Джон Китс (John Keats)

The Eve of St. Mark

A Fragment

Upon a Sabbath-day it fell;
Twice holy was the Sabbath-bell,
That call’d the folks to evening prayer;
The city streets were clean and fair
From wholesome drench of April rains;
And, on the western window panes,
The chilly sunset faintly told
Of unmatur’d green valleys cold,
Of the green thorny bloomless hedge,
Of rivers new with spring-tide sedge,
Of primroses by shelter’d rills,
And daisies on the aguish hills.
Twice holy was the Sabbath-bell:
The silent streets were crowded well
With staid and pious companies,
Warm from their fire-side orat’ries;
And moving, with demurest air,
To even-song, and vesper prayer.
Each arched porch, and entry low,
Was fill’d with patient folk and slow,
With whispers hush, and shuffling feet,
While play’d the organ loud and sweet.

The bells had ceas’d, the prayers begun,
And Bertha had not yet half done
A curious volume, patch’d and torn,
That all day long, from earliest morn,
Had taken captive her two eyes,
Among its golden broideries;
Perplex’d her with a thousand things,—
The stars of Heaven, and angels’ wings,
Martyrs in a fiery blaze,
Azure saints and silver rays,
Moses’ breastplate, and the seven,
Candlesticks John saw in Heaven,
The winged Lion of St. Mark,
And the Covenantal Ark,
With its many mysteries,
Cherubim and golden mice.

Bertha was a maiden fair,
Dwelling in th’ old Minster-square;
From her fire-side she could see,
Sidelong, its rich antiquity,
Far as the Bishop’s garden-wall;
Where sycamores and elm-trees tall,
Full-leav’d, the forest had outstript,
By no sharp north-wind ever nipt,
So shelter’d by the mighty pile.
Bertha arose, and read awhile,
With forehead ’gainst the window-pane.
Again she try’d, and then again,
Until the dusk eve left her dark
Upon the legend of St. Mark.
From plaited lawn-frill, fine and thin,
She lifted up her soft warm chin.
With arching neck and swimming eyes,
And daz’d with saintly imageries.

All was gloom, and silent all,
Save now and then the still foot-fall
Of one returning homewards late,
Past the echoing minster-gate.
The clamorous daws, that all the day
Above tree-tops and towers play,
Pair by pair had gone to rest,
Each in its ancient belfry nest,
Where asleep they fall betimes,
To music and the drowsy chimes.

All was silent, all was gloom,
Abroad and in the homely room:
Down she sat, poor cheated soul;
And struck a lamp from the dismal coal;
Lean’d forward, with bright drooping hair
And slant look, full against the glare.
Her shadow, in uneasy guise,
Hover’d about, a giant size,
On ceiling-beam and old oak chair,
The parrot’s cage, and panel square;
And the warm angled winter-screen,
On which were many monsters seen,
Call’d doves of Siam, Lima mice,
And legless birds of Paradise,
Macaw, and tender Avadavat,
And silken-furr’d Angora cat.
Untir’d she read, her shadow still
Glower’d about, as it would fill
The room with wildest forms and shades,
As though some ghostly Queen of spades
Had come to mock behind her back,
And dance, and ruffle her garments black.
Untir’d she read the legend page,
Of holy Mark, from youth to age,
On land, on sea, in pagan chains,
Rejoicing for his many pains.
Sometimes the learned eremite,
With golden star, or dagger bright,
Referr’d to pious poesies
Written in smallest crow-quill size
Beneath the text: and thus the rhyme
Was parcel’d out from time to time:
——‘Als writith he of swevenis,
Men han beforne they wake in bliss,
Whanne that hir friendes thinke him bound
In crimped shroude farre under grounde:
And how a litling childe mote be
A saint er its nativitie,
Gif that the modre (God her blesse!)
Kepen in solitarinesse,
And kissen devoute the holy croce,
Of Goddes love, and Sathan’s force,—
He writith; and thinges many mo
Of swiche thinges I may not show.
Bot I must tellen verilie
Somdel of Saintè Cicilie,
And chieflie what he auctorethe
Of Saintè Markis life and dethe:’
At length her constant eyelids come
Upon the fervent martyrdom;
Then lastly to his holy shrine,
Exalt amid the tapers’ shine
At Venice,—

Канун Святого Марка

    Воскресным днем случился тот:
К вечерней службе шел народ,
И звон был праздничным вдвойне.
Обязан город был весне
Своею влажной чистотой,
Закатный отблеск ледяной
Был в окнах слабо отражен,
Напоминал о свежих он
Долинах, зелени живых
Оград колючих, о сырых,
В густой осоке, берегах,
О маргаритках на холмах.
И звон был праздничным вдвойне:
По той и этой стороне
Безмолвной улицы народ
Стекался к церкви от забот,
От очагов своих родных,
Степенен, набожен и тих.
Вдоль галерей, забитых сплошь,
Струилось шарканье подошв
И крался шепот прихожан.
Гремел под сводами орган.

    И служба началась потом,
А Берта все листала том;
Волшебный, как он был помят,
Зачитан, как прилежный взгляд
Пленял тисненьем золотым!
Она с утра, склонясь над ним,
Была захвачена толпой
Крылатых ангелов, судьбой
Несчастных, скорченных в огне,
Святыми в горней вышине,
Ей Иоанн и Аарон
Волшебный навевали сон,
Ей лев крылатый явлен был,
Ковчег завета, что таил
Немало тайн - и среди них
Мышей, представьте, золотых.

    На площадь Минстерскую взгляд
Скосив, она увидеть сад
Могла епископский в окне,
Там вязы, к каменной стене
Прижавшись, пышною листвой
Превосходили лес любой, -
Так зелень их роскошных крон
Защищена со всех сторон
От ветра резкого была.
Вот Берта с книгой подошла
К окну - и, лбом к стеклу припав,
Прочесть еще одну из глав
Успеть хотела - не смогла:
Вечерняя сгустилась мгла.
Пришлось поднять от книги взгляд,
Но строк пред ним теснился ряд,
И краска черная плыла,
И шея больно затекла.
Был тишиной поддержан мрак,
Порой неверный чей-то шаг
Был слышен - поздний пешеход
Брел мимо Минстерских ворот.

    И галки, к вечеру кричать
Устав, убрались ночевать,
На колокольнях гнезда свив,
И колокольный перелив,
Церковный сонный перезвон
Не нарушал их чуткий сон.

    Мрак был поддержан тишиной
В окне и в комнате простой,
Где Берта, с лампы сдунув пыль,
От уголька зажгла фитиль
И книгу к лампе поднесла,
Сосредоточенно-светла.
А тень ее ложилась вбок,
На кресло, балку, потолок,
Стола захватывая край,
На клетку - жил в ней попугай, -
На разрисованный экран,
Где средь чудес из дальних стран:
Сиамской стайки голубей,
Безногих райских птиц, мышей
Из Лимы - был прелестней всех
Ангорской кошки мягкий мех.
Читала, тень ее меж тем
Накрыла комнату, со всем,
Что было в ней, и вид был дик,
Как если б в черном дама пик
Явилась за ее спиной
Вздымать наряд угрюмый свой.
Во что же вчитывалась так?
Святого Марка каждый шаг,
Его скитанья, звон цепей
На нем - внушали жалость ей.
Над текстом звездочка порой
Взгляд отсылала к стиховой
Внизу страницы стае строк,
Казалось, мельче быть не мог
Узор тончайших букв - из них
Чудесный складывался стих:

    "Тому, кто в полночь на порог
Церковный встанет, видит Бог,
Дано узреть толпу теней,
Печальней нет ее, мертвей,
Из деревень и городов,
Из хижин ветхих, из дворцов
К святому месту, как на суд,
Чредой унылой потекут;
Итак, во тьме кромешной он
Увидит тех, кто обречен,
Сойдутся призраки толпой
Во тьме полуночи слепой,
Стекутся те со всех сторон,
Кто смертью будет заклеймен,
Кто неизбежно в этот год,
В один из дней его, умрет...
Еще о снах, что видят те,
Кто спит в могильной черноте,
Хотя их принято считать
Слепыми, савану под стать;
О том, что может стать святым
Дитя, коль мать, брюхата им,
Благоговейно крест святой
В тиши целует день-деньской;
Еще о том, кем спасены
Мы будем все; без сатаны
Не обойтись; о, много есть
Тайн - все не смеем произнесть;
Еще жестока и скупа
Святой Цецилии судьба,
Но ярче всех и днесь и впредь
Святого Марка жизнь и смерть".
    И с состраданьем молодым
К его мучениям святым
Она прочла об урне той,
Что средь Венеции златой
Вознесена...

Перевод А. Кушнера

Поддержать сайт