он
Не шел на зов, но, если повторен
Был этот, видно, непривычный звук,
Он вскакивал, как бы все вспомня вдруг.
Но если Лара звал, тогда, спеша,
Все пробуждалось: слух, глаза, душа...

XXVIII

Он пышный зал оглядывал, - и взор
Подметил вдруг толпу потрясший спор.
Когда, стеснясь, дивились храбрецу,
Что столь спокоен был, лицом к лицу
С противником, и дерзкий снес намек,
Забыв о чести, - Калед изнемог,
Волнуясь весь и чувствуя вдвойне;
Все губы в пепле, все лицо в огне,
На лбу, сердечной порожден тоской,
Пот проступил росою ледяной, -
Знак, что в груди кипенье чувств и мук,
В какие вникнуть ум боится вдруг.
Да, в миг иной мы как во сне живем
И действуем, осмыслив лишь потом.
Пажу тех мук довольно было, чтоб
Сковать уста, сжечь агонией лоб.
Он уловил, на дерзкого глядя,
Как Лара улыбнулся отходя;
Лицо пажа переменилось вмиг,
Как будто он улыбки смысл постиг;
Припомнил все, прочел он больше в ней,
Чем в Ларе смог подметить круг гостей;
За господином он скользнул своим,
И зал без них как будто стал пустым:
Все так вперяли в Лару острый взор,
Так чутко все переживали спор,
Что, - лишь качнулся черной тенью он
Под факелами по стволам колонн, -
У всех быстрей забился пульс, и грудь,
Как бы стряхнув кошмар, смогла вздохнуть;
Нам даже бред осилить тяжело:
Реальному всего роднее - зло.
Они ушли, но Эззелин стоит,
Задумчивый храня и властный вид;
Но через час рукою он послал
Привет свой Ото и покинул зал.

XXIX

Толпа ушла, пирующие спят;
Рад скромный гость, хозяин щедрый рад
Лечь на свою всегдашнюю кровать,
Где радость спит, а горе жаждет спать;
Где человек, измученный борьбой,
Бежит от жизни в сладостный покой,
Где нет коварства, злобы и любви,
Где честолюбье не бурлит в крови.
Крылом забвенья жадный взор прикрыт,
И полужизнь как бы в гробу лежит.
Как ложе сна удачней назовут?
Гробница ночи, мировой приют,
Где мощь и слабость, чистота и грех
Простерлись навзничь, в наготе, у всех.
Как сладко хоть бы миг дышать без дум!
Но вновь страх смерти утром гложет ум;
Пусть жизнь полна скорбей, - нам страшен он,
Тот, лучший, снов почти лишенный сон!

Перевод Г. Шенгели

Lara. Canto the First

I.

The Serfs are glad through Lara's wide domain,
And slavery half forgets her feudal chain;
He, their unhoped, but unforgotten lord —
The long self-exiled chieftain is restored:
There be bright faces in the busy hall,
Bowls on the board, and banners on the wall;
Far chequering o'er the pictured window, plays
The unwonted fagots' hospitable blaze;
And gay retainers gather round the hearth,
With tongues all loudness, and with eyes all mirth.

II.

The chief of Lara is return'd again:
And why had Lara cross'd the bounding main?
Left by his sire, too young such loss to know,
Lord of himself; — that heritage of woe,
That fearful empire which the human breast
But holds to rob the heart within of rest! —
With none to check, and few to point in time
The thousand paths that slope the way to crime;
Then, when he most required commandment, then
Had Lara's daring boyhood govern'd men.
It skills not, boots not, step by step to trace
His youth through all the mazes of its race;
Short was the course his restlessness had run,
But long enough to leave him half undone.

III.

And Lara left in youth his fatherland;
But from the hour he waved his parting hand
Each trace wax'd fainter of his course, till all
Had nearly ceased his memory to recall.
His sire was dust, his vassals could declare,
'Twas all they knew, that Lara was not there;
Nor sent, nor came he, till conjecture grew
Cold in the many, anxious in the few.
His hall scarce echoes with his wonted name,
His portrait darkens in its fading frame,
Another chief consoled his destined bride,
The young forgot him, and the old had died;
"Yet doth he live!" exclaims the impatient heir,
And sighs for sables which he must not wear.
A hundred scutcheons deck with gloomy grace
The Laras' last and longest dwelling-place;
But one is absent from the mouldering file,
That now were welcome to that Gothic pile.

IV.

He comes at last in sudden loneliness,
And whence they know not, why they need not guess;
They more might marvel, when the greeting's o'er,
Not that he came, but came not long before:
No train is his beyond a single page,
Of foreign aspect, and of tender age.
Years had roll'd on, and fast they speed away
To those that wander as to those that stay;
But lack of tidings from another clime
Had lent a flagging wing to weary Time.
They see, they recognise, yet almost deem
The present dubious, or the past a dream.
He lives, nor yet is past his manhood's prime,
Though sear'd by toil, and something touch'd by time;
His faults, whate'er they were, if scarce forgot,
Might be untaught him by his varied lot;
Nor good nor ill of late were known, his name
Might yet uphold his patrimonial fame.
His soul in youth was haughty, but his sins
No more than pleasure from the stripling wins;
And such, if not yet harden'd in their course,
Might be redeem'd, nor ask a long remorse.

V.

And they indeed were changed — 'tis quickly seen,
Whate'er he be, 'twas not what he had been:
That brow in furrow'd lines had fix'd at last,
And spake of passions, but of passion past;
The pride, but not the fire, of early days,
Coldness of mien, and carelessness of praise;
A high demeanour, and a glance that took
Their thoughts from others by a single look;
And that sarcastic levity of tongue,
The stinging of a heart the world hath stung,
That darts in seeming playfulness around,
And makes those feel that will not own the wound:
All these seem'd his, and something more beneath
Than glance could well reveal, or accent breathe.
Ambition, glory, love, the common aim
That some can conquer, and that all would claim,
Within his breast appear'd no more to strive,
Yet seem'd as lately they had been alive;
And some deep feeling it were vain to trace
At moments lighten'd o'er his livid face.

VI.

Not much he loved long question of the past,
Nor told of wondrous wilds, and deserts vast,
In those far lands where he had wander'd lone,
And — as himself would have it seem — unknown:
Yet these in vain his eye could scarcely scan,
Nor glean experience from his fellow-man;
But what he had beheld he shunn'd to show,
As hardly worth a stranger's care to know;
If still more prying such inquiry grew,
His brow fell darker, and his words more few.

VII.

Not unrejoiced to see him once again,
Warm was his welcome to the haunts of men;
Born of high lineage, link'd in high command,
He mingled with the magnates of his land;
Join'd the carousals of the great and gay,
And saw them smile or sigh their hours away;
But still he only saw, and did not share
The common pleasure or the general care;
He did not follow what they all pursued,
With hope still baffled, still to be renew'd;
Nor shadowy honour, nor substantial gain,
Nor beauty's preference, and the rival's pain:
Around him some mysterious circle thrown
Repell'd approach, and showed him still alone;
Upon his eye sate something of reproof,
That kept at least frivolity aloof;
And things more timid that beheld him near,
In silence gazed, or whisper'd mutual fear;
And they the wiser, friendlier few confess'd
They deem'd him better than his air express'd.

VIII.

'Twas strange — in youth all action and all life,
Burning for pleasure, not averse from strife;
Woman — the field — the ocean — all that gave
Promise of gladness, peril of a grave,
In turn he tried — he ransack'd all below,
And found his recompence in joy or woe,
No tame, trite medium; for his feelings sought
In that intenseness an escape from thought:
The tempest of his heart in scorn had gazed
On that the feebler elements hath raised;
The rapture of his heart had look'd on high,
And ask'd if greater dwelt beyond the sky:
Chain'd to excess, the slave of each extreme,
How woke he from the wildness of that dream?
Alas! he told not — but he did awake
To curse the wither'd heart that would not break.

IX.

Books, for his volume heretofore was Man,
With eye more curious he appear'd to scan,
And oft, in sudden mood, for many a day
From all communion he would start away:
And then, his rarely call'd attendants said,
Through night's long hours would sound his hurried tread
O'er the dark gallery, where his fathers frown'd
In rude but antique portraiture around.
They heard, but whisper'd — "/that/ must not be known —
The sound of words less earthly than his own.
Yes, they who chose might smile, but some had seen
They scarce knew what, but more than should have been.
Why gazed he so upon the ghastly head
Which hands profane had gather'd from the dead,
That still beside his open'd volume lay,
As if to startle all save him away?
Why slept he not when others were at rest?
Why heard no music, and received no guest?
All was not well, they deem'd — but where the wrong?
Some knew perchance — but 'twere a tale too long;
And such besides were too discreetly wise,
To more than hint their knowledge in surmise;
But if they would — they could" — around the board,
Thus Lara's vassals prattled of their lord.

X.

It was the night — and Lara's glassy stream
The stars are studding, each with imaged beam:
So calm, the waters scarcely seem to stray,
And yet they glide like happiness away;
Reflecting far and fairy-like from high
The immortal lights that live along the sky:
Its banks are fringed with many a goodly tree,
And flowers the fairest that may feast the bee;
Such in her chaplet infant Dian wove,
And Innocence would offer to her love.
These deck the shore; the waves their channel make
In windings bright and mazy like the snake.
All was so still, so soft in earth and air,
You scarce would start to meet a spirit there;
Secure that nought of evil could delight
To walk in such a scene, on such a night!
It was a moment only for the good:
So Lara deem'd, nor longer there he stood,
But turn'd in silence to his castle-gate;
Such scene his soul no more could contemplate.
Such scene reminded him of other days,
Of skies more cloudless, moons of purer blaze,
Of nights more soft and frequent, hearts that now —
No — no — the storm may beat upon his brow,
Unfelt — unsparing — but a night like this,
A night of beauty mock'd such breast as his.

XI.

He turn'd within his solitary hall,
And his high shadow shot along the wall;
There were the painted forms of other times,
'Twas all they left of virtues or of crimes,
Save vague tradition; and the gloomy vaults
That hid their dust, their foibles, and their faults;
And half a column of the pompous page,
That speeds the specious tale from age to age:
When history's pen its praise or blame supplies,
And lies like truth, and still most truly lies.
He wandering mused, and as the moonbeam shone
Through the dim lattice o'er the floor of stone,
And the high fretted roof, and saints, that there
O'er Gothic windows knelt in pictured prayer,
Reflected in fantastic figures grew,
Like life, but not like mortal life, to view;
His bristling locks of sable, brow of gloom,
And the wide waving of his shaken plume,
Glanced like a spectre's attributes, and gave
His aspect all that terror gives the grave.

XII.

'Twas midnight — all was slumber; the lone light
Dimm'd in the lamp, as loth to break the night.
Hark! there be murmurs heard in Lara's hall —
A sound — voice — a shriek — a fearful call!
A long, loud shriek — and silence — did they hear
That frantic echo burst the sleeping ear?
They heard and rose, and tremulously brave
Rush where the sound invoked their aid to save;
They come with half-lit tapers in their hands,
And snatch'd in startled haste unbelted brands.

XIII.

Cold as the marble where his length was laid,
Pale as the beam that o'er his features play'd,
Was Lara stretch'd; his half-drawn sabre near,
Dropp'd it should seem in more than nature's fear;
Yet he was firm, or had been firm till now,
And still defiance knit his gather'd brow;
Though mix'd with terror, senseless as he lay,
There lived upon his lip the wish to slay;
Some half-form'd threat in utterance there had died,
Some imprecation of despairing pride;
His eye was almost seal'd, but not forsook
Even in its trance the gladiator's look,
That oft awake his aspect could disclose,
And now was fix'd in horrible repose.
They raise him — bear him: hush! he breathes, he speaks!
The swarthy blush recolours in his cheeks,
His lip resumes its red, his eye, though dim,
Rolls wide and wild, each slowly quivering limb
Recalls its function, but his words are strung
In terms that seem not of his native tongue;
Distinct but strange, enough they understand
To deem them accents of another land,
And such they were, and meant to meet an ear
That hears him not — alas! that cannot hear!

XIV.

His page approach'd, and he alone appear'd
To know the import of the words they heard;
And by the changes of his cheek and brow
They were not such as Lara should avow,
Nor he interpret, yet with less surprise
Than those around their chieftain's state he eyes,
But Lara's prostrate form he bent beside,
And in that tongue which seem'd his own replied,
And Lara heeds those tones that gently seem
To soothe away the horrors of his dream;
If dream it were, that thus could overthrow
A breast that needed not ideal woe.

XV.

Whate'er his frenzy dream'd or eye beheld,
If yet remember'd ne'er to be reveal'd,
Rests at his heart: the custom'd morning came,
And breathed new vigour in his shaking frame;
And solace sought he none from priest nor leech,
And soon the same in movement and in speech
As heretofore he fill'd the passing hours,
Nor less he smiles, nor more his forehead lours
Than these were wont; and if the coming night
Appear'd less welcome now to Lara's sight,
He to his marvelling vassals shew'd it not,
Whose shuddering proved /their/ fear was less forgot.
In trembling pairs (alone they dared not) crawl
The astonish'd slaves, and shun the fated hall;
The waving banner, and the clapping door;
The rustling tapestry, and the echoing floor;
The long dim shadows of surrounding trees,
The flapping bat, the night song of the breeze;
Aught they behold or hear their thought appals
As evening saddens o'er the dark gray walls.

XVI.

Vain thought! that hour of ne'er unravell'd gloom
Came not again, or Lara could assume
A seeming of forgetfulness that made
His vassals more amazed nor less afraid —
Had memory vanish'd then with sense restored?
Since word, nor look, nor gesture of their lord
Betray'd a feeling that recall'd to these
That fever'd moment of his mind's disease.
Was it a dream? was his the voice that spoke
Those strange wild accents; his the cry that broke
Their slumber? his the oppress'd o'er-labour'd heart
That ceased to beat, the look that made them start?
Could he who thus had suffer'd, so forget
When such as saw that suffering shudder yet?
Or did that silence prove his memory fix'd
Too deep for words, indelible, unmix'd
In that corroding secresy which gnaws
The heart to shew the effect, but not the cause?
Not so in him; his breast had buried both,
Nor common gazers could discern the growth
Of thoughts that mortal lips must leave half told;
They choke the feeble words that would unfold.

XVII.

In him inexplicably mix'd appear'd
Much to be loved and hated, sought and fear'd;
Opinion varying o'er his hidden lot,
In praise or railing ne'er his name forgot;
His silence form'd a theme for others' prate —
They guess'd — they gazed — they fain would know his fate.
What had he been? what was he, thus unknown,
Who walk'd their world, his lineage only known?
A hater of his kind? yet some would say,
With them he could seem gay amidst the gay;
But own'd that smile, if oft observed and near,
Waned in its mirth and wither'd to a sneer;
That smile might reach his lip, but pass'd not by,
None e'er could trace its laughter to his eye:
Yet there was softness too in his regard,
At times, a heart as not by nature hard,
But once perceived, his spirit seem'd to chide
Such weakness, as unworthy of its pride,
And steel'd itself, as scorning to redeem
One doubt from others' half withheld esteem;
In self-inflicted penance of a breast
Which tenderness might once have wrung from rest;
In vigilance of grief that would compel
The soul to hate for having loved too well.

XVIII.

There was in him a vital scorn of all:
As if the worst had fall'n which could befall,
He stood a stranger in this breathing world,
An erring spirit from another hurled;
A thing of dark imaginings, that shaped
By choice the perils he by chance escaped;
But 'scaped in vain, for in their memory yet
His mind would half exult and half regret:
With more capacity for love than earth
Bestows on most of mortal mould and birth,
His early dreams of good outstripp'd the truth,
And troubled manhood follow'd baffled youth;
With thought of years in phantom chase misspent,
And wasted powers for better purpose lent;
And fiery passions that had pour'd their wrath
In hurried desolation o'er his path,
And left the better feelings all at strife
In wild reflection o'er his stormy life;
But haughty still, and loth himself to blame,
He call'd on Nature's self to share the shame,
And charged all faults upon the fleshly form
She gave to clog the soul, and feast the worm;
'Till he at last confounded good and ill,
And half mistook for fate the acts of will:
Too high for common selfishness, he could
At times resign his own for others' good,
But not in pity, not because he ought,
But in some strange perversity of thought,
That sway'd him onward with a secret pride
To do what few or none would do beside;
And this same impulse would, in tempting time,
Mislead his spirit equally to crime;
So much he soar'd beyond, or sunk beneath
The men with whom he felt condemn'd to breathe,
And long'd by good or ill to separate
Himself from all who shared his mortal state;
His mind abhorring this had fix'd her throne
Far from the world, in regions of her own;
Thus coldly passing all that pass'd below,
His blood in temperate seeming now would flow:
Ah! happier if it ne'er with guilt had glow'd,
But ever in that icy smoothness flow'd:
'Tis true, with other men their path he walk'd,
And like the rest in seeming did and talk'd,
Nor outraged Reason's rules by flaw nor start,
His madness was not of the head, but heart;
And rarely wander'd in his speech, or drew
His thoughts so forth as to offend the view.

XIX.

With all that chilling mystery of mien,
And seeming gladness to remain unseen,
He had (if 'twere not nature's boon) an art
Of fixing memory on another's heart:
It was not love, perchance — nor hate — nor aught
That words can image to express the thought;
But they who saw him did not see in vain,
And once beheld, would ask of him again:
And those to whom he spake remember'd well,
And on the words, however light, would dwell.
None knew nor how, nor why, but he entwined
Himself perforce around the hearer's mind;
There he was stamp'd, in liking, or in hate,
If greeted once; however brief the date
That friendship, pity, or aversion knew,
Still there within the inmost thought he grew.
You could not penetrate his soul, but found
Despite your wonder, to your own he wound.
His presence haunted still; and from the breast
He forced an all-unwilling interest;
Vain was the struggle in that mental net,
His spirit seem'd to dare you to forget!

XX.

There is a festival, where knights and dames,
And aught that wealth or lofty lineage claims,
Appear — a high-born and a welcomed guest
To Otho's hall came Lara with the rest.
The long carousal shakes the illumined hall,
Well speeds alike the banquet and the ball;
And the gay dance of bounding Beauty's train
Links grace and harmony in happiest chain:
Blest are the early hearts and gentle hands
That mingle there in well according bands;
It is a sight the careful brow might smooth,
And make Age smile, and dream itself to youth,
And Youth forget such hour was pass'd on earth,
So springs the exulting bosom to that mirth!

XXI.

And Lara gazed on these sedately glad,
His brow belied him if his soul was sad,
And his glance follow'd fast each fluttering fair,
Whose steps of lightness woke no echo there:
He lean'd against the lofty pillar nigh
With folded arms and long attentive eye,
Nor mark'd a glance so sternly fix'd on his,
Ill brook'd high Lara scrutiny like this:
At length he caught it, 'tis a face unknown,
But seems as searching his, and his alone;
Prying and dark, a stranger's by his mien,
Who still till now had gazed on him unseen;
At length encountering meets the mutual gaze
Of keen inquiry, and of mute amaze;
On Lara's glance emotion gathering grew,
As if distrusting that the stranger threw;
Along the stranger's aspect fix'd and stern
Flash'd more than thence the vulgar eye could learn.

XXII.

"'Tis he!" the stranger cried, and those that heard
Re-echo'd fast and far the whisper'd word.
"'Tis he!" — "'Tis who?" they question far and near,
Till louder accents rang on Lara's ear;
So widely spread, few bosoms well could brook
The general marvel, or that single look;
But Lara stirr'd not, changed not, the surprise
That sprung at first to his arrested eyes
Seem'd now subsided, neither sunk nor raised
Glanced his eye round, though still the stranger gazed;
And drawing nigh, exclaim'd, with haughty sneer,
"'Tis he! — how came he thence? — what doth he here?"

XXIII.

It were too much for Lara to pass by
Such question, so repeated fierce and high;
With look collected, but with accent cold,
More mildly firm than petulantly bold,
He turn'd, and met the inquisitorial tone —
"My name is Lara! — when thine own is known,
Doubt not my fitting answer to requite
The unlook'd for courtesy of such a knight.
'Tis Lara! — further wouldst thou mark or ask?
I shun no question, and I wear no mask."
"Thou shunn'st no question! Ponder — is there none
Thy heart must answer, though thine ear would shun?
And deem'st thou me unknown too? Gaze again!
At least thy memory was not given in vain.
Oh! never canst thou cancel half her debt,
Eternity forbids thee to forget."
With slow and searching glance upon his face
Grew Lara's eyes, but nothing there could trace
They knew, or chose to know — with dubious look
He deign'd no answer, but his head he shook,
And half contemptuous turn'd to pass away;
But the stern stranger motion'd him to stay.
"A word! — I charge thee stay, and answer here
To one, who, wert thou noble, were thy peer,
But as thou wast and art — nay, frown not, lord,
If false, 'tis easy to disprove the word —
But as thou wast and art, on thee looks down,
Distrusts thy smiles, but shakes not at thy frown.
Art thou not he? whose deeds — "
                                  "Whate'er I be,
Words wild as these, accusers like to thee,
I list no further; those with whom they weigh
May hear the rest, nor venture to gainsay
The wondrous tale no doubt thy tongue can tell,
Which thus begins courteously and well.
Let Otho cherish here his polish'd guest,
To him my thanks and thoughts shall be express'd."
And here their wondering host hath interposed —
"Whate'er there be between you undisclosed,
This is no time nor fitting place to mar
The mirthful meeting with a wordy war.
If thou, Sir Ezzelin, hast ought to show
Which it befits Count Lara's ear to know,
To-morrow, here, or elsewhere, as may best
Beseem your mutual judgment, speak the rest;
I pledge myself for thee, as not unknown,
Though, like Count Lara, now return'd alone
From other lands, almost a stranger grown;
And if from Lara's blood and gentle birth
I augur right of courage and of worth,
He will not that untainted line belie,
Nor aught that knighthood may accord deny."
"To-morrow be it," Ezzelin replied,
"And here our several worth and truth be tried:
I gage my life, my falchion to attest
My words, so may I mingle with the blest!"
What answers Lara? to its centre shrunk
His soul, in deep abstraction sudden sunk;
The words of many, and the eyes of all
That there were gather'd, seem'd on him to fall;
But his were silent, his appear'd to stray
In far forgetfulness away — away —
Alas! that heedlessness of all around
Bespoke remembrance only too profound.

XXIV.

"To-morrow! — ay, to-morrow!" — further word
Than those repeated none from Lara heard;
Upon his brow no outward passion spoke,
From his large eye no flashing anger broke;
Yet there was something fix'd in that low tone
Which shew'd resolve, determined, though unknown.
He seized his cloak — his head he slightly bow'd,
And passing Ezzelin he left the crowd;
And as he pass'd him, smiling met the frown
With which that chieftain's brow would bear him down:
It was nor smile of mirth, nor struggling pride
That curbs to scorn the wrath it cannot hide;
But that of one in his own heart secure
Of all that he would do, or could endure.
Could this mean peace? the calmness of the good?
Or guilt grown old in desperate hardihood?
Alas! too like in confidence are each
For man to trust to mortal look or speech;
From deeds, and deeds alone, may he discern
Truths which it wrings the unpractised heart to learn.

XXV.

And Lara call'd his page, and went his way —
Well could that stripling word or sign obey:
His only follower from those climes afar
Where the soul glows beneath a brighter star;
For Lara left the shore from whence he sprung,
In duty patient, and sedate though young;
Silent as him he served, his fate appears
Above his station, and beyond his years.
Though not unknown the tongue of Lara's land,
In such from him he rarely heard command;
But fleet his step, and clear his tones would come,
When Lara's lip breathed forth the words of home:
Those accents, as his native mountains dear,
Awake their absent echoes in his ear,
Friends', kindreds', parents', wonted voice recall,
Now lost, abjured, for one — his friend, his all:
For him earth now disclosed no other guide;
What marvel then he rarely left his side?

XXVI.

Light was his form, and darkly delicate
That brow whereon his native sun had sate,
But had not marr'd, though in his beams he grew,
The cheek where oft the unbidden blush shone through;
Yet not such blush as mounts when health would show
All the heart's hue in that delighted glow;
But 'twas a hectic tint of secret care
That for a burning moment fever'd there;
And the wild sparkle of his eye seem'd caught
From high, and lighten'd with electric thought,
Though its black orb those long low lashes' fringe
Had temper'd with a melancholy tinge;
Yet less of sorrow than of pride was there,
Or, if 'twere grief, a grief that none should share:
And pleased not him the sports that please his age,
The tricks of youth, the frolics of the page;
For hours on Lara he would fix his glance,
As all-forgotten in that watchful trance;
And from his chief withdrawn, he wander'd lone,
Brief were his answers, and his questions none;
His walk the wood, his sport some foreign book;
His resting-place the bank that curbs the brook;
He seem'd, like him he served, to live apart
From all that lures the eye, and fills the heart;
To know no brotherhood; and take from earth
No gift beyond that bitter boon — our birth.

XXVII.

If aught he loved, 'twas Lara; but was shown
His faith in reverence and in deeds alone;
In mute attention; and his care, which guess'd
Each wish, fulfill'd it ere the tongue express'd.
Still there was haughtiness in all he did,
A spirit deep that brook'd not to be chid;
His zeal, though more than that of servile hands,
In act alone obeys, his air commands;
As if 'twas Lara's less than /his/ desire
That thus he served, but surely not for hire.
Slight were the tasks enjoin'd him by his lord,
To hold the stirrup, or to bear the sword;
To tune his lute, or, if he will'd it more,
On tomes of other times and tongues to pore;
But ne'er to mingle with the menial train,
To whom he shew'd not deference nor disdain,
But that well-worn reserve which proved he knew
No sympathy with that familiar crew:
His soul, whate'er his station or his stem,
Could bow to Lara, not descend to them.
Of higher birth he seem'd, and better days,
Nor mark of vulgar toil that hand betrays,
So femininely white it might bespeak
Another sex, when match'd with that smooth cheek,
But for his garb, and something in his gaze,
More wild and high than woman's eye betrays;
A latent fierceness that far more became
His fiery climate than his tender frame:
True, in his words it broke not from his breast,
But from his aspect might be more than guess'd.
Kaled his name, though rumour said he bore
Another ere he left his mountain shore;
For sometimes he would hear, however nigh,
That name repeated loud without reply,
As unfamiliar, or, if roused again,
Start to the sound, as but remember'd then;
Unless 'twas Lara's wonted voice that spake,
For then, ear, eyes, and heart would all awake.

XXVIII.

He had look'd down upon the festive hall,
And mark'd that sudden strife so mark'd of all;
And when the crowd around and near him told
Their wonder at the calmness of the bold,
Their marvel how the high-born Lara bore
Such insult from a stranger, doubly sore,
The colour of young Kaled went and came,
The lip of ashes, and the cheek of flame;
And o'er his brow the dampening heart-drops threw
The sickening iciness of that cold dew
That rises as the busy bosom sinks
With heavy thoughts from which reflection shrinks.
Yes — there be things which we must dream and dare
And execute ere thought be half aware:
Whate'er might Kaled's be, it was enow
To seal his lip, but agonise his brow.
He gazed on Ezzelin till Lara cast
That sidelong smile upon on the knight he pass'd;
When Kaled saw that smile his visage fell,
As if on something recognised right well;
His memory read in such a meaning more
Than Lara's aspect unto others wore.
Forward he sprung — a moment, both were gone,
And all within that hall seem'd left alone;
Each had so fix'd his eye on Lara's mien,
All had so mix'd their feelings with that scene,
That when his long dark shadow through the porch
No more relieves the glare of yon high torch,
Each pulse beats quicker, and all bosoms seem
To bound as doubting from too black a dream,
Such as we know is false, yet dread in sooth,
Because the worst is ever nearest truth.
And they are gone — but Ezzelin is there,
With thoughtful visage and imperious air;
But long remain'd not; ere an hour expired
He waved his hand to Otho, and retired.

XXIX.

The crowd are gone, the revellers at rest;
The courteous host, and all-approving guest,
Again to that accustom'd couch must creep
Where joy subsides, and sorrow sighs to sleep,
And man, o'erlabour'd with his being's strife,
Shrinks to that sweet forgetfulness of life:
There lie love's feverish hope. and cunning's guile,
Hate's working brain and lull'd ambition's wile;
O'er each vain eye oblivion's pinions wave,
And quench'd existence crouches in a grave.
What better name may slumber's bed become?
Night's sepulchre, the universal home,
Where weakness, strength, vice, virtue, sunk supine,
Alike in naked helplessness recline;
Glad for awhile to heave unconscious breath,
Yet wake to wrestle with the dread of death,
And shun, though day but dawn on ills increased,
That sleep, the loveliest, since it dreams the least.

Поддержать сайт