Английская поэзия. Роберт Бернс. Святая ярмарка. Robert Burns. The Holy Fair

A robe of seeming truth and trust Hid crafty Observation; And secret hung, with poison'd crust, The dirk of Defamation: A mask that like the gorget show'd, Dye-varying on the pigeon; And for a mantle large and broad, He wrapt him in Religion. Hypocrisy A-La-Mode UPON a simmer Sunday morn, When Nature’s face is fair, I walked forth to view the corn, An’ snuff the caller air. The risin’ sun, owre Galston muirs, Wi’ glorious light was glintin’; The hares were hirplin’ down the furrs, The lav’rocks they were chantin’ Fu’ sweet that day. As lightsomely I glowr’d abroad, To see a scene sae gay, Three hizzies, early at the road, Cam skelpin’ up the way. Twa had manteeles o’ dolefu’ black, But ane wi’ lyart lining; The third, that gaed a wee a-back, Was in the fashion shining Fu’ gay that day. The twa appear’d like sisters twin, In feature, form, an’ claes; Their visage wither’d, lang an’ thin, An’ sour as ony slaes: The third cam up, hap-stap-an’-lowp, As light as ony lambie, An’ wi’ a curchie low did stoop, As soon as e’er she saw me, Fu’ kind that day. Wi’ bonnet aff, quoth I, ‘Sweet lass, I think ye seem to ken me; I’m sure I’ve seen that bonnie face, But yet I canna name ye.’ Quo’ she, an’ laughin’ as she spak, An’ taks me by the hands, ‘Ye, for my sake, has gi’en the feck Of a’ the ten commands A screed some day. ‘My name is Fun-your crony dear, The nearest friend ye hae; An’ this is Superstition here, An’ that’s Hypocrisy. I’m gaun to Mauchline Holy Fair, To spend an hour in daffin’: Gin ye’ll go there, yon runkled pair, We will get famous laughin’ At them this day.’ Quoth I, ‘Wi’ a’ my heart, I’ll do’t; I’ll get my Sunday’s sark on, An’ meet you on the holy spot; Faith, we’se hae fine remarkin’!’ Then I gaed hame at crowdie-time, An’ soon I made me ready; For roads were clad, frae side to side, Wi’ mony a wearie bodie In droves that day. Here farmers gash in ridin’ graith Gaed hoddin’ by their cotters; There swankies young in braw braid-claith Are springin’ owre the gutters. The lasses, skelpin’ barefit, thrang, in silks an’ scarlets glitter, WI’ sweet-milk cheese, in mony a whang, An’ farls bak’d wi’ butter, Fu’ crump that day. When by the plate we set our nose, Weel heaped up wi’ ha’pence, A greedy glow’r Black Bonnet throws, An’ we maun draw our tippence. Then in we go to see the show: On ev’ry side they’re gath’rin’; Some carryin’ deals, some chairs an’ stool; An’ some are busy bleth’rin’ Right loud that day. Here stands a shed to fend the show’rs, An’ screen our country gentry; There racer Jess an’ twa-three whores Are blinkin’ at the entry. Here sits a raw o’ tittlin’ jades, Wi’ heavin’ breasts an’ bare neck, An’ there a batch o’ wabster lads, Blackguardin’ frae Kilmarnock For fun this day. Here some are thinkin’ on their sins, An’ some upo’ their claes; Ane curses feet that fyl’d his shins, Anither sighs an’ prays: On this hand sits a chosen swatch, Wi’ screw’d up, grace-proud faces; On that a set o’ chaps, at watch, Thrang winkin’ on the lasses To chairs that day. O happy is that man an’ blest! Nae wonder that it pride him! Wha’s ain dear lass, that he likes best, Comes clinkin’ down beside him! Wi’ arm repos’d on the chair-back He sweetly does compose him; Which, by degrees, slips round her neck, An’s loof upon her bosom, Unkenn’d that day. Now a’ the congregation o’er Is silent expectation; For Moodie speels the holy door, Wi’ tidings o’ damnation. Should Hornie, as in ancient days, ‘Mang sons o’ God present him, The very sight o’ Moodie’s face To ‘s ain het hams had sent him Wi’ fright that day. Hear how he clears the points o’ faith Wi’ rattlin’ an’ wi’ thumpin’! Now meekly calm, now wild in wrath, He ‘s stampin’ an’ he ‘s jumpin’! His lengthen’d chin, his turned-up snout, His eldritch squeal an’ gestures, O how they fire the heart devout, Like cantharidian plaisters, On sic a day! But, hark! the tent has chang’d its voice; There ‘s peace an’ rest nae langer; For a’ the real judges rise, They canna sit for anger. Smith opens out his cauld harangues, On practice and on morals; An’ aff the godly pour in thrangs To gie the jars an’ barrels A lift that day. What signifies his barren shine Of moral pow’rs an’ reason? His English style an’ gesture fine Are a’ clean out o’ season. Like Socrates or Antonine, Or some auld pagan Heathen, The moral man he does define, But ne’er a word o’ faith in That ‘s right that day. In guid time comes an antidote Against sic poison’d nostrum; For Peebles, frae the water-fit, Ascends the holy rostrum: See, up he ‘s got the word o’ God, An’ meek an’ mim has view’d it, While Common Sense has ta’en the road, An’ aff, an’ up the Cowgate Fast, fast, that day. Wee Miller, neist, the Guard relieves, An’ Orthodoxy raibles, Tho’ in his heart he weel believes, An’ thinks it auld wives’ fables: But, faith! the birkie wants a Manse, So cannilie he hums them; Altho’ his carnal wit an’ sense Like hafflins-wise o’ercomes him At times that day. Now, butt an’ ben, the Change-house fills, Wi’ yill-caup Commentators; Here ‘a crying out for bakes an’ gills, An’ there the pint-stowp clatters; While thick an’ thrang, an’ loud an’ lang, Wi’ logic, an’ wi’ Scripture, They raise a din, that in the end Is like to breed a rupture O’ wrath that day. Leeze me on drink! it gi’es us mair Than either school or college: It kindles wit, it waukens lair, It pangs us fou o’ knowledge. Be’t whisky gill, or penny wheep, Or ony stronger potion, It never fails, on drinkin’ deep, To kittle up our notion By night or day. The lads an’ lasses, blythely bent To mind baith saul an’ body, Sit round the table, weel content, An’ steer about the toddy. On this ane’s dress, an’ that ane’s leuk, They’re makin observations; While some are cosy i’ the neuk, An’ formin’ assignations To meet some day. But now the Lord’s ain trumpet touts, Till a’ the hills are rairin’, An’ echoes back return the shouts; Black Russel is na sparin’: His piercing words, like Highlan’ swords, Divide the joints an’ marrow; His talk o’ Hell, where devils dwell, Our very ‘sauls does harrow’ Wi’ fright that day! A vast, unbottom’d, boundless pit, Fill’d fou o’ lowin’ brunstane, Wha’s ragin’ flame, an’ scorchin’ heat, Wad melt the hardest whun-stane! The half-asleep start up wi’ fear An’ think they hear it roarin’, When presently it does appear ‘Twas but some neebor snorin’ Asleep that day. ‘Twad be owre lang a tale to tell How mony stories past, An’ how they crowded to the yill, When they were a’ dismist; How drink gaed round, in cogs an’ caups, Amang the furms and benches; An’ cheese an’ bread, frae women’s laps, Was dealt about in lunches, An’ dawds that day. In comes a gawsie, gash guidwife, An’ sits down by the fire, Syne draws her kebbuck an’ her knife; The lasses they are shyer. The auld guidmen, about the grace, Frae side to side they bother, Till some ane by his bonnet lays, An’ gi’es them’t like a tether, Fu’ lang that day. Waesucks! for him that gets nae lass, Or lasses that hae naething! Sma’ need has he to say a grace, Or melvie his braw claithing! O wives, be mindfu’, ance yoursel How bonnie lads ye wanted, An’ dinna for a kebbuck-heel Let lasses be affronted On sic a day! Now Clinkumbell, wi’ rattlin’ tow, Begins to jow an’ croon; Some swagger hame the best they dow, Some wait the afternoon. At slaps the billies halt a blink, Till lasses strip their shoon: Wi’ faith an’ hope, an’ love an’ drink, They’re a’ in famous tune For crack that day. How mony hearts this day converts O’ sinners and o’ lasses! Their hearts o’ stane, gin night, are gane As saft as ony flesh is. There ‘s some are fou o’ love divine, There’s some are fou o’ brandy; An’ mony jobs that day begin, May end in houghmagandie Some ither day.

Он подлость голую скрывал Сочувствия нарядом, Под коим прятался кинжал — Поклепа смочен ядом; Средь лицедеев наивящ, И гнусен паче меры, Он облекался в долгий плащ Преистовейшей веры. «Лицемерие à la Mode» Алел воскресный летний день, Я правил близкий путь - Проверить, как взошел ячмень, Да воздуха глотнуть. Вставало солнце - и везде Всяк волю дал веселью: Зайчишка мчал по борозде, И жаворонок трелью Восславил день. Беспечно я глядел вокруг, Заботы свергнув с плеч - И трех девиц увидел вдруг, Несущихся навстречь. Две были в траурных плащах, Каких не жажду зреть я; Но разодета в пух и прах Бежала следом третья - Воскресный день! Двух первых счел я за сестер, И соутробных тож; Им чёрт навек улыбку стер С костлявых кислых рож; А сзади третья: прыг да скок, Ни дать ни взять, ягненок! Меня окликнул голосок Девичий, чист и звонок: - Эй! Добрый день! - День добрый! - молвил я тотчас: - Вы что, меня признали? Я тоже где-то видел вас, Но где - скажу едва ли... Лучится взор, и брызжет смех: - На мой алтарь ты смог Метнуть немало правил тех, Что заповедал Бог В далекий день! Ведь я Забава! Лба не хмурь, Приятель, видя здесь Еще Юродивую Дурь И Ханжескую Спесь. Я в Мохлин, к Ярмарке Святой Намерена попасть; Айда за мной! Над сей четой Мы посмеемся всласть В безумный день! Я рек: - Отлично! По рукам! Но в праздничном наряде Желаю объявиться там Потехи пущей ради! И как чумной помчал домой, Переменить рубаху; И, словно в бой, пошел с гурьбой, Тянувшейся по шляху В урочный день. Торопят фермеры коней, Скрипят их колымаги; И расфуфыренных парней Дурачатся ватаги; Девичьи стайки босиком Бегут: щадят ботинки, Надев шелка, набив битком С провизией корзинки - На долгий день. Велся пожертвований сбор, И я извлек полушку; Но поп уставился в упор - И шиллинг канул в кружку. В поту, в пыли - мы все дошли (До места, не до точки); И всяк был рад пристроить зад К скамейке, стулу, бочке - Нелегкий день! На случай ливня есть навес Для знатного народа, И две-три шлюхи с резвой Джесс¹ Шатаются у входа. А вон старухи, чьих речей Убийственна отрава; И вон кильмарнокских ткачей Беснуется орава - Изгадят день. Та отмолить спешит грешки, Презревши кутерьму; А тот вопит, что башмаки Замызгали ему; А одесную село тут Собранье постных ряшек - И парни весело зовут Ошую сесть милашек: Долгонек день... И муж поистине блажен², Коли девица, иже Взяла его в любовный плен, Усядется поближе! И пусть везде, куда ни глянь - Блюстители приличий, Он движет потихоньку длань На знойный бюст девичий: О, дивный день! Молчок, ни звука! Без помех Должны услышать люди, Какою мздой грозит за грех Непогрешимый Муди³. Когда б диавол, словно встарь, Проник на землю Божью⁴, И Муди, худшую из харь, Узрел - то был бы дрожью Трясом весь день. Рыкает Муди, аки лев, Не жравший третьи сутки; Бездонный отверзает зев, Пророчит кары жутки! Взопрел свиной его пятак, Но речи брызжут, жарки, И опаляют сердце - как Горчичные припарки: Прегрозный день! Но чу! Подъемлется судей Присутствующих ропот: - Се беспардонный прохиндей, - Рек их судейский опыт. Бесстрастный призывает Смит Склонить немедля выи, Но люд гурьбою прочь валит - Пивца глотнуть впервые За целый день. О Смит, почто несете гиль О долге и морали? Изящен жест, возвышен стиль - А смысл отколе брали? Что Аристотель иль Сократ До Рождества Христова Провозглашали - вы стократ Жевать готовы снова. О дребедень! А вот и зелье супротив Отравы в душах nostrum: Заводит Пиблз иной мотив Перед собраньем пестрым. О, сколь смирен и просветлен Толкует он о Боге! Но Здравый Смысл стремится вон И мчится по дороге. О, что за день... И Миллер, чопорный извне, Вещать выходит следом - Хотя в душевной глубине Считает веру бредом. За проповедь сию приход Получит парень разом, Хотя порой наружу прет Его несносный разум - В такой-то день! А старики бредут тайком Под милый кров таверны, Чтоб виски, либо же пивком Очиститься от скверны. Клокочет эль, хохочет хмель - Но речи буйны, грубы: О вере спорят... О, ужель Друг другу выбьют зубы В подобный день? О хмель, заветных знаний клад, Каким не учат в школах! Не зря его урокам рад И наихудший олух. Отведай виски, иль вина, Иль пития иного - Не пожалеешь! Пьешь до дна - И сердце петь готово И ночь, и день. И молодежь блаженство здесь Нашла в беседе кроткой, Даря душе и телу смесь Воды медовой с водкой: Кто расточает говорок, А кто - внимает речи, А кто условливает срок Для следующей встречи В желанный день. Ого! Трубы Господней глас! Он уши всем расквасил. Крепитесь - грянул судный час: Глаголет Черный Рассел. Он держит речь - как держат меч, Обречь желая смерти; Он всем подряд пророчит ад - И мнятся многим черти Средь бела дня. Се бездна, прорва, адея, Где серный ропщет пламень; Испепеляет пещь сия Наикрепчайший камень! Стряхнувши в ужасе дрему, Иной решит: уж ведом Сей ропот огненный ему - Се пущен храп соседом, Продрыхшим день. Но ей-же Богу, мочи несть Умножить список бредней... О как мы мчали пить и есть, Когда умолк последний! Прочь от назойливых витий - Туда, где хлещут в кружки Потоки пенистых питий! Кормите нас, подружки - Окончен день! Вошла сельчанка, мать семьи, Дородна и горда; И сыр, и хлеб у ней - свои; А девушкам - беда... Крестьяне спор ведут незлой: Молитву скажет кто же? - Покуда, шляпу сняв долой, Старшой не молвит: "Боже" И "даждь нам днесь..." А коль у вас девицы нет - Иль сыра у девицы,- Не зарьтесь на чужой обед, Уставьтесь в половицы! - Хозяйки, сделайтесь щедрей,- Моя взывает лира: - Не унижайте дочерей, Скупясь на ломтик сыра В подобный день! Пора домой... Плетется вспять Нестойкий богомолец; И норовят девицы снять Обутки близ околиц. Младая кровь ярится вновь: Любой познал в избытке Надежду, веру, и любовь, И крепкие напитки. О, славный день! Пустивши в ход науку врак, И проявивши прыть, На верный путь возможет всяк Девицу обратить. Горит вечерняя заря, Гуляет в жилах пиво... Отличный день прошел не зря - И кончится счастливо Прекрасный день! © Перевод Сергея Александровского (1998) Сергей Александровский - русский поэт и переводчик.

Святой базар Скрывает умысел ханжа Под маской мнимой правды, Но берегись его ножа – Худой молвы отравы. Он на злодея не похож, Скорей на миротворца, А плащ, что прикрывает нож, Религией зовётся. Лежала в полусне земля, В лучах восхода нежась, Когда собрался я в поля, Вдохнуть рассвета свежесть. Всё шире лился по лугам Свет солнца величавый, Мелькали зайцы там и сям И жаворонок славил Погожий день. Иду себе не торопясь, Любуюсь светлой далью, И по дороге в этот час Трёх девушек встречаю: Две – в чёрных траурных плащах (Один – с цветной подкладкой), За ними, приотстав на шаг, Шла третья в ярком платье, Светла, как день. Две первых – словно две сестры: Одежды их обвислы, Черты их лиц постны, остры, Как терен дикий кислы; А третья – козочки резвей Не шла, а танцевала, Едва я поравнялась с ней, Приветливо сказала: «Чудесный день!» «Красавица! – я отвечал, – Мы, кажется, знакомы, Ей-ей, я где-то вас встречал, И где – убей, не помню». Она мне руку подала, Смеясь: «Припомни всё же, Не я ль тебе постичь дала Всех заповедей божьих Ложь в некий день? Я – Шутка, твой сердечный друг, Соратник самый верный, А имена вот этих двух – Ханжа и Суеверье. Я с ними на базар святой Отправилась для смеху, Пойдём со мной за той четой – Вот будет мне потеха На целый день». Воскликнул я: «Со всей душой, Дай лишь сменю рубаху И двинусь следом за тобой Смотреть святую драку». До завтрака я дома был, Собраться мне недолго; А уж большак вовсю пылил: Бесчисленные толпы Шли в этот день. Наполнив чадами возки, Шли фермеры степенно, Обочь носились взапуски Мальцы самозабвенно. Шли стайки модниц: босиком, Зато в шелках шуршащих, У каждой узел с пирогом Румяным и хрустящим, В руках в сей день. Сперва под нос нам дьяк поднёс Подносец с медяками, И – любо-не́любо – пришлось Тряхнуть нам кошельками. И вот во всей своей красе Святой базар пред нами: Кто стул несёт, кто чушь несёт, Всяк чем-то как-то занят, Кто чем в сей день. Тут возвышается навес Для высшей знати нашей, Там – потаскушки с резвой Джесс Глаза на всех таращат. Вот именитых ряд невест, Грудастых, голошеих, А здесь – гроза окрестных мест – Ткачи оравой всею Сошлись в сей день. Одни полны благих забот, Другие – мыслей праздных, А кто орёт, что некий скот Его всего измазал. Направо – ряд надутых лиц, Спесивых беспримерно, Налево – парни ждут девиц, Мигая им усердно, Иной – весь день. Но счастлив каждый из парней, Чьё не вотще усердство, Коли он с той, что всех милей, Бок о бок мог усесться: Рука его не век лежать На спинке стула будет – В обход скользя, за пядью пядь, Уляжется на грудь ей – Блаженный день. Вот гомон стих. Со всех сторон Народ туда стекает, Где Моди,¹ влезши на амвон, Проклятья изрыгает. Когда б сюда Рогатый мог Явиться в час досуга, Взглянув на Моди хоть разок, Бежал бы с перепуга Прочь целый день. В канонах веры поп силён, Трещит он и грохочет, То кротко тих, то разъярён, То бьёт его, то корчит; Отвисла челюсть у него, Нос лезет вверх в гримасе, Сердцам огонь речей его, Как шпанской мухе пластырь, Был в этот день. Но голос подает навес, И снова суматошно: Есть судьи праведные здесь, И им от злости тошно. Смит² открывает хладный ток Суждений о морали; Благочестивых слов поток Усердно подкрепляли Хмельным в тот день. По существу он ничего Не смог растолковать нам, Пускай изыскан слог его, Да начисто некстати. Он как Антоний, иль Сократ, Или иной неверный, Что отрицать мораль спешат, Не говоря, что ж верно На данный день. Противоядье чтобы дать Безверия отраве, Выходит Пиблес³ защищать Всю святость божьих правил. Так разъяснял он слово «Бог» Во всех его аспектах, Что Здравый Смысл стерпеть не смог И от него поспешно Сбежал в тот день. Тут Миллер⁴ встал помочь друзьям, Почувствовав опасность, Едва ли только верит сам Он этим бабьим сказкам. Ага, он просит наконец Прихода и надела, Хотя несведущий юнец В нём виден то и дело Был в этот день. А между тем всё громче речь Любителей хмельного: Тот требует подать форель, А этот – пинту снова. Всё громче крик, смелей язык И доводы бесстрашней, И уж вот-вот к тому придёт Что схваткой рукопашной Закончат день. Благословенное вино! Не колледжи, не школы, А безотказное оно Нас разуменьем полнит. Глоток ли, рюмка ли, стакан, А то и кружка разом – Не важно сколько – был бы пьян, И оживает разум, Будь ночь иль день. А парни, просвещая дух, Не забывают плоти: Сидят, обняв своих подруг, И те отнюдь не против; Кто как одет, кто с кем сейчас, Негромко отмечают, А кое-кто, уединясь, Свиданье назначает На новый день. Но чу! Раздался трубный глас, Покрыв весь гомон сразу, И горы ближние потряс – То в спор вступает Рассел⁵ Нет, то не речь – разящий меч! И сразу без оглядки, Лишь он про ад заводит речь, Душа уходит в пятки На целый день. Огнём наполненный провал, Бездонный и бескрайний – Что будет с тем, кто в ад попал, Коль жар тот плавит камни? Полууснувший, вспрянет вдруг, Приняв за грохот ада Довольно мирный храпа звук Кого-нибудь, кто рядом Дремал весь день. Не передать, пожалуй, мне, Что было там историй, Как все сошлись потом в корчме, Почти весь день проспоря. Как совершали полный круг И круг за кругом кружки, Как хлеб и сыр из женских рук Уписывался дружно Весь этот день. Войдёт хозяйка и тотчас, Усевшись поплотнее, Раскладывает свой припас, А девушки робеют. Дать кто-то старший должен знак К молитве пред едою, Но вот старик стащил колпак С волос, и все чредою За ним в сей день. Беда тому, кто одинок, И той, что без припаса – Её не будет паренёк Благодарить за яства. О мать! Дней юности своей Припомни увлеченья, Для дочки сыра не жалей, Спаси от посрамленья В такой-то день! Уже звонить в колокола Почал дьячок усердно, Одним идти домой пора, Другим – пора к вечерне. Ждут за околицей своих Подружек ухажёры, Охота каждому из них Сердечным разговором Закончить день. Сей день творит в сердцах людских Преображенья чудо: К утру черствейшие из них Не твёрже плоти будут; Любви ль божественной полны Или парами водки, Но встретить многие вольны Грехопаденьем плотским Грядущий день. © Перевод В.М. Федотова Примечания

Предмет этой сатиры – устраивавшиеся во времена Бернса церковниками многолюдные собрания на открытом воздухе, своеобразные религиозные празднества, зачастую превращавшиеся в скандалы и поношение церкви. Любопытно свидетельство некоего Этрика Шепарда: «Это самая экстраординарная поэма Бернса была принята с восхищением и ужасом. Богослужители обрушивали анафемы на голову поэта на всех публичных и частных сборищах и не решались проповедовать в его присутствии…» (Здесь и далее в поэме примечания переводчика).

1. Священник из Рикартона, проповедовал в основном о карах божьих.

2. Священник из Гальстона.

3. Преподобный Вильям Пиблес, фаворит ортодоксальной партии, священник в Ньютоне-на-Эйре, после стихов Бернса получивший прозвище Затычка.

4. Впоследствии стал священником в Кильмаурсе, но стихи Бернса сильно задержали это назначение.

5. Преподобный Джон Рассел, славился громоподобным голосом.