Уолт Уитмен (Walt Whitman)

Leaves of Grass. 3. Song of Myself. 2

38

Enough! enough! enough!
Somehow I have been stunn'd. Stand back!
Give me a little time beyond my cuff'd head, slumbers, dreams, gaping,
I discover myself on the verge of a usual mistake.

That I could forget the mockers and insults!
That I could forget the trickling tears 
   and the blows of the bludgeons and hammers!
That I could look with a separate look on my own crucifixion 
   and bloody crowning.

I remember now,
I resume the overstaid fraction,
The grave of rock multiplies what has been confided to it, or to any graves,
Corpses rise, gashes heal, fastenings roll from me.

I troop forth replenish'd with supreme power, 
   one of an average unending procession,
Inland and sea-coast we go, and pass all boundary lines,
Our swift ordinances on their way over the whole earth,
The blossoms we wear in our hats the growth of thousands of years.

Eleves, I salute you! come forward!
Continue your annotations, continue your questionings.

39

The friendly and flowing savage, who is he?
Is he waiting for civilization, or past it and mastering it?

Is he some Southwesterner rais'd out-doors? is he Kanadian?
Is he from the Mississippi country? Iowa, Oregon, California?
The mountains? prairie-life, bush-life? or sailor from the sea?

Wherever he goes men and women accept and desire him,
They desire he should like them, touch them, speak to them, stay with them.

Behavior lawless as snow-flakes, words simple as grass, 
   uncomb'd head, laughter, and naivete,
Slow-stepping feet, common features, common modes and emanations,
They descend in new forms from the tips of his fingers,
They are wafted with the odor of his body or breath, 
   they fly out of the glance of his eyes.

40

Flaunt of the sunshine I need not your bask—lie over!
You light surfaces only, I force surfaces and depths also.

Earth! you seem to look for something at my hands,
Say, old top-knot, what do you want?

Man or woman, I might tell how I like you, but cannot,
And might tell what it is in me and what it is in you, but cannot,
And might tell that pining I have, that pulse of my nights and days.

Behold, I do not give lectures or a little charity,
When I give I give myself.

You there, impotent, loose in the knees,
Open your scarf'd chops till I blow grit within you,
Spread your palms and lift the flaps of your pockets,
I am not to be denied, I compel, I have stores plenty and to spare,
And any thing I have I bestow.

I do not ask who you are, that is not important to me,
You can do nothing and be nothing but what I will infold you.

To cotton-field drudge or cleaner of privies I lean,
On his right cheek I put the family kiss,
And in my soul I swear I never will deny him.

On women fit for conception I start bigger and nimbler babes.
(This day I am jetting the stuff of far more arrogant republics.)

To any one dying, thither I speed and twist the knob of the door.
Turn the bed-clothes toward the foot of the bed,
Let the physician and the priest go home.

I seize the descending man and raise him with resistless will,
O despairer, here is my neck,
By God, you shall not go down! hang your whole weight upon me.

I dilate you with tremendous breath, I buoy you up,
Every room of the house do I fill with an arm'd force,
Lovers of me, bafflers of graves.

Sleep—I and they keep guard all night,
Not doubt, not decease shall dare to lay finger upon you,
I have embraced you, and henceforth possess you to myself,
And when you rise in the morning you will find what I tell you is so.

41

I am he bringing help for the sick as they pant on their backs,
And for strong upright men I bring yet more needed help.

I heard what was said of the universe,
Heard it and heard it of several thousand years;
It is middling well as far as it goes—but is that all?

Magnifying and applying come I,
Outbidding at the start the old cautious hucksters,
Taking myself the exact dimensions of Jehovah,
Lithographing Kronos, Zeus his son, and Hercules his grandson,
Buying drafts of Osiris, Isis, Belus, Brahma, Buddha,
In my portfolio placing Manito loose, Allah on a leaf, the crucifix engraved,
With Odin and the hideous-faced Mexitli and every idol and image,
Taking them all for what they are worth and not a cent more,
Admitting they were alive and did the work of their days,
(They bore mites as for unfledg'd birds 
   who have now to rise and fly and sing for themselves,)
Accepting the rough deific sketches to fill out better in myself,
   bestowing them freely on each man and woman I see,
Discovering as much or more in a framer framing a house,
Putting higher claims for him there 
   with his roll'd-up sleeves driving the mallet and chisel,
Not objecting to special revelations, considering a curl of smoke 
   or a hair on the back of my hand just as curious as any revelation,
Lads ahold of fire-engines and hook-and-ladder ropes no less to me
   than the gods of the antique wars,
Minding their voices peal through the crash of destruction,
Their brawny limbs passing safe over charr'd laths, 
   their white foreheads whole and unhurt out of the flames;
By the mechanic's wife with her babe at her nipple interceding 
   for every person born,
Three scythes at harvest whizzing in a row from three lusty angels
   with shirts bagg'd out at their waists,
The snag-tooth'd hostler with red hair redeeming sins past and to come,
Selling all he possesses, traveling on foot to fee lawyers 
   for his brother and sit by him while he is tried for forgery;
What was strewn in the amplest strewing the square rod about me, 
   and not filling the square rod then,
The bull and the bug never worshipp'd half enough,
Dung and dirt more admirable than was dream'd,
The supernatural of no account, 
   myself waiting my time to be one of the supremes,
The day getting ready for me when I shall do as much good as the best,
   and be as prodigious;
By my life-lumps! becoming already a creator,
Putting myself here and now to the ambush'd womb of the shadows.

42

A call in the midst of the crowd,
My own voice, orotund sweeping and final.

Come my children,
Come my boys and girls, my women, household and intimates,
Now the performer launches his nerve, 
   he has pass'd his prelude on the reeds within.

Easily written loose-finger'd chords—I feel the thrum of your climax and close.

My head slues round on my neck,
Music rolls, but not from the organ,
Folks are around me, but they are no household of mine.

Ever the hard unsunk ground,
Ever the eaters and drinkers, ever the upward and downward sun, 
   ever the air and the ceaseless tides,
Ever myself and my neighbors, refreshing, wicked, real,
Ever the old inexplicable query, ever that thorn'd thumb, 
   that breath of itches and thirsts,
Ever the vexer's hoot! hoot! 
   till we find where the sly one hides and bring him forth,
Ever love, ever the sobbing liquid of life,
Ever the bandage under the chin, ever the trestles of death.

Here and there with dimes on the eyes walking,
To feed the greed of the belly the brains liberally spooning,
Tickets buying, taking, selling, but in to the feast never once going,
Many sweating, ploughing, thrashing, and then the chaff for payment receiving,
A few idly owning, and they the wheat continually claiming.

This is the city and I am one of the citizens,
Whatever interests the rest interests me, 
   politics, wars, markets, newspapers, schools,
The mayor and councils, banks, tariffs, steamships, 
   factories, stocks, stores, real estate and personal estate.

The little plentiful manikins skipping around in collars and tail'd coats
I am aware who they are, (they are positively not worms or fleas,)
I acknowledge the duplicates of myself, 
   the weakest and shallowest is deathless with me,
What I do and say the same waits for them,
Every thought that flounders in me the same flounders in them.

I know perfectly well my own egotism,
Know my omnivorous lines and must not write any less,
And would fetch you whoever you are flush with myself.

Not words of routine this song of mine,
But abruptly to question, to leap beyond yet nearer bring;
This printed and bound book—but the printer and the printing-office boy?
The well-taken photographs—but your wife or friend close and solid in your arms?
The black ship mail'd with iron, 
   her mighty guns in her turrets—but the pluck of the captain and engineers?
In the houses the dishes and fare and furniture—but the host and hostess, 
   and the look out of their eyes?
The sky up there—yet here or next door, or across the way?
The saints and sages in history—but you yourself?
Sermons, creeds, theology—but the fathomless human brain,
And what is reason? and what is love? and what is life?

43

I do not despise you priests, all time, the world over,
My faith is the greatest of faiths and the least of faiths,
Enclosing worship ancient and modern and all between ancient and modern,
Believing I shall come again upon the earth after five thousand years,
Waiting responses from oracles, honoring the gods, saluting the sun,
Making a fetich of the first rock or stump, 
   powowing with sticks in the circle of obis,
Helping the llama or brahmin as he trims the lamps of the idols,
Dancing yet through the streets in a phallic procession, 
   rapt and austere in the woods a gymnosophist,
Drinking mead from the skull-cap, 
   to Shastas and Vedas admirant, minding the Koran,
Walking the teokallis, spotted with gore from the stone and knife, 
   beating the serpent-skin drum,
Accepting the Gospels, accepting him that was crucified, 
   knowing assuredly that he is divine,
To the mass kneeling or the puritan's prayer rising, 
   or sitting patiently in a pew,
Ranting and frothing in my insane crisis, 
   or waiting dead-like till my spirit arouses me,
Looking forth on pavement and land, or outside of pavement and land,
Belonging to the winders of the circuit of circuits.

One of that centripetal and centrifugal gang 
   I turn and talk like man leaving charges before a journey.

Down-hearted doubters dull and excluded,
Frivolous, sullen, moping, angry, affected, dishearten'd, atheistical,
I know every one of you, I know the sea of torment, doubt, despair and unbelief.

How the flukes splash!
How they contort rapid as lightning, with spasms and spouts of blood!

Be at peace bloody flukes of doubters and sullen mopers,
I take my place among you as much as among any,
The past is the push of you, me, all, precisely the same,
And what is yet untried and afterward is for you, me, all, precisely the same.

I do not know what is untried and afterward,
But I know it will in its turn prove sufficient, and cannot fail.

Each who passes is consider'd, 
   each who stops is consider'd, not single one can it fall.

It cannot fall the young man who died and was buried,
Nor the young woman who died and was put by his side,
Nor the little child that peep'd in at the door, 
   and then drew back and was never seen again,
Nor the old man who has lived without purpose, 
   and feels it with bitterness worse than gall,
Nor him in the poor house tubercled by rum and the bad disorder,
Nor the numberless slaughter'd and wreck'd, 
   nor the brutish koboo call'd the ordure of humanity,
Nor the sacs merely floating with open mouths for food to slip in,
Nor any thing in the earth, or down in the oldest graves of the earth,
Nor any thing in the myriads of spheres, 
   nor the myriads of myriads that inhabit them,
Nor the present, nor the least wisp that is known.

44

It is time to explain myself—let us stand up.

What is known I strip away,
I launch all men and women forward with me into the Unknown.

The clock indicates the moment—but what does eternity indicate?

We have thus far exhausted trillions of winters and summers,
There are trillions ahead, and trillions ahead of them.

Births have brought us richness and variety,
And other births will bring us richness and variety.

I do not call one greater and one smaller,
That which fills its period and place is equal to any.

Were mankind murderous or jealous upon you, my brother, my sister?
I am sorry for you, they are not murderous or jealous upon me,
All has been gentle with me, I keep no account with lamentation,
(What have I to do with lamentation?)

I am an acme of things accomplish'd, and I an encloser of things to be.

My feet strike an apex of the apices of the stairs,
On every step bunches of ages, and larger bunches between the steps,
All below duly travel'd, and still I mount and mount.

Rise after rise bow the phantoms behind me,
Afar down I see the huge first Nothing, I know I was even there,
I waited unseen and always, and slept through the lethargic mist,
And took my time, and took no hurt from the fetid carbon.

Long I was hugg'd close—long and long.

Immense have been the preparations for me,
Faithful and friendly the arms that have help'd me.

Cycles ferried my cradle, rowing and rowing like cheerful boatmen,
For room to me stars kept aside in their own rings,
They sent influences to look after what was to hold me.

Before I was born out of my mother generations guided me,
My embryo has never been torpid, nothing could overlay it.

For it the nebula cohered to an orb,
The long slow strata piled to rest it on,
Vast vegetables gave it sustenance,
Monstrous sauroids transported it in their mouths and deposited it with care.

All forces have been steadily employ'd to complete and delight me,
Now on this spot I stand with my robust soul.

45

O span of youth! ever-push'd elasticity!
O manhood, balanced, florid and full.

My lovers suffocate me,
Crowding my lips, thick in the pores of my skin,
Jostling me through streets and public halls, coming naked to me at night,
Crying by day, Ahoy! from the rocks of the river, 
   swinging and chirping over my head,
Calling my name from flower-beds, vines, tangled underbrush,
Lighting on every moment of my life,
Bussing my body with soft balsamic busses,
Noiselessly passing handfuls out of their hearts and giving them to be mine.

Old age superbly rising! O welcome, ineffable grace of dying days!

Every condition promulges not only itself, 
   it promulges what grows after and out of itself,
And the dark hush promulges as much as any.

I open my scuttle at night and see the far-sprinkled systems,
And all I see multiplied as high as 
   I can cipher edge but the rim of the farther systems.

Wider and wider they spread, expanding, always expanding,
Outward and outward and forever outward.

My sun has his sun and round him obediently wheels,
He joins with his partners a group of superior circuit,
And greater sets follow, making specks of the greatest inside them.

There is no stoppage and never can be stoppage,
If I, you, and the worlds, and all beneath or upon their surfaces,
   were this moment reduced back to a pallid float, 
   it would not avail the long run,
We should surely bring up again where we now stand,
And surely go as much farther, and then farther and farther.

A few quadrillions of eras, a few octillions of cubic leagues, 
   do not hazard the span or make it impatient,
They are but parts, any thing is but a part.

See ever so far, there is limitless space outside of that,
Count ever so much, there is limitless time around that.

My rendezvous is appointed, it is certain,
The Lord will be there and wait till I come on perfect terms,
The great Camerado, the lover true for whom I pine will be there.

46

I know I have the best of time and space, 
   and was never measured and never will be measured.

I tramp a perpetual journey, (come listen all!)
My signs are a rain-proof coat, good shoes, and a staff cut from the woods,
No friend of mine takes his ease in my chair,
I have no chair, no church, no philosophy,
I lead no man to a dinner-table, library, exchange,
But each man and each woman of you I lead upon a knoll,
My left hand hooking you round the waist,
My right hand pointing to landscapes of continents and the public road.

Not I, not any one else can travel that road for you,
You must travel it for yourself.

It is not far, it is within reach,
Perhaps you have been on it since you were born and did not know,
Perhaps it is everywhere on water and on land.

Shoulder your duds dear son, and I will mine, and let us hasten forth,
Wonderful cities and free nations we shall fetch as we go.

If you tire, give me both burdens, and rest the chuff of your hand on my hip,
And in due time you shall repay the same service to me,
For after we start we never lie by again.

This day before dawn I ascended a hill and look'd at the crowded heaven,
And I said to my spirit When we become the enfolders of those orbs,
   and the pleasure and knowledge of every thing in them, 
   shall we be fill'd and satisfied then?
And my spirit said No, we but level that lift to pass and continue beyond.

You are also asking me questions and I hear you,
I answer that I cannot answer, you must find out for yourself.

Sit a while dear son,
Here are biscuits to eat and here is milk to drink,
But as soon as you sleep and renew yourself in sweet clothes, 
   I kiss you with a good-by kiss and open the gate for your egress hence.

Long enough have you dream'd contemptible dreams,
Now I wash the gum from your eyes,
You must habit yourself to the dazzle of the light 
   and of every moment of your life.

Long have you timidly waded holding a plank by the shore,
Now I will you to be a bold swimmer,
To jump off in the midst of the sea, rise again, nod to me, shout, 
   and laughingly dash with your hair.

47

I am the teacher of athletes,
He that by me spreads a wider breast than my own proves the width of my own,
He most honors my style who learns under it to destroy the teacher.

The boy I love, the same becomes a man not through derived power, 
   but in his own right,
Wicked rather than virtuous out of conformity or fear,
Fond of his sweetheart, relishing well his steak,
Unrequited love or a slight cutting him worse than sharp steel cuts,
First-rate to ride, to fight, to hit the bull's eye, 
   to sail a skiff, to sing a song or play on the banjo,
Preferring scars and the beard and faces pitted with small-pox over all latherers,
And those well-tann'd to those that keep out of the sun.

I teach straying from me, yet who can stray from me?
I follow you whoever you are from the present hour,
My words itch at your ears till you understand them.

I do not say these things for a dollar 
   or to fill up the time while I wait for a boat,
(It is you talking just as much as myself, I act as the tongue of you,
Tied in your mouth, in mine it begins to be loosen'd.)

I swear I will never again mention love or death inside a house,
And I swear I will never translate myself at all, 
   only to him or her who privately stays with me in the open air.

If you would understand me go to the heights or water-shore,
The nearest gnat is an explanation, and a drop or motion of waves key,
The maul, the oar, the hand-saw, second my words.

No shutter'd room or school can commune with me,
But roughs and little children better than they.

The young mechanic is closest to me, he knows me well,
The woodman that takes his axe and jug with him shall take me with him all day,
The farm-boy ploughing in the field feels good at the sound of my voice,
In vessels that sail my words sail, I go with fishermen and seamen and love them.

The soldier camp'd or upon the march is mine,
On the night ere the pending battle many seek me, and I do not fail them,
On that solemn night (it may be their last) those that know me seek me.
My face rubs to the hunter's face when he lies down alone in his blanket,
The driver thinking of me does not mind the jolt of his wagon,
The young mother and old mother comprehend me,
The girl and the wife rest the needle a moment and forget where they are,
They and all would resume what I have told them.

48

I have said that the soul is not more than the body,
And I have said that the body is not more than the soul,
And nothing, not God, is greater to one than one's self is,
And whoever walks a furlong without sympathy walks 
   to his own funeral drest in his shroud,
And I or you pocketless of a dime may purchase the pick of the earth,
And to glance with an eye or 
   show a bean in its pod confounds the learning of all times,
And there is no trade or employment 
   but the young man following it may become a hero,
And there is no object so soft but it makes a hub for the wheel'd universe,
And I say to any man or woman, Let your soul stand cool 
   and composed before a million universes.

And I say to mankind, Be not curious about God,
For I who am curious about each am not curious about God,
(No array of terms can say how much I am at peace about God and about death.)

I hear and behold God in every object, yet understand God not in the least,
Nor do I understand who there can be more wonderful than myself.

Why should I wish to see God better than this day?
I see something of God each hour of the twenty-four, and each moment then,
In the faces of men and women I see God, and in my own face in the glass,
I find letters from God dropt in the street, 
   and every one is sign'd by God's name,
And I leave them where they are, for I know that wheresoe'er I go,
Others will punctually come for ever and ever.

49

And as to you Death, and you bitter hug of mortality, 
   it is idle to try to alarm me.

To his work without flinching the accoucheur comes,
I see the elder-hand pressing receiving supporting,
I recline by the sills of the exquisite flexible doors,
And mark the outlet, and mark the relief and escape.

And as to you Corpse I think you are good manure, 
   but that does not offend me,
I smell the white roses sweet-scented and growing,
I reach to the leafy lips, I reach to the polish'd breasts of melons.

And as to you Life I reckon you are the leavings of many deaths,
(No doubt I have died myself ten thousand times before.)

I hear you whispering there O stars of heaven,
O suns—O grass of graves—O perpetual transfers and promotions,
If you do not say any thing how can I say any thing?

Of the turbid pool that lies in the autumn forest,
Of the moon that descends the steeps of the soughing twilight,
Toss, sparkles of day and dusk—toss on the black stems that decay in the muck,
Toss to the moaning gibberish of the dry limbs.

I ascend from the moon, I ascend from the night,
I perceive that the ghastly glimmer is noonday sunbeams reflected,
And debouch to the steady and central from the offspring great or small.

50

There is that in me—I do not know what it is—but I know it is in me.

Wrench'd and sweaty—calm and cool then my body becomes,
I sleep—I sleep long.

I do not know it—it is without name—it is a word unsaid,
It is not in any dictionary, utterance, symbol.

Something it swings on more than the earth I swing on,
To it the creation is the friend whose embracing awakes me.

Perhaps I might tell more. Outlines! I plead for my brothers and sisters.

Do you see O my brothers and sisters?
It is not chaos or death—it is form, union, 
   plan—it is eternal life—it is Happiness.

51

The past and present wilt—I have fill'd them, emptied them.
And proceed to fill my next fold of the future.

Listener up there! what have you to confide to me?
Look in my face while I snuff the sidle of evening,
(Talk honestly, no one else hears you, and I stay only a minute longer.)

Do I contradict myself?
Very well then I contradict myself,
(I am large, I contain multitudes.)

I concentrate toward them that are nigh, I wait on the door-slab.

Who has done his day's work? who will soonest be through with his supper?
Who wishes to walk with me?

Will you speak before I am gone? will you prove already too late?

52

The spotted hawk swoops by and accuses me, 
   he complains of my gab and my loitering.

I too am not a bit tamed, I too am untranslatable,
I sound my barbaric yawp over the roofs of the world.

The last scud of day holds back for me,
It flings my likeness after the rest and true as any on the shadow'd wilds,
It coaxes me to the vapor and the dusk.

I depart as air, I shake my white locks at the runaway sun,
I effuse my flesh in eddies, and drift it in lacy jags.

I bequeath myself to the dirt to grow from the grass I love,
If you want me again look for me under your boot-soles.

You will hardly know who I am or what I mean,
But I shall be good health to you nevertheless,
And filter and fibre your blood.

Failing to fetch me at first keep encouraged,
Missing me one place search another,
I stop somewhere waiting for you.

Leaves of Grass. Song of Myself. 1

Листья травы. 3. Песня о себе. 2

38

Довольно! довольно! довольно!
Что-то ошеломило меня. Погодите немного, постойте!
Словно меня ударили по голове кулаком.
Дайте мне очнуться немного от моего столбняка, от моих снов
   и дремотных видений,
Я вижу, что чуть было не сделал обычной ошибки.
Как же мог я забыть про обидчиков и их оскорбления!
Как же мог я забыть про вечно бегущие слезы и тяжкие удары
   дубин!
Как же мог я глядеть, словно чужими глазами, как распинают
   меня на кресте и венчают кровавым венком!
Теперь я очнулся,
Я заглажу свой промах,
В каждой могиле умножается то, что было вверено ей,
Трупы встают, исцеляются раны, путы спадают с меня.
Я бодрее шагаю вперед вместе с другими простыми людьми,
   и нет нашей колонне конца,
В глубь страны мы идем и по взморью, мы переходим границы,
Наша воля скоро станет всесветной,
Цветы, что у нас на шляпе, - порождение тысячелетий.
Приветствую вас, ученики! Теперь вы можете выйти вперед!
Продолжайте записывать то, что я говорю, продолжайте
   задавать мне вопросы.

39

Дружелюбный и кроткий дикарь, кто же он?
Ждет ли он цивилизации или уже превзошел ее и теперь
   господствует над ней?
Может быть, он с Юго-Запада и взращен под открытым небом?
Или, может быть, он канадец?
Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона,
Калифорнии?
Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря матрос?
Куда бы он ни пришел, мужчины и женщины принимают его как
   желанного гостя,
Всем хочется, чтобы он полюбил их, притронулся к ним,
   разговаривал с ними, остался бы с ними жить.
Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова, простые,
   как трава, непричесанность, смех и наивность,
Медленный шаг, лицо - как у всех, заурядные манеры
   и излияния токов,
Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,
Они идут от него с запахом его тела и дыхания, они истекают
   из взора его глаз.

40

Сусальное солнце, проваливай, - не нуждаюсь в твоем
   обманчивом блеске,
Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до самых глубин.
Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,
Скажи, старая карга, что тебе нужно?
Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю вас,
   но я не умею,
Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами
   бьются мои ночи и дни.
Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю скудной милостыни:
Когда я даю, я даю себя.
Эй ты, импотент с развинченными коленями,
Открой замотанную тряпками глотку, я вдуну в тебя новую
   силу,
Шире держи ладони и вздерни клапаны у себя на карманах,
От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно, у меня
   большие запасы, с избытком,
И я отдаю все, что имею.
Я не спрашиваю, кто ты, это для меня все равно,
Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь тем,
   что я вложу в тебя.
Меня тянет к рабу на хлопковых полях и к тому, кто чистит
   отхожие места,
Я целую его, как родного, в правую щеку,
И в сердце своем я клянусь, что никогда не отрину его.
Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от меня
   более крупных и смышленых детей
(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой
   республикой).
Если кто умирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку двери,
Отверните одеяло и простыни к ногам,
А врач и священник пусть уходят домой.
Я хватаю умирающего и поднимаю его с несокрушимым
   упорством,
Ты, отчаявшийся, вот моя шея,
Клянусь, ты останешься жив! всей тяжестью повисни на мне.
Мощным дыханьем я надуваю тебя и заставляю тебя всплыть
   на поверхность,
Каждую комнату в доме я наполняю войсками,
Теми, кто любит меня, теми, кто побеждает могилы.
Спи, - я и они будем всю ночь на страже,
Ни сомнение, ни хворь пальцем не тронут тебя,
Я обнял тебя, и отныне ты мой,
И, вставши завтра утром, ты увидишь, что все так и есть,
   как я говорил тебе.

41

Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь,
   лежат на спине,
А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более
   нужную помощь.
Я слышал, что было говорено о вселенной,
Слышал и слышал о множестве тысяч лет.
Это, пожалуй, неплохо, - но разве это все?
Я прихожу, увеличивая и находя соответствия,
Я с самого начала даю большую цену, чем старые
   сквалыги-торгаши,
Я сам принимаю размеры Иеговы,
Я литографирую Кроноса, его сына Зевса и его внука Геракла,
Я скупаю изображения Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды,
В мой портфель я сую Манито, и Аллаха на бумажном листе,
   и гравюру распятия.
Вместе с Одином, с безобразным Мекситли и с каждым идолом,
   с каждым фетишем,
Платя за этих богов и пророков столько, сколько они стоят,
   и ни одного цента больше,
Соглашаясь, что они были живы и сделали то, что надлежало
   им сделать в свой срок
(Да, они принесли кое-что для неоперенных птенцов, которые
   должны теперь сами встать, полететь и запеть).
Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы
   заполнить их лучше собою,
Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине,
Открывая столько же или больше божественности в плотнике,
   который ставит сруб,
Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми
   богами, когда он, засучив рукава, орудует молотком
   и стамеской,
Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный
   дымок или волос у меня на руке непостижимы, как любое
   из них,
Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся
   по лестнице, приставленной к дому, для меня не менее
   величавы, чем боги античных сражений,
Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов,
Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой,
   их белые лбы невредимы средь пламени;
Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь о каждом, кто
   родился на свет,
Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов
   со вздутыми на поясницах рубахами;
Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие
   и будущие,
Когда распродал все, что имел, и пошел пешком, чтобы заплатить
   адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним,
   пока того судили за подлог,
И быку и букашке еще не молились, как нужно,
Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз.
Сверхъестественное - не такое уж чудо, я сам жду, чтобы
   пришло мое время, когда я сделаюсь одним из богов,
Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса
   не хуже, чем наилучшее из них.
Клянусь жизнью! Я сделаюсь вскоре творцом всего мира,
Уже и сейчас полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде.

42

Чей-то призыв из толпы,
Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный.
Придите, мои дети,
Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои
   домочадцы и близкие,
Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию.
Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов.
Голову мою так и завертело на шее,
Волнами катится музыка, но не из органа она,
Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.
Вечно твердая, неоседающая почва,
Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно
   воздух, вечно неустанные приливы-отливы.
Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые,
Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой,
Вечно назойливый гик «улю-лю!» - покуда мы не отыщем,
   где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу,
Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни,
Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором
   покойник.
Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.
Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги,
Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают
   ни разу,
Большинство пашет, молотит, обливается потом и мякину
   получает за труд,
А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя.
Это - город, и я - гражданин,
Что занимает других, то занимает меня, - политика, войны,
   рынки, газеты и школы,
Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции,
   недвижимости, движимости.
Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь
   в хвостатых пиджачках, в воротничках,
Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),
Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый
   ничтожный так же бессмертен, как я,
То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их,
Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них.
Я слишком много говорю о себе,
Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать,
Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком.
Не рутинные фразы - эта песня моя,
Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел,
   и все-таки привести еще ближе;
Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик
   и типографский мальчишка?
И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг
   в ваших объятьях, таких нежных и крепких,
И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие
   орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов?
А посуда, и мебель, и угощение в домах
   - что они, как не хозяин
и хозяйка и взгляды их глаз?
И небо там, наверху - оно же и здесь, и над домом соседа,
   и над домами напротив,
И что такое святые и мудрые, о которых мы читаем в истории,
   как не ты сам?
И что такое проповеди, богословие, религии, как не бездонный
   человеческий мозг?
И что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь?

43

Я не отвергаю вас, священники всех времен и народов,
Величайшая вера - моя, и самая малая - моя,
Я вмещаю древнюю религию, и новую, и те, что между древней
   и новой,
Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет,
Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу,
Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я шаманствую
   палками в волшебном кругу амулета,
Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет светильник
   перед кумиром,
В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый
   гимнософист, суровый, в дебрях лесов,
Я пью из черепа дикий мед, я чту Веды, я держусь Корана,
Я вхожу в теокалли в пятнах крови от ножа и камня, я бью
   в барабан из змеиной кожи,
Я принимаю Евангелие, принимаю того, кто был распят,
   я наверное знаю, что он божество,
Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для
   молитвы или недвижно сижу на церковной скамье,
С пеной у рта, исступленный, я бьюсь в припадке безумия или
   сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул,
Я смотрю вперед на мостовую, на землю или в сторону
   от мостовой и земли,
Я из тех, что вращают колеса колес.
Один из этой центростремительной и центробежной толпы,
   я говорю, как говорит человек, оставляющий друзьям
   поручения, перед тем как отправиться в путь.
Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики,
Легкомысленные, унылые, злые безбожники,
Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия,
   отчаяния, муки.
Как плещутся камбалы!
Как они бьются, быстро, как молния, содрогаясь и брызгая
   кровью!
Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные
   камбалы,
Я ваш, я с вами, как и со всеми другими,
У вас, у меня, у всех нас было равное прошлое,
И вас, и меня, и всех ждет равное будущее.
Я не знаю, каково наше будущее,
Но я знаю, что оно в свой черед окажется вполне подходящим
   и что оно непременно придет.
Оно уготовано всем: и тому, кто проходит мимо, и тому, кто
   стоит, оно не обойдет никого.
Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер и
   похоронен на кладбище,
И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом
   с ним,
И тому ребенку, который глянул на миг из-за двери и скрылся
   за нею навеки,
И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь
   томится в тоске, которая горче, чем желчь,
И тому несчастному, что лежит в богадельне, изъеденный
   скверной болезнью от разнузданной жизни и пьянства,
И бесчисленным убитым и погибшим, и диким кобу,
   именуемым навозом человечества,
И простейшим амебам, которые просто плывут по воде
   с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот,
И всякому предмету на земле или в древнейших могилах
   земли,
И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад, которые
   обитают на них,
И настоящему, и самой малой соломинке.

44

Встанем - пора мне открыться!
Все, что изведано, я отвергаю,
Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неведомое.
Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности?
Триллионы весен и зим мы уже давно истощили,
Но в запасе у нас есть еще триллионы и еще и еще триллионы.
Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатств,
И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства.
Все вещи равны между собой: ни одна не больше и не меньше!
То, что заняло свое место и время, таково же, как и все
   остальное.
Люди были жестоки к тебе или завистливы, мой брат, моя
   сестра?
Я очень жалею тебя, но я не встречал среди людей ни врагов,
   ни завистников,
Все вокруг были добры ко мне, мне не на что жаловаться.
(В самом деле, на что же мне жаловаться?)
Я вершина всего, что уже свершено, я начало будущих времен.
Я дошел до верхних ступеней,
На каждой ступени века, и между ступенями тоже века,
Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше и
   выше.
Выше и выше иду, и призраки остаются у меня за спиной,
Внизу, в глубине, я вижу изначальное огромное Ничто, я знаю,
   что был и там,
Невидимый, я долго там таился и спал в летаргической мгле,
И ждал, чтобы наступил мой черед, и не сгинул от углеродного
   смрада.
Долго пребывал я под спудом - долго-предолго.
Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня.
Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня.
Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли
   и гребли, как лихие гребцы.
Сами звезды уступали мне место, вращаясь в своих кругах,
Они посылали свои лучи для присмотра за тем, что должно
   было делаться со мною.
Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой
   путь.
Мой зародыш в веках не ленился,
Ничто не могло задержать его.
Для него сгустились в планету мировые туманности,
Длинные пласты наслоялись, чтобы стать для него опорой,
Гиганты-растенья давали ему себя в пищу,
И чудища-ящеры лелеяли его в своей пасти и бережно несли
   его дальше.
Все мировые силы трудились надо мною от века, чтобы создать
   и радовать меня,
И вот я стою на этом месте, и со мною моя крепкая душа.

45

О мгновенная юность! о гибкость, которую вечно толкают
   вперед!
О уравновешенная, пышно цветущая зрелость!
Мои возлюбленные душат меня,
Теснятся к моим губам, тискаются в поры моей кожи,
Волокут меня по улицам и людным местам, голые приходят
   ко мне ночью,
Днем они кричат мне: «Эгой», со скалы над рекою, качаясь
   и щебеча наверху,
Они кличут меня по имени из цветников, виноградников,
   из чащи густых кустов,
Они слетаются ко мне каждый миг,
Целуют мое тело поцелуями, нежащими, словно бальзам,
И горсти своих сердец бесшумно дают мне в подарок.
О величавый восход старости! Здравствуй, несказанная
   прелесть дней моего умирания!
Все сущее утверждает не только себя, но и то, что растет
   из него,
И у темного беззвучия смерти есть тоже свои ростки.
Ночью я открываю мой люк и смотрю, как далеко разбрызганы
   в небе миры,
И все, что я вижу, умноженное на сколько хотите, есть только
   граница новых и новых вселенных.
Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда расширяясь,
За грани, за грани, вечно за грани миров.
У моего солнца есть солнце, и мое солнце покорно колесит
   вкруг него,
А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу,
А за ними еще более великие, перед которыми величайшие
   становятся точками.
Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,
Если бы я, и вы, и все миры, сколько есть, и все, что на них
   и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей
   туманности, это была бы безделица при нашем долгом
   пути,
Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,
И отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше.
Несколько квадрильонов веков, несколько октильонов
   кубических миль не задержат этой минуты, не заставят ее
   торопиться;
Они - только часть, и все - только часть.
Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.
Считай, сколько хочешь, неисчислимы года.
Мое рандеву назначено, сомнения нет,
Бог непременно придет и подождет меня, мы с ним такие
   друзья,
Великий товарищ, верный возлюбленный, о ком я томлюсь
   и мечтаю, он будет там непременно.

46

Я знаю, что лучшее место - мое, и лучшее время - мое, еще
   никто не измерил меня и никогда не измерит.
Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!),
Мои приметы - дождевой плащ, и добрая обувь, и палка,
   срезанная в лесу,
Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах,
Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви,
Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу,
Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину
   горы,
Левой рукой я обнимаю ваш стан,
А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую
   дорогу.
Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,
Вы должны пройти ее сами.
Она недалеко, она здесь, под рукой,
Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней,
   сами не зная о том,
Может быть, она проложена всюду, по земле, по воде.
Возьмем свои пожитки, сынок, - ты свои, я свои, - и поспешим
   в путь,
В чудесных городах и свободных странах мы побываем с тобой.
Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о мое
   бедро,
А когда наступит мой черед, ты отплатишь мне такой же
   услугой,
Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, отдыха не будет
   у нас.
Сегодня перед рассветом я взошел на вершину горы, и увидел
   усыпанное звездами небо,
И сказал моей душе: «Когда мы овладеем всеми этими шарами
   вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями,
будет ли с нас довольно?»
И моя душа сказала: «Нет, этого мало для нас, мы пойдем
   мимо - и дальше».
Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя,
Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить
   себе.
Присядь на минуту, сынок,
Вот сухари для еды, молоко для питья,
Но когда ты поспишь, и обновишь свои силы, и наденешь
   лучшие одежды, я поцелую тебя на прощание и распахну
   пред тобою ворота, чтобы ты ушел от меня.
Слишком долго тебе снились презренные сны,
Я смываю гной с твоих глаз,
Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости
   света и каждого мгновенья твоей жизни.
Слишком долго ты копошился у берега, робко держась
   за доску,
Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом,
Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне,
   и со смехом окунулся опять.

47

Я учитель атлетов.
Если твоя грудь после учения станет шире моей, ты докажешь,
   что и моя широка,
И тот докажет, что он усвоил мой стиль борьбы, кто убьет
   своего учителя насмерть.
Мне люб лишь такой мальчуган, что станет мужчиной
   не чужими стараньями, а только своими делами,
Он предпочтет быть беспутным, лишь бы не стать благонравным
   из страха или стадного чувства,
Свою милую любит он сильно и ест свое жаркое с аппетитом,
Любовь без взаимности или обида режет его сильнее, чем
   острая сталь,
Отлично он умеет скакать на коне, драться, стрелять в мишень,
   править парусным яликом, петь песни, играть на банджо,
Бородатые лица, или изрытые оспой, или с рубцами и шрамами
   милее ему, чем лощеные,
И черные от загара лица милее ему, чем те, что боятся солнца.
Я учу убегать от меня, но кто может убежать от меня?
Кто бы ты ни был, отныне я не отступлю от тебя ни на шаг,
Мои слова не перестанут зудеть в твоих ушах, покуда ты
   не уразумеешь их смысла.
Не ради доллара я говорю тебе эти слова, не для того, чтоб
   заполнить время, покуда я жду парохода.
(Они настолько же твои, как и мои, я действую в качестве
   твоего языка,
У тебя во рту он опутан и связан, а у меня начинает
   освобождаться от пут.)
Клянусь, что под крышею дома я никогда ничего не скажу
   ни о любви, ни о смерти,
И клянусь, я открою себя лишь тому или той, кто сблизится
   со мною на воздухе.
Если вы хотите понять меня, ступайте на гору или на берег
   моря,
Ближайший комар - комментарий ко мне, и бегущие волны -
   ключ,
Молот, весло и ручная пила подтверждают мои слова.
Никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа
   не может общаться со мной,
Бродяги и малые дети лучше уразумеют меня.
Мальчишка-мастеровой всего ближе ко мне, он знает меня
   хорошо,
Лесоруб, который берет на работу топор и кувшин, возьмет
   и меня на весь день,
Фермеру-подростку, что пашет в полях, приятно услышать
   мой голос,
На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова, я иду
   с матросами и рыбаками и крепко люблю их.
Солдат в походе или в лагере - мой,
Многие ищут меня в ночь перед боем, и я не обману их
   надежды,
В эту торжественную ночь (быть может, их последнюю ночь)
   те, которые знают меня, ищут меня.
Мое лицо трется о лицо зверолова, когда он лежит в одеяле,
Извозчик, размышляя обо мне, не замечает толчков своей
   фуры,
Молодая мать и старая мать понимают меня,
И девушка, и замужняя женщина оставляют на минуту иглу
   и забывают все на свете, -
Все они хотят воплотить то, что я говорил им.

48

Я сказал, что душа не больше, чем тело,
И я сказал, что тело не больше, чем душа,
И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя,
И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он
   идет, завернутый в собственный саван,
И я или ты, без полушки в кармане, можем купить все лучшие
   блага земли,
И глазом увидеть стручок гороха - это превосходит всю
   мудрость веков,
И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути
   для геройства,
И каждая пылинка ничтожная может стать центром вселенной,
И мужчине и женщине я говорю: да будет ваша душа
   безмятежна перед миллионом вселенных.
И я говорю всем людям: не пытайте о боге,
Даже мне, кому все любопытно, не любопытен бог.
(Не сказать никакими словами, как мало тревожит меня мысль
   о боге и смерти.)
В каждой вещи я вижу бога, но совсем не понимаю его,
Не могу я также поверить, что есть кто-нибудь чудеснее меня.
К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть бога яснее, чем этот
   день?
В сутках такого нет часа, в каждом часе такой нет секунды,
   когда бы не видел я бога,
На лицах мужчин и женщин я вижу бога и в зеркале у меня
   на лице,
Я нахожу письма от бога на улице, и в каждом есть его
   подпись,
Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что, куда
   ни пойду,
Мне будут доставлять аккуратно такие же во веки веков.

49

Ты же, о Смерть, и горькие объятия Смерти, напрасно
   пытаетесь встревожить меня.
Без колебаний приступает к своему труду акушер,
Я вижу, как его рука нажимает, принимает, поддерживает,
Я лежу у самого порога этих изящных и эластичных дверей
И замечаю выход, замечаю прекращение боли.
А ты, Труп, я думаю, ты хороший навоз, но это не обижает
   меня,
Я нюхаю белые розы, благоуханные, растущие ввысь,
Я добираюсь до лиственных губ и до гладких грудей дынь.
А ты, Жизнь, я уверен, ты - остатки многих смертей.
(Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал десять тысяч раз.)
Я слышу ваш шепот, о звезды небес,
О солнца, о травы могил, о вечные изменения и вечные
   продвижения вперед,
Если уж вы молчаливы, что же могу сказать я?
О мутной луже в осеннем лесу,
О луне, что спускается с круч тихо вздыхающих сумерек,
Качайтесь, искры света и мглы, - качайтесь на черных стеблях,
   гниющих в навозе,
Качайтесь, пока так бессмысленно стонут иссохшие сучья.
Я возношусь от луны, я возношусь из ночи,
Я вижу, что это страшное марево - отражение полдневного
   солнца,
Я поднимаюсь к основному и главному от великого или малого
   отпрыска.

50

Есть во мне что-то - не знаю что, но знаю: оно во мне.
Тело мое, потное и скрюченное, каким оно становится
   спокойным тогда,
Я сплю - я сплю долго.
Я не знаю его - оно безыменное - это слово, еще не сказанное,
Его нет ни в одном словаре, это не изречение, не символ.
Нечто, на чем оно качается, больше земли, на которой
   качаюсь я,
Для него вся вселенная - друг, чье объятье будит меня.
Может быть, я мог бы сказать больше. Только контуры!
Я вступаюсь за моих братьев и сестер.
Видите, мои братья и сестры?
Это не хаос, не смерть - это порядок, единство, план - это
   вечная жизнь, это Счастье.

51

Прошедшее и настоящее гибнут - я наполнил их, потом
   исчерпал,
А теперь заполняю ближайшую впадину будущего.
Ты, слушающий песню мою! какую тайну ты хочешь доверить
   мне?
Прямо гляди мне в лицо, покуда я вдыхаю эту ночь.
(Говори мне по чести всю правду, нас не слышит никто, но я|
   могу остаться не дольше минуты.)
По-твоему, я противоречу себе?
Ну что же, значит, я противоречу себе.
(Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей.)
Я отдаю все свои силы лишь тем, кто поблизости, я жду тебя
   у порога.
Кто завершил дневную работу? Кто покончил с ужином
   раньше других?
Кто хочет пойти прогуляться со мною?
Успеешь ли ты высказаться перед нашей разлукой? или
   окажется, что ты запоздал?

52

Пестрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем я
   болтаю и мешкаю.
Я такой же непостижимый и дикий,
Я испускаю мой варварский визг над крышами мира.
Последняя быстрая тучка задержалась ради меня,
Она отбрасывает мое изображение вслед за другим, столь же
   верное, как и любое из них, на лугах, погруженных
   в тень.
Она соблазняет меня растаять в туман и пар.
Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед
   за бегущим солнцем,
Пусть течет моя плоть волнами, льется кружевными извивами.
Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой
   травой,
Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя
   под подошвами.
Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу,
Но все же я буду для тебя добрым здоровьем,
Я очищу и укреплю твою кровь.
Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом,
Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом,
Где-нибудь я остановился и жду тебя.

Перевод К. Чуковского

Листья травы. Песня о себе. 1

Поддержать сайт