Уолт Уитмен (Walt Whitman)

Leaves of Grass. 3. Song of Myself. 1

1

I celebrate myself, and sing myself,
And what I assume you shall assume,
For every atom belonging to me as good belongs to you.

I loafe and invite my soul,
I lean and loafe at my ease observing a spear of summer grass.

My tongue, every atom of my blood, form'd from this soil, this air,
Born here of parents born here from parents the same, 
   and their parents the same,
I, now thirty-seven years old in perfect health begin,
Hoping to cease not till death.

Creeds and schools in abeyance,
Retiring back a while sufficed at what they are, but never forgotten,
I harbor for good or bad, I permit to speak at every hazard,
Nature without check with original energy.

2

Houses and rooms are full of perfumes, the shelves are crowded with perfumes,
I breathe the fragrance myself and know it and like it,
The distillation would intoxicate me also, but I shall not let it.

The atmosphere is not a perfume, it has no taste of the distillation, it is odorless,
It is for my mouth forever, I am in love with it,
I will go to the bank by the wood and become undisguised and naked,
I am mad for it to be in contact with me.

The smoke of my own breath,
Echoes, ripples, buzz'd whispers, love-root, silk-thread, crotch and vine,
My respiration and inspiration, the beating of my heart, 
   the passing of blood and air through my lungs,
The sniff of green leaves and dry leaves, 
   and of the shore and dark-color'd sea-rocks, and of hay in the barn,

The sound of the belch'd words of my voice loos'd to the eddies of the wind,
A few light kisses, a few embraces, a reaching around of arms,
The play of shine and shade on the trees as the supple boughs wag,
The delight alone or in the rush of the streets, 
   or along the fields and hill-sides,
The feeling of health, the full-noon trill, 
   the song of me rising from bed and meeting the sun.

Have you reckon'd a thousand acres much? have you reckon'd the earth much?
Have you practis'd so long to learn to read?
Have you felt so proud to get at the meaning of poems?

Stop this day and night with me and you shall possess the origin of all poems,
You shall possess the good of the earth and sun, 
   (there are millions of suns left,)
You shall no longer take things at second or third hand, 
   nor look through the eyes of the dead, 
   nor feed on the spectres in books,
You shall not look through my eyes either, nor take things from me,
You shall listen to all sides and filter them from your self.

3

I have heard what the talkers were talking, 
   the talk of the beginning and the end,
But I do not talk of the beginning or the end.

There was never any more inception than there is now,
Nor any more youth or age than there is now,
And will never be any more perfection than there is now,
Nor any more heaven or hell than there is now.

Urge and urge and urge,
Always the procreant urge of the world.

Out of the dimness opposite equals advance, 
   always substance and increase, always sex,
Always a knit of identity, always distinction, always a breed of life.
To elaborate is no avail, learn'd and unlearn'd feel that it is so.

Sure as the most certain sure, plumb in the uprights, 
   well entretied, braced in the beams,
Stout as a horse, affectionate, haughty, electrical,
I and this mystery here we stand.

Clear and sweet is my soul, and clear and sweet is all that is not my soul.

Lack one lacks both, and the unseen is proved by the seen,
Till that becomes unseen and receives proof in its turn.

Showing the best and dividing it from the worst age vexes age,
Knowing the perfect fitness and equanimity of things, 
   while they discuss I am silent, and go bathe and admire myself.

Welcome is every organ and attribute of me, and of any man hearty and clean,
Not an inch nor a particle of an inch is vile, 
   and none shall be less familiar than the rest.

I am satisfied—I see, dance, laugh, sing;
As the hugging and loving bed-fellow sleeps at my side through the night, 
   and withdraws at the peep of the day with stealthy tread,
Leaving me baskets cover'd with white towels swelling the house with their plenty,
Shall I postpone my acceptation and realization and scream at my eyes,
That they turn from gazing after and down the road,
And forthwith cipher and show me to a cent,
Exactly the value of one and exactly the value of two, and which is ahead?

4

Trippers and askers surround me,
People I meet, the effect upon me of my early life 
   or the ward and city I live in, 
   or the nation,
The latest dates, discoveries, inventions, societies, authors old and new,
My dinner, dress, associates, looks, compliments, dues,
The real or fancied indifference of some man or woman I love,
The sickness of one of my folks or of myself, 
   or ill-doing or loss or lack of money, 
   or depressions or exaltations,
Battles, the horrors of fratricidal war, the fever of doubtful news, the fitful events;
These come to me days and nights and go from me again,
But they are not the Me myself.

Apart from the pulling and hauling stands what I am,
Stands amused, complacent, compassionating, idle, unitary,
Looks down, is erect, or bends an arm on an impalpable certain rest,
Looking with side-curved head curious what will come next,
Both in and out of the game and watching and wondering at it.

Backward I see in my own days where I sweated through fog 
   with linguists and contenders,
I have no mockings or arguments, I witness and wait.

5

I believe in you my soul, the other I am must not abase itself to you,
And you must not be abased to the other.

Loafe with me on the grass, loose the stop from your throat,
Not words, not music or rhyme I want, not custom or lecture, 
   not even the best,
Only the lull I like, the hum of your valved voice.

I mind how once we lay such a transparent summer morning,
How you settled your head athwart my hips and gently turn'd over upon me,
And parted the shirt from my bosom-bone, 
   and plunged your tongue to my bare-stript heart,
And reach'd till you felt my beard, and reach'd till you held my feet.

Swiftly arose and spread around me the peace and 
   knowledge that pass all the argument of the earth,
And I know that the hand of God is the promise of my own,
And I know that the spirit of God is the brother of my own,
And that all the men ever born are also my brothers, 
   and the women my sisters and lovers,
And that a kelson of the creation is love,
And limitless are leaves stiff or drooping in the fields,
And brown ants in the little wells beneath them,
And mossy scabs of the worm fence, heap'd stones, elder, 
   mullein and poke-weed.

6

A child said What is the grass? fetching it to me with full hands;
How could I answer the child? I do not know what it is any more than he.

I guess it must be the flag of my disposition, out of hopeful green stuff woven.

Or I guess it is the handkerchief of the Lord,
A scented gift and remembrancer designedly dropt,
Bearing the owner's name someway in the corners, 
   that we may see and remark, and say Whose?

Or I guess the grass is itself a child, the produced babe of the vegetation.

Or I guess it is a uniform hieroglyphic,
And it means, Sprouting alike in broad zones and narrow zones,
Growing among black folks as among white,
Kanuck, Tuckahoe, Congressman, Cuff, I give them the same, 
   I receive them the same.

And now it seems to me the beautiful uncut hair of graves.

Tenderly will I use you curling grass,
It may be you transpire from the breasts of young men,
It may be if I had known them I would have loved them,
It may be you are from old people, 
   or from offspring taken soon out of their mothers' laps,
And here you are the mothers' laps.

This grass is very dark to be from the white heads of old mothers,
Darker than the colorless beards of old men,
Dark to come from under the faint red roofs of mouths.

O I perceive after all so many uttering tongues,
And I perceive they do not come from the roofs of mouths for nothing.

I wish I could translate the hints about the dead young men and women,
And the hints about old men and mothers, 
   and the offspring taken soon out of their laps.

What do you think has become of the young and old men?
And what do you think has become of the women and children?

They are alive and well somewhere,
The smallest sprout shows there is really no death,
And if ever there was it led forward life, 
   and does not wait at the end to arrest it,
And ceas'd the moment life appear'd.

All goes onward and outward, nothing collapses,
And to die is different from what any one supposed, and luckier.

7

Has any one supposed it lucky to be born?
I hasten to inform him or her it is just as lucky to die, and I know it.

I pass death with the dying and birth with the new-wash'd babe, 
   and am not contain'd between my hat and boots,
And peruse manifold objects, no two alike and every one good,
The earth good and the stars good, and their adjuncts all good.

I am not an earth nor an adjunct of an earth,
I am the mate and companion of people, 
   all just as immortal and fathomless as myself,
(They do not know how immortal, but I know.)

Every kind for itself and its own, for me mine male and female,
For me those that have been boys and that love women,
For me the man that is proud and feels how it stings to be slighted,
For me the sweet-heart and the old maid, 
   for me mothers and the mothers of mothers,
For me lips that have smiled, eyes that have shed tears,
For me children and the begetters of children.

Undrape! you are not guilty to me, nor stale nor discarded,
I see through the broadcloth and gingham whether or no,
And am around, tenacious, acquisitive, tireless, and cannot be shaken away.

8

The little one sleeps in its cradle,
I lift the gauze and look a long time, 
   and silently brush away flies with my hand.

The youngster and the red-faced girl turn aside up the bushy hill,
I peeringly view them from the top.

The suicide sprawls on the bloody floor of the bedroom,
I witness the corpse with its dabbled hair, 
   I note where the pistol has fallen.

The blab of the pave, tires of carts, sluff of boot-soles, 
   talk of the promenaders,
The heavy omnibus, the driver with his interrogating thumb, 
   the clank of the shod horses on the granite floor,
The snow-sleighs, clinking, shouted jokes, pelts of snow-balls,
The hurrahs for popular favorites, the fury of rous'd mobs,
The flap of the curtain'd litter, a sick man inside borne to the hospital,
The meeting of enemies, the sudden oath, the blows and fall,
The excited crowd, 
   the policeman with his star quickly working his passage 
   to the centre of the crowd,
The impassive stones that receive and return so many echoes,
What groans of over-fed or half-starv'd who fall sunstruck or in fits,
What exclamations of women taken suddenly 
   who hurry home and give birth to babes,
What living and buried speech is always vibrating here, 
   what howls restrain'd by decorum,
Arrests of criminals, slights, adulterous offers made, 
   acceptances, rejections with convex lips,
I mind them or the show or resonance of them—I come and I depart.

9

The big doors of the country barn stand open and ready,
The dried grass of the harvest-time loads the slow-drawn wagon,
The clear light plays on the brown gray and green intertinged,
The armfuls are pack'd to the sagging mow.

I am there, I help, I came stretch'd atop of the load,
I felt its soft jolts, one leg reclined on the other,
I jump from the cross-beams and seize the clover and timothy,
And roll head over heels and tangle my hair full of wisps.

10

Alone far in the wilds and mountains I hunt,
Wandering amazed at my own lightness and glee,
In the late afternoon choosing a safe spot to pass the night,
Kindling a fire and broiling the fresh-kill'd game,
Falling asleep on the gather'd leaves with my dog and gun by my side.

The Yankee clipper is under her sky-sails, 
   she cuts the sparkle and scud,
My eyes settle the land, I bend at her prow or shout joyously from the deck.

The boatmen and clam-diggers arose early and stopt for me,
I tuck'd my trowser-ends in my boots and went and had a good time;
You should have been with us that day round the chowder-kettle.

I saw the marriage of the trapper in the open air in the far west, 
   the bride was a red girl,
Her father and his friends sat near cross-legged and dumbly smoking,
   they had moccasins to their feet and large thick blankets hanging
   from their shoulders,
On a bank lounged the trapper, he was drest mostly in skins, 
   his luxuriant beard and curls protected his neck, 
   he held his bride by the hand,
She had long eyelashes, her head was bare, 
   her coarse straight locks descended upon her voluptuous limbs 
   and reach'd to her feet.

The runaway slave came to my house and stopt outside,
I heard his motions crackling the twigs of the woodpile,
Through the swung half-door of the kitchen I saw him limpsy and weak,
And went where he sat on a log and led him in and assured him,
And brought water and fill'd a tub for his sweated body and bruis'd feet,
And gave him a room that enter'd from my own, 
   and gave him some coarse clean clothes,
And remember perfectly well his revolving eyes and his awkwardness,
And remember putting plasters on the galls of his neck and ankles;
He staid with me a week before he was recuperated and pass'd north,
I had him sit next me at table, my fire-lock lean'd in the corner.

11

Twenty-eight young men bathe by the shore,
Twenty-eight young men and all so friendly;
Twenty-eight years of womanly life and all so lonesome.

She owns the fine house by the rise of the bank,
She hides handsome and richly drest aft the blinds of the window.

Which of the young men does she like the best?
Ah the homeliest of them is beautiful to her.

Where are you off to, lady? for I see you,
You splash in the water there, yet stay stock still in your room.

Dancing and laughing along the beach came the twenty-ninth bather,
The rest did not see her, but she saw them and loved them.

The beards of the young men glisten'd with wet, 
   it ran from their long hair,
Little streams pass'd all over their bodies.

An unseen hand also pass'd over their bodies,
It descended tremblingly from their temples and ribs.

The young men float on their backs, 
   their white bellies bulge to the sun, 
   they do not ask who seizes fast to them,
They do not know who puffs and declines with pendant and bending arch,
They do not think whom they souse with spray.

12

The butcher-boy puts off his killing-clothes, 
   or sharpens his knife at the stall in the market,
I loiter enjoying his repartee and his shuffle and break-down.

Blacksmiths with grimed and hairy chests environ the anvil,
Each has his main-sledge, they are all out, 
   there is a great heat in the fire.

From the cinder-strew'd threshold I follow their movements,
The lithe sheer of their waists plays even with their massive arms,
Overhand the hammers swing, overhand so slow, overhand so sure,
They do not hasten, each man hits in his place.

13

The negro holds firmly the reins of his four horses, 
   the block swags underneath on its tied-over chain,
The negro that drives the long dray of the stone-yard, 
   steady and tall he stands pois'd on one leg on the string-piece,
His blue shirt exposes his ample neck and breast and loosens over his hip-band,
His glance is calm and commanding, 
   he tosses the slouch of his hat away from his forehead,
The sun falls on his crispy hair and mustache, 
   falls on the black of his polish'd and perfect limbs.

I behold the picturesque giant and love him, and I do not stop there,
I go with the team also.

In me the caresser of life wherever moving, 
   backward as well as forward sluing,
To niches aside and junior bending, not a person or object missing,
Absorbing all to myself and for this song.

Oxen that rattle the yoke and chain or halt in the leafy shade, 
   what is that you express in your eyes?
It seems to me more than all the print I have read in my life.

My tread scares the wood-drake and wood-duck on my distant 
   and day-long ramble,
They rise together, they slowly circle around.

I believe in those wing'd purposes,
And acknowledge red, yellow, white, playing within me,
And consider green and violet and the tufted crown intentional,
And do not call the tortoise unworthy because she is not something else,
And the jay in the woods never studied the gamut, 
   yet trills pretty well to me,
And the look of the bay mare shames silliness out of me.

14

The wild gander leads his flock through the cool night,
Ya-honk he says, and sounds it down to me like an invitation,
The pert may suppose it meaningless, but I listening close,
Find its purpose and place up there toward the wintry sky.

The sharp-hoof'd moose of the north, the cat on the house-sill, 
   the chickadee, the prairie-dog,
The litter of the grunting sow as they tug at her teats,
The brood of the turkey-hen and she with her half-spread wings,
I see in them and myself the same old law.

The press of my foot to the earth springs a hundred affections,
They scorn the best I can do to relate them.

I am enamour'd of growing out-doors,
Of men that live among cattle or taste of the ocean or woods,
Of the builders and steerers of ships and the wielders of axes and mauls, 
   and the drivers of horses,
I can eat and sleep with them week in and week out.

What is commonest, cheapest, nearest, easiest, is Me,
Me going in for my chances, spending for vast returns,
Adorning myself to bestow myself on the first that will take me,
Not asking the sky to come down to my good will,
Scattering it freely forever.

15

The pure contralto sings in the organ loft,
The carpenter dresses his plank, 
   the tongue of his foreplane whistles its wild ascending lisp,
The married and unmarried children ride home to their Thanksgiving dinner,
The pilot seizes the king-pin, he heaves down with a strong arm,
The mate stands braced in the whale-boat, lance and harpoon are ready,
The duck-shooter walks by silent and cautious stretches,
The deacons are ordain'd with cross'd hands at the altar,
The spinning-girl retreats and advances to the hum of the big wheel,
The farmer stops by the bars as 
   he walks on a First-day loafe and looks at the oats and rye,
The lunatic is carried at last to the asylum a confirm'd case,
(He will never sleep any more as he did in the cot in his mother's bed-room;)
The jour printer with gray head and gaunt jaws works at his case,
He turns his quid of tobacco while his eyes blurr with the manuscript;
The malform'd limbs are tied to the surgeon's table,
What is removed drops horribly in a pail;
The quadroon girl is sold at the auction-stand, 
   the drunkard nods by the bar-room stove,
The machinist rolls up his sleeves, the policeman travels his beat,
   the gate-keeper marks who pass,
The young fellow drives the express-wagon, 
   (I love him, though I do not know him;)
The half-breed straps on his light boots to compete in the race,
The western turkey-shooting draws old and young, 
   some lean on their rifles, some sit on logs,
Out from the crowd steps the marksman, takes his position, levels his piece;
The groups of newly-come immigrants cover the wharf or levee,
As the woolly-pates hoe in the sugar-field, 
   the overseer views them from his saddle,
The bugle calls in the ball-room, the gentlemen run for their partners, 
   the dancers bow to each other,
The youth lies awake in the cedar-roof'd garret and 
   harks to the musical rain,
The Wolverine sets traps on the creek that helps fill the Huron,
The squaw wrapt in her yellow-hemm'd cloth is offering moccasins and
   bead-bags for sale,
The connoisseur peers along the exhibition-gallery 
   with half-shut eyes bent sideways,
As the deck-hands make fast the steamboat the plank is thrown 
   for the shore-going passengers,
The young sister holds out the skein 
   while the elder sister winds it off in a ball, 
   and stops now and then for the knots,
The one-year wife is recovering 
   and happy having a week ago borne her first child,
The clean-hair'd Yankee girl works with her sewing-machine 
   or in the factory or mill,
The paving-man leans on his two-handed rammer, 
   the reporter's lead flies swiftly over the note-book, 
   the sign-painter is lettering with blue and gold,
The canal boy trots on the tow-path, 
   the book-keeper counts at his desk, the shoemaker waxes his thread,
The conductor beats time for the band and all the performers follow him,
The child is baptized, the convert is making his first professions,
The regatta is spread on the bay, the race is begun, 
   (how the white sails sparkle!)
The drover watching his drove sings out to them that would stray,
The pedler sweats with his pack on his back, 
   (the purchaser higgling about the odd cent;)
The bride unrumples her white dress, 
   the minute-hand of the clock moves slowly,
The opium-eater reclines with rigid head and just-open'd lips,
The prostitute draggles her shawl, 
   her bonnet bobs on her tipsy and pimpled neck,
The crowd laugh at her blackguard oaths, 
   the men jeer and wink to each other,
(Miserable! I do not laugh at your oaths nor jeer you;)
The President holding a cabinet council is surrounded by the great Secretaries,
On the piazza walk three matrons stately and friendly with twined arms,
The crew of the fish-smack pack repeated layers of halibut in the hold,
The Missourian crosses the plains toting his wares and his cattle,
As the fare-collector goes through the train 
   he gives notice by the jingling of loose change,
The floor-men are laying the floor, the tinners are tinning the roof,
   the masons are calling for mortar,
In single file each shouldering his hod pass onward the laborers;
Seasons pursuing each other the indescribable crowd is gather'd, 
   it is the fourth of Seventh-month, 
   (what salutes of cannon and small arms!)
Seasons pursuing each other the plougher ploughs, 
   the mower mows, and the winter-grain falls in the ground;
Off on the lakes the pike-fisher watches and waits by the hole 
   in the frozen surface,
The stumps stand thick round the clearing, 
   the squatter strikes deep with his axe,
Flatboatmen make fast towards dusk near the cotton-wood or pecan-trees,
Coon-seekers go through the regions of the Red river 
   or through those drain'd by the Tennessee, 
   or through those of the Arkansas,
Torches shine in the dark that hangs on the Chattahooche or Altamahaw,
Patriarchs sit at supper with sons and grandsons 
   and great-grandsons around them,
In walls of adobie, in canvas tents, 
   rest hunters and trappers after their day's sport,
The city sleeps and the country sleeps,
The living sleep for their time, the dead sleep for their time,
The old husband sleeps by his wife and the young husband sleeps by his wife;
And these tend inward to me, and I tend outward to them,
And such as it is to be of these more or less I am,
And of these one and all I weave the song of myself.

16

I am of old and young, of the foolish as much as the wise,
Regardless of others, ever regardful of others,
Maternal as well as paternal, a child as well as a man,
Stuff'd with the stuff that is coarse and stuff'd with the stuff that is fine,
One of the Nation of many nations, 
   the smallest the same and the largest the same,
A Southerner soon as a Northerner, 
   a planter nonchalant and hospitable down by the Oconee I live,
A Yankee bound my own way ready for trade, 
   my joints the limberest joints on earth and the sternest joints on earth,
A Kentuckian walking the vale of the Elkhorn in my deer-skin leggings,
   a Louisianian or Georgian,
A boatman over lakes or bays or along coasts, a Hoosier, Badger, Buckeye;
At home on Kanadian snow-shoes or up in the bush, 
   or with fishermen off Newfoundland,
At home in the fleet of ice-boats, sailing with the rest and tacking,
At home on the hills of Vermont or in the woods of Maine, or the Texan ranch,
Comrade of Californians, comrade of free North-Westerners, 
   (loving their big proportions,)
Comrade of raftsmen and coalmen, 
   comrade of all who shake hands and welcome to drink and meat,
A learner with the simplest, a teacher of the thoughtfullest,
A novice beginning yet experient of myriads of seasons,
Of every hue and caste am I, of every rank and religion,
A farmer, mechanic, artist, gentleman, sailor, quaker,
Prisoner, fancy-man, rowdy, lawyer, physician, priest.

I resist any thing better than my own diversity,
Breathe the air but leave plenty after me,
And am not stuck up, and am in my place.

(The moth and the fish-eggs are in their place,
The bright suns I see and the dark suns I cannot see are in their place,
The palpable is in its place and the impalpable is in its place.)

17

These are really the thoughts of all men in all ages and lands, 
   they are not original with me,
If they are not yours as much as mine they are nothing, 
   or next to nothing,
If they are not the riddle and the untying of the riddle they are nothing,
If they are not just as close as they are distant they are nothing.

This is the grass that grows wherever the land is and the water is,
This the common air that bathes the globe.

18

With music strong I come, with my cornets and my drums,
I play not marches for accepted victors only, 
   I play marches for conquer'd and slain persons.

Have you heard that it was good to gain the day?
I also say it is good to fall, 
   battles are lost in the same spirit in which they are won.

I beat and pound for the dead,
I blow through my embouchures my loudest and gayest for them.

Vivas to those who have fail'd!
And to those whose war-vessels sank in the sea!
And to those themselves who sank in the sea!
And to all generals that lost engagements, and all overcome heroes!
And the numberless unknown heroes equal to the greatest heroes known!

19

This is the meal equally set, this the meat for natural hunger,
It is for the wicked just same as the righteous, I make appointments with all,
I will not have a single person slighted or left away,
The kept-woman, sponger, thief, are hereby invited,
The heavy-lipp'd slave is invited, the venerealee is invited;
There shall be no difference between them and the rest.

This is the press of a bashful hand, this the float and odor of hair,
This the touch of my lips to yours, this the murmur of yearning,
This the far-off depth and height reflecting my own face,
This the thoughtful merge of myself, and the outlet again.

Do you guess I have some intricate purpose?
Well I have, for the Fourth-month showers have, 
   and the mica on the side of a rock has.

Do you take it I would astonish?
Does the daylight astonish? 
   does the early redstart twittering through the woods?
Do I astonish more than they?

This hour I tell things in confidence,
I might not tell everybody, but I will tell you.

20

Who goes there? hankering, gross, mystical, nude;
How is it I extract strength from the beef I eat?

What is a man anyhow? what am I? what are you?

All I mark as my own you shall offset it with your own,
Else it were time lost listening to me.

I do not snivel that snivel the world over,
That months are vacuums and the ground but wallow and filth.

Whimpering and truckling fold with powders for invalids, 
   conformity goes to the fourth-remov'd,
I wear my hat as I please indoors or out.

Why should I pray? why should I venerate and be ceremonious?

Having pried through the strata, analyzed to a hair, 
   counsel'd with doctors and calculated close,
I find no sweeter fat than sticks to my own bones.

In all people I see myself, none more and not one a barley-corn less,
And the good or bad I say of myself I say of them.

I know I am solid and sound,
To me the converging objects of the universe perpetually flow,
All are written to me, and I must get what the writing means.

I know I am deathless,
I know this orbit of mine cannot be swept by a carpenter's compass,
I know I shall not pass like a child's carlacue cut with a burnt stick at night.

I know I am august,
I do not trouble my spirit to vindicate itself or be understood,
I see that the elementary laws never apologize,
(I reckon I behave no prouder than the level I plant my house by, after all.)

I exist as I am, that is enough,
If no other in the world be aware I sit content,
And if each and all be aware I sit content.

One world is aware and by far the largest to me, and that is myself,
And whether I come to my own to-day or in ten thousand or ten million years,
I can cheerfully take it now, or with equal cheerfulness I can wait.

My foothold is tenon'd and mortis'd in granite,
I laugh at what you call dissolution,
And I know the amplitude of time.

21

I am the poet of the Body and I am the poet of the Soul,
The pleasures of heaven are with me and the pains of hell are with me,
The first I graft and increase upon myself, the latter I translate into new tongue.

I am the poet of the woman the same as the man,
And I say it is as great to be a woman as to be a man,
And I say there is nothing greater than the mother of men.

I chant the chant of dilation or pride,
We have had ducking and deprecating about enough,
I show that size is only development.

Have you outstript the rest? are you the President?
It is a trifle, they will more than arrive there every one, and still pass on.

I am he that walks with the tender and growing night,
I call to the earth and sea half-held by the night.

Press close bare-bosom'd night—press close magnetic nourishing night!
Night of south winds—night of the large few stars!
Still nodding night—mad naked summer night.

Smile O voluptuous cool-breath'd earth!
Earth of the slumbering and liquid trees!
Earth of departed sunset—earth of the mountains misty-topt!
Earth of the vitreous pour of the full moon just tinged with blue!
Earth of shine and dark mottling the tide of the river!
Earth of the limpid gray of clouds brighter and clearer for my sake!
Far-swooping elbow'd earth—rich apple-blossom'd earth!
Smile, for your lover comes.

Prodigal, you have given me love—therefore I to you give love!
O unspeakable passionate love.

22

You sea! I resign myself to you also—I guess what you mean,
I behold from the beach your crooked fingers,
I believe you refuse to go back without feeling of me,
We must have a turn together, I undress, hurry me out of sight of the land,
Cushion me soft, rock me in billowy drowse,
Dash me with amorous wet, I can repay you.

Sea of stretch'd ground-swells,
Sea breathing broad and convulsive breaths,
Sea of the brine of life and of unshovell'd yet always-ready graves,
Howler and scooper of storms, capricious and dainty sea,
I am integral with you, I too am of one phase and of all phases.

Partaker of influx and efflux I, extoller of hate and conciliation,
Extoller of amies and those that sleep in each others' arms.

I am he attesting sympathy,
(Shall I make my list of things in the house 
   and skip the house that supports them?)

I am not the poet of goodness only, 
   I do not decline to be the poet of wickedness also.

What blurt is this about virtue and about vice?
Evil propels me and reform of evil propels me, I stand indifferent,
My gait is no fault-finder's or rejecter's gait,
I moisten the roots of all that has grown.

Did you fear some scrofula out of the unflagging pregnancy?
Did you guess the celestial laws are yet to be work'd over and rectified?

I find one side a balance and the antipedal side a balance,
Soft doctrine as steady help as stable doctrine,
Thoughts and deeds of the present our rouse and early start.

This minute that comes to me over the past decillions,
There is no better than it and now.

What behaved well in the past or behaves well to-day is not such wonder,
The wonder is always and always how there can be a mean man or an infidel.

23

Endless unfolding of words of ages!
And mine a word of the modern, the word En-Masse.

A word of the faith that never balks,
Here or henceforward it is all the same to me, I accept Time absolutely.

It alone is without flaw, it alone rounds and completes all,
That mystic baffling wonder alone completes all.

I accept Reality and dare not question it,
Materialism first and last imbuing.

Hurrah for positive science! long live exact demonstration!
Fetch stonecrop mixt with cedar and branches of lilac,
This is the lexicographer, this the chemist, 
   this made a grammar of the old cartouches,
These mariners put the ship through dangerous unknown seas.
This is the geologist, this works with the scalper, 
   and this is a mathematician.

Gentlemen, to you the first honors always!
Your facts are useful, and yet they are not my dwelling,
I but enter by them to an area of my dwelling.

Less the reminders of properties told my words,
And more the reminders they of life untold, and of freedom and extrication,
And make short account of neuters and geldings, 
   and favor men and women fully equipt,
And beat the gong of revolt, 
   and stop with fugitives and them that plot and conspire.

24

Walt Whitman, a kosmos, of Manhattan the son,
Turbulent, fleshy, sensual, eating, drinking and breeding,
No sentimentalist, no stander above men and women or apart from them,
No more modest than immodest.

Unscrew the locks from the doors!
Unscrew the doors themselves from their jambs!

Whoever degrades another degrades me,
And whatever is done or said returns at last to me.

Through me the afflatus surging and surging, 
   through me the current and index.

I speak the pass-word primeval, I give the sign of democracy,
By God! I will accept nothing which all cannot have their 
   counterpart of on the same terms.

Through me many long dumb voices,
Voices of the interminable generations of prisoners and slaves,
Voices of the diseas'd and despairing and of thieves and dwarfs,
Voices of cycles of preparation and accretion,
And of the threads that connect the stars, 
   and of wombs and of the father-stuff,
And of the rights of them the others are down upon,
Of the deform'd, trivial, flat, foolish, despised,
Fog in the air, beetles rolling balls of dung.

Through me forbidden voices,
Voices of sexes and lusts, voices veil'd and I remove the veil,
Voices indecent by me clarified and transfigur'd.

I do not press my fingers across my mouth,
I keep as delicate around the bowels as around the head and heart,
Copulation is no more rank to me than death is.

I believe in the flesh and the appetites,
Seeing, hearing, feeling, are miracles, and each part and tag of me is a miracle.

Divine am I inside and out, 
   and I make holy whatever I touch or am touch'd from,
The scent of these arm-pits aroma finer than prayer,
This head more than churches, bibles, and all the creeds.

If I worship one thing more than another it shall be the spread of 
   my own body, or any part of it,
Translucent mould of me it shall be you!
Shaded ledges and rests it shall be you!
Firm masculine colter it shall be you!
Whatever goes to the tilth of me it shall be you!
You my rich blood! your milky stream pale strippings of my life!
Breast that presses against other breasts it shall be you!
My brain it shall be your occult convolutions!
Root of wash'd sweet-flag! timorous pond-snipe! 
   nest of guarded duplicate eggs! it shall be you!
Mix'd tussled hay of head, beard, brawn, it shall be you!
Trickling sap of maple, fibre of manly wheat, it shall be you!
Sun so generous it shall be you!
Vapors lighting and shading my face it shall be you!
You sweaty brooks and dews it shall be you!
Winds whose soft-tickling genitals rub against me it shall be you!
Broad muscular fields, branches of live oak, 
   loving lounger in my winding paths, it shall be you!
Hands I have taken, face I have kiss'd, 
   mortal I have ever touch'd, it shall be you.

I dote on myself, there is that lot of me and all so luscious,
Each moment and whatever happens thrills me with joy,
I cannot tell how my ankles bend, nor whence the cause of my faintest wish,
Nor the cause of the friendship I emit, 
   nor the cause of the friendship I take again.

That I walk up my stoop, I pause to consider if it really be,
A morning-glory at my window satisfies me more than the metaphysics of books.

To behold the day-break!
The little light fades the immense and diaphanous shadows,
The air tastes good to my palate.

Hefts of the moving world at innocent gambols silently rising freshly exuding,
Scooting obliquely high and low.

Something I cannot see puts upward libidinous prongs,
Seas of bright juice suffuse heaven.

The earth by the sky staid with, the daily close of their junction,
The heav'd challenge from the east that moment over my head,
The mocking taunt, See then whether you shall be master!

25

Dazzling and tremendous how quick the sun-rise would kill me,
If I could not now and always send sun-rise out of me.

We also ascend dazzling and tremendous as the sun,
We found our own O my soul in the calm and cool of the daybreak.

My voice goes after what my eyes cannot reach,
With the twirl of my tongue I encompass worlds and volumes of worlds.

Speech is the twin of my vision, it is unequal to measure itself,
It provokes me forever, it says sarcastically,
Walt you contain enough, why don't you let it out then?

Come now I will not be tantalized, 
   you conceive too much of articulation,
Do you not know O speech how the buds beneath you are folded?
Waiting in gloom, protected by frost,
The dirt receding before my prophetical screams,
I underlying causes to balance them at last,
My knowledge my live parts, 
   it keeping tally with the meaning of all things,
Happiness, 
   (which whoever hears me let him or her set out in search of this day.)

My final merit I refuse you, I refuse putting from me what I really am,
Encompass worlds, but never try to encompass me,
I crowd your sleekest and best by simply looking toward you.

Writing and talk do not prove me,
I carry the plenum of proof and every thing else in my face,
With the hush of my lips I wholly confound the skeptic.

26

Now I will do nothing but listen,
To accrue what I hear into this song, to let sounds contribute toward it.

I hear bravuras of birds, bustle of growing wheat, 
   gossip of flames, clack of sticks cooking my meals,
I hear the sound I love, the sound of the human voice,
I hear all sounds running together, combined, fused or following,
Sounds of the city and sounds out of the city, sounds of the day and night,
Talkative young ones to those that like them, 
   the loud laugh of work-people at their meals,
The angry base of disjointed friendship, the faint tones of the sick,
The judge with hands tight to the desk, 
   his pallid lips pronouncing a death-sentence,
The heave'e'yo of stevedores unlading ships by the wharves, 
   the refrain of the anchor-lifters,
The ring of alarm-bells, the cry of fire, 
   the whirr of swift-streaking engines and hose-carts with
   premonitory tinkles and color'd lights,
The steam-whistle, the solid roll of the train of approaching cars,
The slow march play'd at the head of the association marching two and two,
(They go to guard some corpse, the flag-tops are draped with black muslin.)

I hear the violoncello, ('tis the young man's heart's complaint,)
I hear the key'd cornet, it glides quickly in through my ears,
It shakes mad-sweet pangs through my belly and breast.

I hear the chorus, it is a grand opera,
Ah this indeed is music—this suits me.

A tenor large and fresh as the creation fills me,
The orbic flex of his mouth is pouring and filling me full.

I hear the train'd soprano (what work with hers is this?)
The orchestra whirls me wider than Uranus flies,
It wrenches such ardors from me I did not know I possess'd them,
It sails me, I dab with bare feet, they are lick'd by the indolent waves,
I am cut by bitter and angry hail, I lose my breath,
Steep'd amid honey'd morphine, my windpipe throttled in fakes of death,
At length let up again to feel the puzzle of puzzles,
And that we call Being.

27

To be in any form, what is that?
(Round and round we go, all of us, and ever come back thither,)
If nothing lay more develop'd the quahaug in its callous shell were enough.

Mine is no callous shell,
I have instant conductors all over me whether I pass or stop,
They seize every object and lead it harmlessly through me.

I merely stir, press, feel with my fingers, and am happy,
To touch my person to some one else's is about as much as I can stand.

28

Is this then a touch? quivering me to a new identity,
Flames and ether making a rush for my veins,
Treacherous tip of me reaching and crowding to help them,
My flesh and blood playing out lightning to strike 
   what is hardly different from myself,
On all sides prurient provokers stiffening my limbs,
Straining the udder of my heart for its withheld drip,
Behaving licentious toward me, taking no denial,
Depriving me of my best as for a purpose,
Unbuttoning my clothes, holding me by the bare waist,
Deluding my confusion with the calm of the sunlight and pasture-fields,
Immodestly sliding the fellow-senses away,
They bribed to swap off with touch and go and graze at the edges of me,
No consideration, no regard for my draining strength or my anger,
Fetching the rest of the herd around to enjoy them a while,
Then all uniting to stand on a headland and worry me.

The sentries desert every other part of me,
They have left me helpless to a red marauder,
They all come to the headland to witness and assist against me.

I am given up by traitors,
I talk wildly, I have lost my wits, I and nobody else am the greatest traitor,
I went myself first to the headland, my own hands carried me there.

You villain touch! what are you doing? my breath is tight in its throat,
Unclench your floodgates, you are too much for me.

29

Blind loving wrestling touch, sheath'd hooded sharp-tooth'd touch!
Did it make you ache so, leaving me?

Parting track'd by arriving, perpetual payment of perpetual loan,
Rich showering rain, and recompense richer afterward.

Sprouts take and accumulate, stand by the curb prolific and vital,
Landscapes projected masculine, full-sized and golden.

30

All truths wait in all things,
They neither hasten their own delivery nor resist it,
They do not need the obstetric forceps of the surgeon,
The insignificant is as big to me as any,
(What is less or more than a touch?)

Logic and sermons never convince,
The damp of the night drives deeper into my soul.

(Only what proves itself to every man and woman is so,
Only what nobody denies is so.)

A minute and a drop of me settle my brain,
I believe the soggy clods shall become lovers and lamps,
And a compend of compends is the meat of a man or woman,
And a summit and flower there is the feeling they have for each other,
And they are to branch boundlessly out of that lesson until it becomes omnific,
And until one and all shall delight us, and we them.

31

I believe a leaf of grass is no less than the journey work of the stars,
And the pismire is equally perfect, and a grain of sand, 
   and the egg of the wren,
And the tree-toad is a chef-d'oeuvre for the highest,
And the running blackberry would adorn the parlors of heaven,
And the narrowest hinge in my hand puts to scorn all machinery,
And the cow crunching with depress'd head surpasses any statue,
And a mouse is miracle enough to stagger sextillions of infidels.

I find I incorporate gneiss, coal, long-threaded moss, 
   fruits, grains, esculent roots,
And am stucco'd with quadrupeds and birds all over,
And have distanced what is behind me for good reasons,
But call any thing back again when I desire it.

In vain the speeding or shyness,
In vain the plutonic rocks send their old heat against my approach,
In vain the mastodon retreats beneath its own powder'd bones,
In vain objects stand leagues off and assume manifold shapes,
In vain the ocean settling in hollows and the great monsters lying low,
In vain the buzzard houses herself with the sky,
In vain the snake slides through the creepers and logs,
In vain the elk takes to the inner passes of the woods,
In vain the razor-bill'd auk sails far north to Labrador,
I follow quickly, I ascend to the nest in the fissure of the cliff.

32

I think I could turn and live with animals, 
   they are so placid and self-contain'd,
I stand and look at them long and long.

They do not sweat and whine about their condition,
They do not lie awake in the dark and weep for their sins,
They do not make me sick discussing their duty to God,
Not one is dissatisfied, not one is demented with the mania of owning things,
Not one kneels to another, 
   nor to his kind that lived thousands of years ago,
Not one is respectable or unhappy over the whole earth.

So they show their relations to me and I accept them,
They bring me tokens of myself, they evince them plainly in their possession.

I wonder where they get those tokens,
Did I pass that way huge times ago and negligently drop them?

Myself moving forward then and now and forever,
Gathering and showing more always and with velocity,
Infinite and omnigenous, and the like of these among them,
Not too exclusive toward the reachers of my remembrancers,
Picking out here one that I love, and now go with him on brotherly terms.

A gigantic beauty of a stallion, fresh and responsive to my caresses,
Head high in the forehead, wide between the ears,
Limbs glossy and supple, tail dusting the ground,
Eyes full of sparkling wickedness, ears finely cut, flexibly moving.

His nostrils dilate as my heels embrace him,
His well-built limbs tremble with pleasure as we race around and return.

I but use you a minute, then I resign you, stallion,
Why do I need your paces when I myself out-gallop them?
Even as I stand or sit passing faster than you.

33

Space and Time! now I see it is true, what I guess'd at,
What I guess'd when I loaf'd on the grass,
What I guess'd while I lay alone in my bed,
And again as I walk'd the beach under the paling stars of the morning.

My ties and ballasts leave me, my elbows rest in sea-gaps,
I skirt sierras, my palms cover continents,
I am afoot with my vision.

By the city's quadrangular houses—in log huts, camping with lumber-men,
Along the ruts of the turnpike, along the dry gulch and rivulet bed,
Weeding my onion-patch or hosing rows of carrots and parsnips,
   crossing savannas, trailing in forests,
Prospecting, gold-digging, girdling the trees of a new purchase,
Scorch'd ankle-deep by the hot sand, hauling my boat down the shallow river,
Where the panther walks to and fro on a limb overhead, 
   where the buck turns furiously at the hunter,
Where the rattlesnake suns his flabby length on a rock, 
   where the otter is feeding on fish,
Where the alligator in his tough pimples sleeps by the bayou,
Where the black bear is searching for roots or honey, 
   where the beaver pats the mud with his paddle-shaped tall;
Over the growing sugar, over the yellow-flower'd cotton plant, 
   over the rice in its low moist field,
Over the sharp-peak'd farm house, 
   with its scallop'd scum and slender shoots from the gutters,
Over the western persimmon, over the long-leav'd corn, 
   over the delicate blue-flower flax,
Over the white and brown buckwheat, a hummer and buzzer there with the rest,
Over the dusky green of the rye as it ripples and shades in the breeze;
Scaling mountains, pulling myself cautiously up, 
   holding on by low scragged limbs,
Walking the path worn in the grass and beat through the leaves of the brush,
Where the quail is whistling betwixt the woods and the wheat-lot,
Where the bat flies in the Seventh-month eve, 
   where the great goldbug drops through the dark,
Where the brook puts out of the roots of the old tree and flows to the meadow,
Where cattle stand and shake away flies 
   with the tremulous shuddering of their hides,
Where the cheese-cloth hangs in the kitchen, 
   where andirons straddle the hearth-slab, 
   where cobwebs fall in festoons from the rafters;
Where trip-hammers crash, where the press is whirling its cylinders,
Wherever the human heart beats with terrible throes under its ribs,
Where the pear-shaped balloon is floating aloft, 
   (floating in it myself and looking composedly down,)
Where the life-car is drawn on the slip-noose, 
   where the heat hatches pale-green eggs in the dented sand,
Where the she-whale swims with her calf and never forsakes it,
Where the steam-ship trails hind-ways its long pennant of smoke,
Where the fin of the shark cuts like a black chip out of the water,
Where the half-burn'd brig is riding on unknown currents,
Where shells grow to her slimy deck, where the dead are corrupting below;
Where the dense-starr'd flag is borne at the head of the regiments,
Approaching Manhattan up by the long-stretching island,
Under Niagara, the cataract falling like a veil over my countenance,
Upon a door-step, upon the horse-block of hard wood outside,
Upon the race-course, or enjoying picnics or jigs or a good game of base-ball,
At he-festivals, with blackguard gibes, ironical license, 
   bull-dances, drinking, laughter,
At the cider-mill tasting the sweets of the brown mash, 
   sucking the juice through a straw,
At apple-peelings wanting kisses for all the red fruit I find,
At musters, beach-parties, friendly bees, huskings, house-raisings;
Where the mocking-bird sounds his delicious gurgles, cackles, screams, weeps,
Where the hay-rick stands in the barn-yard, 
   where the dry-stalks are scatter'd, 
   where the brood-cow waits in the hovel,
Where the bull advances to do his masculine work, 
   where the stud to the mare, where the cock is treading the hen,
Where the heifers browse, where geese nip their food with short jerks,
Where sun-down shadows lengthen over the limitless and lonesome prairie,
Where herds of buffalo make a crawling spread of the square miles far and near,
Where the humming-bird shimmers, 
   where the neck of the long-lived swan is curving and winding,
Where the laughing-gull scoots by the shore, 
   where she laughs her near-human laugh,
Where bee-hives range on a gray bench in the garden half hid by the high weeds,
Where band-neck'd partridges roost in a ring on the ground with their heads out,
Where burial coaches enter the arch'd gates of a cemetery,
Where winter wolves bark amid wastes of snow and icicled trees,
Where the yellow-crown'd heron comes to the edge of the marsh 
   at night and feeds upon small crabs,
Where the splash of swimmers and divers cools the warm noon,
Where the katy-did works her chromatic reed on the walnut-tree over the well,
Through patches of citrons and cucumbers with silver-wired leaves,
Through the salt-lick or orange glade, or under conical firs,
Through the gymnasium, through the curtain'd saloon, 
   through the office or public hall;
Pleas'd with the native and pleas'd with the foreign, 
   pleas'd with the new and old,
Pleas'd with the homely woman as well as the handsome,
Pleas'd with the quakeress as she puts off her bonnet and talks melodiously,
Pleas'd with the tune of the choir of the whitewash'd church,
Pleas'd with the earnest words of the sweating Methodist preacher,
   impress'd seriously at the camp-meeting;
Looking in at the shop-windows of Broadway the whole forenoon,
   flatting the flesh of my nose on the thick plate glass,
Wandering the same afternoon with my face turn'd up to the clouds, 
   or down a lane or along the beach,
My right and left arms round the sides of two friends, and I in the middle;
Coming home with the silent and dark-cheek'd bush-boy, 
   (behind me he rides at the drape of the day,)
Far from the settlements studying the print of animals' feet, 
   or the moccasin print,
By the cot in the hospital reaching lemonade to a feverish patient,
Nigh the coffin'd corpse when all is still, examining with a candle;
Voyaging to every port to dicker and adventure,
Hurrying with the modern crowd as eager and fickle as any,
Hot toward one I hate, ready in my madness to knife him,
Solitary at midnight in my back yard, my thoughts gone from me a long while,
Walking the old hills of Judaea with the beautiful gentle God by my side,
Speeding through space, speeding through heaven and the stars,
Speeding amid the seven satellites and the broad ring, 
   and the diameter of eighty thousand miles,
Speeding with tail'd meteors, throwing fire-balls like the rest,
Carrying the crescent child that carries its own full mother in its belly,
Storming, enjoying, planning, loving, cautioning,
Backing and filling, appearing and disappearing,
I tread day and night such roads.

I visit the orchards of spheres and look at the product,
And look at quintillions ripen'd and look at quintillions green.

I fly those flights of a fluid and swallowing soul,
My course runs below the soundings of plummets.

I help myself to material and immaterial,
No guard can shut me off, no law prevent me.

I anchor my ship for a little while only,
My messengers continually cruise away or bring their returns to me.

I go hunting polar furs and the seal, 
   leaping chasms with a pike-pointed staff, 
   clinging to topples of brittle and blue.

I ascend to the foretruck,
I take my place late at night in the crow's-nest,
We sail the arctic sea, it is plenty light enough,
Through the clear atmosphere I stretch around on the wonderful beauty,
The enormous masses of ice pass me and I pass them, 
   the scenery is plain in all directions,
The white-topt mountains show in the distance, 
   I fling out my fancies toward them,
We are approaching some great battle-field in which we are soon to be engaged,
We pass the colossal outposts of the encampment, 
   we pass with still feet and caution,
Or we are entering by the suburbs some vast and ruin'd city,
The blocks and fallen architecture more than all the living cities of the globe.

I am a free companion, I bivouac by invading watchfires,
I turn the bridegroom out of bed and stay with the bride myself,
I tighten her all night to my thighs and lips.

My voice is the wife's voice, the screech by the rail of the stairs,
They fetch my man's body up dripping and drown'd.

I understand the large hearts of heroes,
The courage of present times and all times,
How the skipper saw the crowded and rudderless wreck of the steamship,
   and Death chasing it up and down the storm,
How he knuckled tight and gave not back an inch, 
   and was faithful of days and faithful of nights,
And chalk'd in large letters on a board, Be of good cheer, 
   we will not desert you;
How he follow'd with them and tack'd with them three days and 
   would not give it up,
How he saved the drifting company at last,
How the lank loose-gown'd women look'd when boated from 
   the side of their prepared graves,
How the silent old-faced infants and the lifted sick, 
   and the sharp-lipp'd unshaved men;
All this I swallow, it tastes good, I like it well, it becomes mine,
I am the man, I suffer'd, I was there.

The disdain and calmness of martyrs,
The mother of old, condemn'd for a witch, burnt with dry wood, 
   her children gazing on,
The hounded slave that flags in the race, leans by the fence, 
   blowing, cover'd with sweat,
The twinges that sting like needles his legs and neck, 
   the murderous buckshot and the bullets,
All these I feel or am.

I am the hounded slave, I wince at the bite of the dogs,
Hell and despair are upon me, crack and again crack the marksmen,
I clutch the rails of the fence, my gore dribs, 
   thinn'd with the ooze of my skin,
I fall on the weeds and stones,
The riders spur their unwilling horses, haul close,
Taunt my dizzy ears and beat me violently over the head with whip-stocks.

Agonies are one of my changes of garments,
I do not ask the wounded person how he feels, 
   I myself become the wounded person,
My hurts turn livid upon me as I lean on a cane and observe.

I am the mash'd fireman with breast-bone broken,
Tumbling walls buried me in their debris,
Heat and smoke I inspired, I heard the yelling shouts of my comrades,
I heard the distant click of their picks and shovels,
They have clear'd the beams away, they tenderly lift me forth.

I lie in the night air in my red shirt, the pervading hush is for my sake,
Painless after all I lie exhausted but not so unhappy,
White and beautiful are the faces around me, 
   the heads are bared of their fire-caps,
The kneeling crowd fades with the light of the torches.

Distant and dead resuscitate,
They show as the dial or move as the hands of me, I am the clock myself.

I am an old artillerist, I tell of my fort's bombardment,
I am there again.

Again the long roll of the drummers,
Again the attacking cannon, mortars,
Again to my listening ears the cannon responsive.

I take part, I see and hear the whole,
The cries, curses, roar, the plaudits for well-aim'd shots,
The ambulanza slowly passing trailing its red drip,
Workmen searching after damages, making indispensable repairs,
The fall of grenades through the rent roof, the fan-shaped explosion,
The whizz of limbs, heads, stone, wood, iron, high in the air.

Again gurgles the mouth of my dying general, he furiously waves with his hand,
He gasps through the clot Mind not me—mind—the entrenchments.

34

Now I tell what I knew in Texas in my early youth,
(I tell not the fall of Alamo,
Not one escaped to tell the fall of Alamo,
The hundred and fifty are dumb yet at Alamo,)
'Tis the tale of the murder in cold blood of four hundred and twelve young men.

Retreating they had form'd in a hollow square with their baggage for breastworks,
Nine hundred lives out of the surrounding enemies, 
   nine times their number, was the price they took in advance,
Their colonel was wounded and their ammunition gone,
They treated for an honorable capitulation, 
   receiv'd writing and seal, 
   gave up their arms and march'd back prisoners of war.

They were the glory of the race of rangers,
Matchless with horse, rifle, song, supper, courtship,
Large, turbulent, generous, handsome, proud, and affectionate,
Bearded, sunburnt, drest in the free costume of hunters,
Not a single one over thirty years of age.

The second First-day morning they were brought out in squads and massacred, 
   it was beautiful early summer,
The work commenced about five o'clock and was over by eight.

None obey'd the command to kneel,
Some made a mad and helpless rush, some stood stark and straight,
A few fell at once, shot in the temple or heart, 
   the living and dead lay together,
The maim'd and mangled dug in the dirt, the new-comers saw them there,
Some half-kill'd attempted to crawl away,
These were despatch'd with bayonets or batter'd with the blunts of muskets,
A youth not seventeen years old seiz'd his assassin till 
   two more came to release him,
The three were all torn and cover'd with the boy's blood.

At eleven o'clock began the burning of the bodies;
That is the tale of the murder of the four hundred and twelve young men.

35

Would you hear of an old-time sea-fight?
Would you learn who won by the light of the moon and stars?
List to the yarn, as my grandmother's father the sailor told it to me.

Our foe was no skulk in his ship I tell you, (said he,)
His was the surly English pluck, and there is no tougher or truer, 
   and never was, and never will be;
Along the lower'd eve he came horribly raking us.

We closed with him, the yards entangled, the cannon touch'd,
My captain lash'd fast with his own hands.

We had receiv'd some eighteen pound shots under the water,
On our lower-gun-deck two large pieces had burst at the first fire,
   killing all around and blowing up overhead.

Fighting at sun-down, fighting at dark,
Ten o'clock at night, the full moon well up, our leaks on the gain,
   and five feet of water reported,
The master-at-arms loosing the prisoners confined in the after-hold 
   to give them a chance for themselves.

The transit to and from the magazine is now stopt by the sentinels,
They see so many strange faces they do not know whom to trust.

Our frigate takes fire,
The other asks if we demand quarter?
If our colors are struck and the fighting done?

Now I laugh content, for I hear the voice of my little captain,
We have not struck, he composedly cries, 
   we have just begun our part of the fighting.

Only three guns are in use,
One is directed by the captain himself against the enemy's main-mast,
Two well serv'd with grape and canister silence his musketry and clear his decks.

The tops alone second the fire of this little battery, especially the main-top,
They hold out bravely during the whole of the action.

Not a moment's cease,
The leaks gain fast on the pumps, the fire eats toward the powder-magazine.

One of the pumps has been shot away, it is generally thought we are sinking.

Serene stands the little captain,
He is not hurried, his voice is neither high nor low,
His eyes give more light to us than our battle-lanterns.

Toward twelve there in the beams of the moon they surrender to us.

36

Stretch'd and still lies the midnight,
Two great hulls motionless on the breast of the darkness,
Our vessel riddled and slowly sinking, 
   preparations to pass to the one we have conquer'd,
The captain on the quarter-deck coldly giving his orders 
   through a countenance white as a sheet,
Near by the corpse of the child that serv'd in the cabin,
The dead face of an old salt with long white hair and carefully curl'd whiskers,
The flames spite of all that can be done flickering aloft and below,
The husky voices of the two or three officers yet fit for duty,
Formless stacks of bodies and bodies by themselves, 
   dabs of flesh upon the masts and spars,
Cut of cordage, dangle of rigging, slight shock of the soothe of waves,
Black and impassive guns, litter of powder-parcels, strong scent,
A few large stars overhead, silent and mournful shining,
Delicate sniffs of sea-breeze, 
   smells of sedgy grass and fields by the shore, 
   death-messages given in charge to survivors,
The hiss of the surgeon's knife, the gnawing teeth of his saw,
Wheeze, cluck, swash of falling blood, short wild scream, 
   and long, dull, tapering groan,
These so, these irretrievable.

37

You laggards there on guard! look to your arms!
In at the conquer'd doors they crowd! I am possess'd!
Embody all presences outlaw'd or suffering,
See myself in prison shaped like another man,
And feel the dull unintermitted pain.

For me the keepers of convicts shoulder their carbines and keep watch,
It is I let out in the morning and barr'd at night.

Not a mutineer walks handcuff'd to jail but I am handcuff'd to him 
   and walk by his side,
(I am less the jolly one there, and more the silent one with sweat 
   on my twitching lips.)

Not a youngster is taken for larceny but I go up too, and am tried and sentenced.

Not a cholera patient lies at the last gasp but I also lie at the last gasp,
My face is ash-color'd, my sinews gnarl, away from me people retreat.

Askers embody themselves in me and I am embodied in them,
I project my hat, sit shame-faced, and beg.

Leaves of Grass. Song of Myself. 2

Листья травы. 3. Песня о себе. 1

1

Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.
Я, праздный бродяга, зову мою душу,
Я слоняюсь без всякого дела и, лениво нагнувшись, разглядываю
   летнюю травинку.
Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы,
   из этого воздуха;
Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей,
   тоже рожденных здесь,
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровье, начинаю эту
   песню
И надеюсь не кончить до смерти.
Догматы и школы пускай подождут,
Пусть отступят немного назад, они хороши там, где есть, мы
   не забудем и их,
Я принимаю природу такою, какова она есть, я позволяю ей
   во всякое время, всегда
Говорить невозбранно с первобытною силой.

2

Пахнут духами дома и квартиры, на полках так много духов,
Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю,
Этот раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться.
Воздух не духи, его не изготовили химики, он без запаха,
Я глотал бы его вечно, я влюблен в него,
Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым,
Я схожу с ума от желания, чтобы воздух прикасался ко мне.
Пар моего дыхания,
Эхо, всплески, жужжащие шепоты, любовный корень,
   шелковинка, стволы-раскоряки, обвитые лозой,
Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови
   и воздуха через мои легкие,
Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега
   и темных морских утесов, запах сена в амбаре,
Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу
   ветрам,
Легкие поцелуи, объятия, касания рук,
Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие ветки,
Радость - оттого, что я один, или оттого, что я в уличной
   сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и полям,
Ощущение здоровья, трели в полуденный час, та песня, что
   поется во мне, когда, встав поутру, я встречаю солнце.
Ты думал, что тысяча акров - это много? Ты думал, что
   земля - это много?
Ты так долго учился читать?
Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до смысла
   поэм?
Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник
   всех поэм,
Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц
   в запасе у нас),
Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых или
   третьих рук,
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или питаться
   книжными призраками,
И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь у меня
   ничего,
Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.

3

Я слышал, о чем говорили говоруны, их толки о начале и конце,
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.
Никогда еще не было таких зачатий, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого рая, ни такого ада, как теперь.
Еще, и еще, и еще,
Это вечное стремление вселенной рождать и рождать,
Вечно плодородное движение мира.
Из мрака выходят двое, они так несхожи, но равны: вечно
   материя, вечно рост, вечно пол,
Вечно ткань из различий и тождеств, вечно зарождение жизни.
Незачем вдаваться в подробности, и ученые и неучи чувствуют,
   что все это так.
Прочно, и твердо, и прямо, скованные мощными скрепами,
Крепкие, как кони, пылкие, могучие, гордые,
Тут мы стоим с этой тайной вдвоем.
Благостна и безмятежна моя душа, благостно и безмятежно все,
   что не моя душа.
У кого нет одного, у того нет другого, невидимое утверждается
   видимым,
Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит утверждения
   в свой черед.
Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век досаждает
   веку, -
Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии.
Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаться
   собою.
Да здравствует каждый орган моего тела и каждый орган
   любого человека, сильного и чистого!
Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной доли
   вершка, ни одна доля вершка да не будет менее мила, чем
   другая.
Я доволен - я смотрю, пляшу, смеюсь, пою;
Когда любовница ласкает меня, и спит рядом со мною всю ночь,
   и уходит па рассвете украдкой,
И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью, полные до
   краев, -
Разве я отвергну ее дар, разве я стану укорять мои глаза
За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,
Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную цену
   одного и точную цену двоих?

4

Странники и вопрошатели окружают меня,
Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или
   двора, или города, в котором я живу, или народа,
Новейшие открытия, изобретения, общества, старые и новые
   писатели,
Мой обед, мое платье, мои близкие, взгляды, комплименты,
   обязанности,
Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины
   или женщины, которых люблю,
Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки,
   или потеря денег, или нехватка денег, или уныние, или
   восторг,
Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка недостоверных
   известий, спазмы событий -
Все это приходит ко мне днем и ночью, и уходит от меня опять,
Но все это не Я.
Вдали от этой суеты и маеты стоит то, что есть Я,
Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное,
   целостное.
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой
   в локте рукой на некую незримую опору,
Смотрит, наклонив голову набок, любопытствуя, что будет
   дальше.
Оно н участвует в игре, и не участвует, следит за нею и
   удивляется ей.
Я смотрю назад, на мои минувшие дни, когда я пререкался
   в тумане с разными лингвистами и спорщиками,
У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.

5

Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой
   унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.
Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,
Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже
   самых лучших,
Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного
   голоса.
Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное
   летнее утро,
Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне,
И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое
   голое сердце,
И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног.
Тотчас возникли и простерлись вокруг меня покой и мудрость,
   которые выше нашего земного рассудка,
И я знаю, что божья рука есть обещание моей,
И я знаю, что божий дух есть брат моего,
И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья,
и женщины - мои сестры и любовницы,
И что основа всего сущего - любовь,
И что бесчисленные листья - и молодые и старые,
И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними,
И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина,
   и коровяк, и лаконоска.

6

Ребенок сказал: «Что такое трава?» - и принес мне полные
   горсти травы,
Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое
   трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зеленой
   материи - цвета надежды.
Или, может быть, это платочек от бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память, в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, чтобы, увидя, мы могли
   сказать чей?
Или, может быть, трава и сама есть ребенок, взращенный
   младенец зелени.
А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И, может быть, он означает: «Произрастая везде, где придется,
Среди чернокожих и белых людей,
И канука, и токахо, и конгрессмена, и негра я принимаю
   одинаково, всем им даю одно».
А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными волосами
   могил.
Кудрявые травы, я буду ласково гладить вас,
Может быть, вы растете из груди каких-нибудь юношей,
Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
Может быть, вы растете из старцев или из младенцев, только
что оторванных от материнского чрева,
Может быть, вы и есть материнское лоно.
Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых материнских
   голов,
Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
Она темна и не могла возникнуть из бледно-розовых уст.
О, я вдруг увидал: это все языки, и эта трава говорит,
Значит, не зря вырастает она из человеческих уст.
Я хотел бы передать ее невнятную речь об умерших юношах
   и девушках,
А также о стариках, и старухах, и о младенцах, только что
   оторванных от матерей.
Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?
Они живы, и им хорошо,
И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает
   жизнь, чтобы ее прекратить.
Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь.
Все идет вперед и вперед, ничто не погибает.
Умереть - это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

7

Думал ли кто, что родиться на свет - это счастье?
Спешу сообщить ему или ей, что умереть - это такое же счастье,
   и я это знаю.
Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе
   с только что обмытым младенцем, я весь не вмещаюсь
между башмаками и шляпой.
Я гляжу на разные предметы: ни один не похож на другой,
   каждый хорош,
Земля хороша, и звезды хороши, и все их спутники хороши.
Я не земля и не спутник земли,
Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и бездонных,
   как я
(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).
Все существует для себя и своих, для меня мое, мужское
   и женское,
Для меня те, что были мальчишками, и те, что любят женщин,
Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят
   обиды,
Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери
   матерей,
Для меня губы, которые улыбались, глаза, проливавшие слезы,
Для меня дети и те, что рождают детей.
Скиньте покровы! предо мною вы ни в чем не виновны, для меня
   вы не отжившие и не отверженные,
Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм,
Я возле вас, упорный, жадный, неутомимый, вам от меня
   не избавиться.

8

Младенец спит в колыбели,
Я поднимаю кисею, и долго гляжу на него, и тихо-тихо отгоняю
   мух.
Юнец и румяная девушка свернули с дороги и взбираются
   на покрытую кустарником гору,
Я зорко слежу за ними с вершины.
Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,
Я внимательно рассматриваю труп с обрызганными кровью
   волосами и отмечаю, куда упал пистолет.
Грохот мостовой, колеса фургонов, шарканье подметок,
   разговоры гуляющих,
Грузный омнибус, кучер, зазывающий к себе седоков, цоканье
   копыт по булыжнику.
Сани, бубенчики, громкие шутки, снежки,
Ура любимцам толпы и ярость разгневанной черни,
Шелест занавесок на закрытых носилках - больного несут
   в больницу,
Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чье-то паденье,
Толпа взбудоражена, полицейский со звездою быстро
   протискивается в середину толпы,
Бесстрастные камни, что принимают и отдают такое множество
   эхо,
Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших
   от солнечного удара или в припадке,
Какие вопли родильниц, застигнутых схватками, торопящихся
   домой, чтобы родить,
Какие слова жили здесь, и были похоронены здесь, и вечно
   витают здесь, какие визги, укрощенные приличием,
Аресты преступников, обиды, предложения продажной любви,
   принятие их и отказ (презрительным выгибом губ),
Я замечаю все это, отзвуки, отголоски и отсветы этого -
   я прихожу и опять ухожу.

9

Настежь распахнуты ворота амбара,
Медленно въезжает фургон, тяжело нагруженный сеном,
Яркий свет попеременно играет на зеленом и буром,
Новые охапки сена наваливают на примятый, осевший стог.
Я там, я помогаю, я приехал, растянувшись на возу,
Я чувствовал легкие толчки, одну ногу я закинул за другую,
Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, я хватаю тимофеевку
   и клевер,
Я кубарем скатываюсь вниз, и мне в волосы набивается сено.

10

Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту,
Брожу, изумленный проворством своим и весельем,
К вечеру выбрал себе безопасное место для сна,
И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь,
И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье.
Клиппер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги,
Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем
   или с палубы лихо кричу.
Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет
   и поджидают меня,
Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы
   провели время отлично;
Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха.
На дальнем Западе видел я свадьбу зверолова, невеста была
   краснокожая,
Ее отец со своими друзьями сидел в стороне, скрестив ноги,
   молчаливо куря, и были у них на ногах мокасины,
   и плотные широкие одеяла свисали с их плеч.
Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные
   шкуры, его шею скрывали кудри и пышная борода, он
   за руку держал свою невесту.
У нее ресницы были длинны, голова непокрыта, и прямые
   жесткие волосы свисали на ее сладострастное тело
   и достигали до пят.
Беглый раб забежал ко мне во двор и остановился у самого
   дома,
Я услышал, как хворост заскрипел у него под ногами,
В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного,
И вышел к нему, он сидел на бревне, я ввел его в дом,
   и успокоил его,
И принес воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее
   тело и покрытые ранами ноги,
И дал ему комнату рядом с моею, и дал ему грубое чистое
   платье;
И хорошо помню, как беспокойно водил он глазами и как был
   смущен,
И помню, как я наклеивал пластыри на исцарапанную шею
   и щиколотки;
Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север,
Я сажал его за стол рядом с собою, а кремневое ружье мое
   было в углу.

11

Двадцать восемь молодых мужчин купаются у берега,
Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны;
Двадцать восемь лет женской жизни, и все они так одиноки.
Отличный дом у нее на пригорке у самого моря,
Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется.
Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего?
Ах, и самый нескладный из них кажется ей красавцем!
Куда же, куда вы, милая? ведь я вижу вас,
Вы плещетесь в воде вместе с ними, хоть стоите у окна
   неподвижно.
И вот она прошла здесь по берегу, двадцать девятая, смеясь
    и танцуя,
Те не видят ее, но она видит и любит.
Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала с их
   длинных волос,
Ручейки бежали у них по телам.
И так же бежала у них по телам рука-невидимка
И, дрожа, пробегает все ниже от висков и до ребер.
Молодые мужчины плывут на спине, и их животы обращаются
   к солнцу, и ни один не спросит, кто так крепко прижимается
   к нему.
И ни один не знает, кто это, задыхаясь, наклонился над ним
И кого он окатывает брызгами.

12

Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал скот,
   или точит нож о базарную стойку,
Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык, мне нравится,
   как он пускается в пляс.
Кузнецы с закопченною волосатою грудью встали вокруг
   наковальни,
У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко
   пылает огонь.
Я стою на покрытом золою пороге,
Гибкость их станов под стать их могучим рукам,
Вниз опускаются молоты, вниз так медленно, вниз так уверенно,
Они не спешат, каждый бьет, куда надо.

13

Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней, камень,
   прикрученный цепью, качается у него под повозкой,
Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на
   повозке, упершись ногой в передок,
Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь, свободно
   спускаясь на бедра,
У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу
   набекрень,
Солнце падает на его усы и курчавые волосы, падает на его
   лоснящееся, черное, великолепное тело.
Я гляжу на этого картинного гиганта, я влюблен в него и не
   могу удержаться на месте,
Я бегу с его четверкой наравне.
Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было, несущейся
   вперед или назад.
Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими
   тварями, не пропуская ни предметов, ни людей.
Я впитываю все для себя и для этой песни.
Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под
   тенью листвы, что выражается в ваших глазах?
Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне
   довелось прочитать.
Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время моей
   далекой и долгой прогулки,
Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной.
Я верю в эти крылатые замыслы,
Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне,
По-моему, зеленое и лиловое тоже далеко неспроста, и эта
   корона из перьев,
Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,
И сойка в лесах никогда не учила гаммы, все же трели ее звучат
   для меня хорошо,
И взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня всю мою постыдную
   глупость.

14

Дикий гусь ведет свою стаю сквозь холодную ночь,
«Я - хонк!» - говорит он, и это звучит для меня как призыв,
Пошляку это кажется вздором, но я, слушая чутко,
Понимаю, куда он зовет, там, в этом зимнем небе.
Северный острокопытный олень, кот на пороге, синица, степная
   собака,
Дети хавроньи, похрюкивающей, когда они тянут сосцы,
Индюшата и мать-индюшка с наполовину раскрытыми
   крыльями -
В них и во мне один и тот же вечный закон.
Стоит мне прижать ногу к земле, оттуда так и хлынут сотни
   Любовей,
Перед которыми так ничтожно все лучшее, что могу я сказать.
Я влюблен в растущих на вольном ветру;
В людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом,
В судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами
   и молотами и умеют управлять лошадьми,
Я мог бы есть и спать с ними, из недели в неделю всю жизнь.
Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего - это Я,
Я играю наверняка, я трачу себя для больших барышей,
Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет
   взять меня,
Я не прошу небеса опуститься, чтобы угодить моей прихоти,
Я щедро раздаю мою любовь.

15

Чисто контральто поет в церковном хоре,
Плотник строгает доску, рубанок у него каждый раз шепелявит
   с возрастающим пронзительным свистом,
Холостые, замужние и женатые дети едут к своим старикам
   в День Благодарения,
Лоцман играет в кегли и сильной рукой лихо сбивает короля,
Привязанный к мачте матрос стоит в китобойном боте, копье
   и гарпун у него наготове,
Охотник крадется за дичью,
Дьяконы стоят пред алтарем, скрестив руки у себя на груди,
   их посвящают в сан,
Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого
   колеса,
Фермер выходит пройтись в воскресенье, и останавливается
   у плетня, и глядит на ячмень и овес,
Сумасшедшего везут наконец в сумасшедший дом, надежды
   на исцеление нет
(Не спать уж ему никогда, как он спал в материнской спальне);
Чахлый наборщик с седой головою наклонился над кассой,
Во рту он ворочает табачную жвачку, подслеповато мигая
   над рукописью;
Тело калеки привязано к столу у хирурга,
То, что отрезано, шлепает страшно в ведро;
Девушку-квартеронку продают с молотка, пьяница в баре клюет
   носом у печки,
Механик засучил рукава, полисмен обходит участок, привратник
   отмечает, кто идет,
Юнец управляет фургоном (я влюблен в него, хоть и не знаю
   его).
Метис шнурует свою легкую обувь перед состязанием в беге,
Охота на фазанов на Западе привлекает молодых и старых,
   одни оперлись на ружья, другие сидят на бревнах,
Из толпы выходит искусный стрелок, становится на свое место,
   прицеливается,
Толпы новоприбывших иммигрантов заполняют верфь или порт,
Курчавые негры машут мотыгами на сахарном поле,
   надсмотрщик наблюдает за ними с седла,
Рог трубит, призывает в бальную залу, кавалеры бегут к своим
   дамам, танцоры отвешивают друг другу поклоны,
Подросток не спит на чердаке под кедровой крышей и слушает
   музыку дождя,
Житель Уврайна ставит западни для зверей у большого ручья,
   который помогает Гурону наполниться,
Скво завернулась в материю с желтой обшивкой и предлагает
   купить мокасины и сумочки, расшитые бисером,
Знаток изогнулся и полуприщуренным глазом озирает картины
   на выставке,
Матросы закрепили пароходик у пристани и бросили на берег
   доску, чтобы дать пассажирам сойти,
Младшая сестра держит нитки для старшей, старшая мотает
   клубок, из-за узлов у нее всякий раз остановка,
Счастливая жена поправляется, неделю назад родила она
   первенца, ровно через год после свадьбы,
Чистоволосая девушка-янки работает у швейной машины или на
   заводе, на фабрике,
Мостовщик наклоняется над двурукой трамбовкой, быстрый
карандаш репортера порхает по страницам блокнота,
Маляр пишет буквы на вывеске лазурью и золотом,
Мальчик-бурлак мелким шагом идет бечевой вдоль канала,
   бухгалтер сидит за конторкой над цифрами, сапожник
   натирает дратву воском,
Дирижер отбивает такт в оркестре, все музыканты послушны
   ему,
Крестят ребенка, новообращенный впервые исповедует в церкви
   свою новую веру,
Яхты заполняют всю бухту, гонки начались (как искрятся
   белые паруса!),
Гуртовщик следит, чтоб быки не отбились от стада, и звонким
   криком сзывает отбившихся,
Разносчик потеет под тяжестью короба (покупатель торгуется
   из-за каждого цента).
Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов
   движется медленно,
Курильщик опия откинул оцепенелую голову и лежит
   с отвисающей челюстью,
Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади
   на пьяной прыщавой щее,
Толпа смеется над ее похабною бранью, мужчины глумятся,
   друг другу подмигивая
(Жалкая! Мне не смешна твоя брань, и я не глумлюсь над
   тобой),
Президент ведет заседание совета, окруженный важными
   министрами,
По площади, взявшись под руки, величаво шествуют три
   матроны,
Матросы рыболовного смака складывают в трюмы пласты
   палтуса один на другой,
Миссуриец пересекает равнины со своим скотом и товаром,
Кондуктор идет по вагону получить с пассажиров плату и дает
   знать о себе, бренча серебром и медяками,
Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу,
   каменщики кричат, чтобы им подали известь,
Рабочие проходят гуськом, у каждого на плече по корытцу для
   извести,
Одно время года идет за другим, и четвертого июля на улицах
   несметные толпы (какие салюты из пушек и ружей!),
Одно время года идет за другим, пахарь пашет, косит косарь,
   и озимое сыплется наземь,
На озерах стоят щуколовы и не отрываясь глядят в обледенелую
   прорубь,
Частые пни обступают прогалину, скваттер рубит топором что
   есть силы,
Под вечер рыбаки в плоскодонках причаливают к орешнику или
   к тополю,
Охотники за енотами рыщут в области Красной реки, или
Арканзаса, или Теннесси,
Факелы сверкают во мгле, что висит над Чаттахучи или
   Альтомахо,
Патриархи сидят за столом с сынами, и сынами сынов, и
   сыновних сынов сынами,
В стенах эдобе и в холщовых палатках отдыхают охотники
   после охоты,
Город спит, и деревня спит,
Живые спят, сколько надо, и мертвые спят, сколько надо,
Старый муж спит со своею женою, и молодой муж спит со
   своею женой,
И все они льются в меня, и я вливаюсь в них,
И все они - я,
Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.

16

Я и молодой и старик, я столь же глуп, сколь и мудр,
Нет мне забот о других, я только и забочусь о других,
Я и мать и отец равно, я и мужчина, и малый ребенок,
Я жесткой набивкой набит, я мягкой набит набивкой,
Много народов в Народе моем, величайшие народы и самые
   малые,
Я и северянин и южанин, я беспечный и радушный садовод,
   живущий у реки Окони,
Янки-промышленник, я пробиваю себе в жизни дорогу, у меня
   самые гибкие в мире суставы и самые крепкие в мире
   суставы,
Я кентуккиец, иду по долине Элкхорна в сапогах из оленьей
   кожи, я житель Луизианы или Джорджии,
Я лодочник, пробираюсь по озеру, или по заливу, или вдоль
   морских берегов, я гужер, я бэджер, я бэкай,
Я - дома на канадских лыжах, или в чаще кустарника,
   или с рыбаками Ньюфаундленда,
Я - дома на ледоходных судах, я мчусь с остальными
   под парусом.
Я - дома на вермонтских холмах, и в мэнских лесах, и на ранчо
   Техаса.
Я калифорнийцам товарищ и жителям свободного Северо-Запада,
   они такие дюжие, рослые, и мне это любо,
Я товарищ плотовщикам и угольщикам, всем, кто пожимает мне
   руку, кто делит со мною еду и питье,
Я ученик средь невежд, я учитель мудрейших,
Я новичок начинающий, но у меня опыт мириады веков,
Я всех цветов и всех каст, все веры и все ранги - мои,
Я фермер, джентльмен, мастеровой, матрос, механик, квакер,
Я арестант, сутенер, буян, адвокат, священник, врач.
Я готов подавить в себе все, что угодно, только не свою
   многоликость,
Я вдыхаю в себя воздух, но оставляю его и другим,
Я не чванный, я на своем месте.
(Моль и рыбья икра на своем месте,
Яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не
   вижу, - на своем месте,
Осязаемое на своем месте, и неосязаемое на своем месте.)

17

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех странах,
   они родились не только во мне,
Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,
Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,
Если они не столь же близки мне, сколь далеки от меня, они
   ничто.
Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода,
Это воздух, для всех одинаковый, омывающий шар земной.

18

С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами,
Не одним лишь победителям я играю мои марши, но и тем, кто
   побежден.
Ты слыхал, что хорошо победить и покорить?
Говорю тебе, что пасть - это так же хорошо;
Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов,
О, трубите мои трубы, веселее и звончей.
Слава тем, кто побежден!
Слава тем, у кого боевые суда потонули в морях!
И тем, кто сами потонули в морях!
И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем
   побежденным героям,
И несметным безвестным героям, как и прославленным, слава!

19

Это стол, накрытый для всех, это пища для тех, кто
   по-настоящему голоден,
Для злых и для добрых равно, я назначил свидание всем,
Я никого не обижу, никого не оставлю за дверью,
Вор, паразит и содержанка - это и для вас приглашение,
Раб с толстыми губами приглашен, сифилитик приглашен;
Не будет различия меж ними и всеми другими.
Вот - робкое пожатие руки, вот - развевание и запах волос,
Вот - прикосновение моих губ к твоим, вот - страстный,
   призывный шепот.
Вот высоты и бездонные глубины, в них отражено мое лицо,
Я погружаюсь в раздумье и возникаю опять.
По-твоему, я притворщик, и у меня затаенные цели?
Ты прав, они есть у меня, так же как у апрельских дождей
   и у слюды на откосе скалы.
Тебе кажется, что я жажду тебя удивить?
Удивляет ли свет дневной? или горихвостка, поющая в лесу
   спозаранку?
Разве я больше удивляю, чем они?
В этот час я с тобой говорю по секрету,
Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю.

20

Эй, кто идет? пылкий, бесстыдный, непостижимый, голый,
Как добываю я силу из мяса, которое ем?
Что такое человек? и что я? и что вы?
Все, что я называю моим, вы замените своим,
Иначе незачем вам и слушать меня.
Я не хнычу слюнявым хныком, как хнычут другие,
Будто месяцы пусты, а земля - это грязь и навоз.
Жалобы и рабья покорность - в одной упаковке с аптечным
   порошком для больных, условности - для дальней родни,
Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и на улице.
Отчего бы я стал молиться? и благоговеть, и обрядничать?
Исследовав земные пласты, все до волоска изучив,
   посоветовавшись с докторами и сделав самый точный
   подсчет,
Я нахожу, что нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях.
Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня и не
   меньше даже на ячменное зерно,
И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю
   и о них.
Я знаю, я прочен и крепок,
Все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду
   ко мне,
Все они - письма ко мне, и я должен проникнуть в их смысл.
Я знаю, что я бессмертен,
Я знаю, моя орбита не может быть измерена циркулем плотника,
Я не исчезну, как исчезает огнистый зигзаг, который горящею
   палочкой чертят мальчишки в потемках.
Я знаю, что я властелин,
Я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за себя заступилась
   или разъяснила себя,
Я вижу, что законы природы никогда не просят извинений
(В конце концов я веду себя не более заносчиво, чем отвес, по
   которому я строю мой дом).
Я таков, каков я есть, и не жалуюсь;
Если об этом не знает никто во вселенной, я доволен,
Если знают все до одного, я доволен.
Та вселенная, которая знает об этом, для меня она больше всех,
   и эта вселенная - Я,
И добьюсь ли я победы сегодня, или через десять тысяч, или
   через десять миллионов лет,
Я спокойно приму ее сегодня, и так же спокойно я могу
   подождать.
Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита,
Я смеюсь над тем, что зовется у вас распадом,
И я знаю безмерность времен.

21

Я поэт Тела, и я поэт Души,
Радости рая во мне, мучения ада во мне,
Радости я прививаю себе и умножаю в себе, а мучениям я даю
   новый язык.
Я поэт женщины и мужчины равно,
И я говорю, что быть женщиной - такая же великая участь,
   как быть мужчиной,
И я говорю, что нет более великого в мире, чем быть матерью
   мужчин.
Я пою песнь расширения и гордости,
Довольно унизительных попреков,
Величина - это только развитие.
Ты опередил остальных? ты стал президентом?
Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят.
Я тот, кто блуждает вдвоем с нежной, растущей ночью,
Я взываю к земле и к морю, наполовину погрузившимся в ночь.
Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись
   ко мне, магнетическая, сильная ночь, вскорми меня своими
   сосцами!
Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие и крупные
   звезды!
Тихая, дремотная ночь - безумная, голая летняя ночь.
Улыбнись и ты, сладострастная, с холодным дыханьем, земля!
Земля, твои деревья так сонны и влажны!
Земля, твое солнце зашло, - земля, твои горные кручи в тумане!
Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья!
Земля, твои тени и блики пестрят бегущую реку!
Земля, твои серые тучи ради меня посветлели!
Ты для меня разметалась, земля, - вся в цвету яблонь, земля!
Улыбнись, потому что идет твой любовник!
Расточающая щедрые ласки, ты отдалась мне со страстью -
   и я тебе с такой же страстью,
С такой огненной любовью, перед которой ничтожны слова, -
   и я отвечаю любовью!
О, безумной любовью!

22

Море! Я и тебе отдаюсь - вижу, чего ты хочешь,
С берега я разглядел, как манят меня твои призывные пальцы.
Я верю, ты не захочешь отхлынуть, пока не обнимешь меня,
Идем же вдвоем, я разделся, поскорее уведи меня прочь
   от земли,
Мягко стели мне постель, укачай меня дремотой своей зыби,
Облей меня любовною влагою, я могу отплатить тебе тем же.
Море, вздуты холмами длинные твои берега,
Море, широко и конвульсивно ты дышишь,
Море, ты жизни соль, но вечно раскрыты могилы твои,
Ты воешь от бешеных штормов, ты вихрями вздымаешь пучину,
   капризное, нежное море,
Море, я с тобой заодно, я тоже многоликий и единый.
Во мне и прилив и отлив, я певец примирения и злобы,
Я воспеваю друзей и тех, кто спят друг у друга в объятьях.
Я тот, кто провозглашает любовь.
(Я, составляющий опись вещей, что находятся в доме, могу ли
   я не учесть самый дом, вмещающий в себя эти вещи?)
Я не только поэт доброты, я не прочь быть поэтом злобы.
Что это там болтают о распутной и о праведной жизни?
Зло толкает меня вперед, и добро меня толкает вперед, между
   ними я стою равнодушный.
Поступь моя не такая, как у того, кто находит изъяны или
   отвергает хоть что-нибудь в мире,
Я поливаю корни всего, что взросло.
Или очуметь вы боитесь от этой непрерывной беременности?
Или, по-вашему, плохи законы вселенной и надобно сдать их
   в починку?
Я знаю, эта сторона в равновесии, и другая сторона в равновесии,
Сомнение служит мне такой же надежной опорой,
   как и непоколебимая вера,
Нынешние наши поступки и мысли - лишь первые шаги бытия.
Эта минута добралась до меня после миллиарда других,
Лучше ее нет ничего.
И это не чудо, что столько прекрасного было и есть среди нас,
Гораздо удивительнее чудо, что могут среди нас появляться
   и негодяй и неверный.

23

Бесконечно в веках расцветание слов!
И я говорю новое слово, это слово: "En Masse".
Слово веры, которое никогда не обманет,
Сейчас или позже - все равно для меня, я принимаю Время
   абсолютно.
Оно одно без изъяна, в нем завершение всего,
Это дивное, непостижимое чудо, в нем одном завершение всего.
Я принимаю Реальность без всяких оговорок и вопросов,
Материализмом пропитан я весь.
Ура позитивным наукам! Да здравствует точное знание!
Принесите мне очиток и кедр, венчайте их веткой сирени,
Этот - лингвист, тот - химик, тот создал грамматику
   египетских древних письмен,
Эти - мореходы, провели свой корабль по неведомым и грозным
   морям,
Этот - математик, тот - геолог, тот работает скальпелем.
Джентльмены! вам первый поклон и почет!
Ваши факты полезны, но жилье мое выше и дальше,
Они только ступени к жилью моему, и по ним я пробираюсь
   туда.
Меньше напоминают слова мои об атрибутах вещей,
И больше напоминают они о несказанной жизни, о воле,
   о свержении рабских оков,
Они знать не хотят бесполых, они презирают кастратов, им
   по сердцу полноценные мужчины и женщины,
И бьют они в гонг восстания, они заодно с беглецами,
   с заговорщиками, с теми, кто замышляет бунт.

24

Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена,
Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий,
Не слишком чувствителен, не ставлю себя выше других или
   в стороне от других,
И бесстыдный и стыдливый равно.
Прочь затворы дверей!
И самые двери долой с косяков!
Кто унижает другого, тот унижает меня,
И все, что сделано, и все, что сказано, под конец возвращается
   ко мне,
Сквозь меня вдохновение проходит волнами, волнами, сквозь
   меня поток и откровение.
Я говорю мой пароль, я даю знак: демократия,
Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому
   поровну.
Сквозь меня так много немых голосов,
Голоса несметных поколений рабов и колодников.
Голоса больных, и отчаявшихся, и воров, и карликов,
Голоса циклов подготовки и роста,
И нитей, связующих звезды, и женских чресел, и влаги мужской,
И прав, принадлежащих униженным,
Голоса дураков, калек, бездарных, презренных, пошлых,
Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные шарики.
Сквозь меня голоса запретные,
Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю покров,
Голоса разврата, очищенные и преображенные мною.
Я не зажимаю себе пальцами рот, с кишками я так же нежен,
   как с головою и с сердцем,
Совокупление для меня столь же священно, как смерть.
Верую в плоть и ее аппетиты,
Слух, осязание, зрение - вот чудеса, и чудо - каждый
   крохотный мой волосок.
Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего
   ни коснусь и что ни коснется меня,
Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы,
Эта голова превыше всех Библий, церквей и вер.
Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело
   и любая частица его,
Прозрачная оболочка моя, пусть это будешь ты!
Затененные подпорки и выступы, пусть это будете вы!
Крепкий мужской резак, пусть это будешь ты!
Все, что вспашет и удобрит меня, пусть это будешь ты!
Ты, моя густая кровь! молочные, струистые, бледные волокна
   моего бытия!
Грудь, которая прижимается к другим грудям, пусть это будешь
   ты!
Мозг, пусть это будут твои непостижимые извилины!
Корень болотного аира! пугливый кулик! гнездо, где двойные
   бережно хранимые яйца! пусть это будете вы!
Вихрастое спутанное сено волос, борода, мышцы, пусть это
   будете вы!
Струистые соки клена, фибры мужской пшеницы, пусть это
   будете вы!
Солнце, такое щедрое, пусть это будешь ты!
Туманы, то озаряющие мое лицо, то темнящие, пусть это
   будете вы!
Потные потоки и росы, пусть это будете вы!
Ветры, что сладострастно щекочут мое тело, пусть это будете вы!
Мускулистая ширь полей, ветки зеленого дуба, путник, бредущий
   с любовью по моим извилистым тропинкам, пусть это
   будете вы!
Руки, что я пожимал, лицо, что я целовал, всякий смертный, кого
   я только коснулся, пусть это будете вы!
Я стал бредить собою, вокруг так много меня, и все это так
   упоительно,
Каждая минута, какова бы она ни была, пронизывает меня
   восторгом и счастьем,
Я не в силах сказать, как сгибаются лодыжки моих ног и в чем
   причина моего малейшего желания,
В чем причина той дружбы, которую я излучаю, и той, которую
   получаю взамен.
Я поднимаюсь к себе на крыльцо и останавливаюсь, чтобы
   подумать, верно ли, что оно существует,
Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика
   книг.
Увидеть зарю!
Маленький проблеск света заставляет увянуть огромные
   и прозрачные тени,
Воздух так приятен на вкус.
Полеты нашей неугомонной вселенной, молчаливо и невинно
   резвящейся, вновь и вновь источающей влагу,
Несущейся вкось и высоко и низко.
Нечто, чего я не вижу, кажет сладострастные свои острия,
Моря ослепительно яркого сока разливаются по небу.
Охваченная небом земля смыкается с ним ежедневно,
Сверху с востока я слышу мне брошенный вызов,
Дразнящий меня насмешкой: по-твоему, ты - властелин?

25

Огромное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня,
Если бы во мне самом не всходило такое же солнце.
Мы тоже восходим, как солнце, такие же огромные, яркие,
Свое мы находим, о душа, в прохладе и покое рассвета.
Моему голосу доступно и то, куда не досягнуть моим глазам,
Когда я шевелю языком, я обнимаю миры и миллионы миров.
Зрение и речь - близнецы, речь не измеряется речью,
Она всегда глумится надо мной, она говорит, издеваясь:
«Уолт, ты содержишь немало, почему ты не дашь этому выйти
   наружу?»
Ну, довольно издеваться надо мною, слишком много придаешь
   ты цены произнесению слов,
Разве ты не знаешь, о речь, как образуются под тобою бутоны?
Как они ждут во мраке, как защищает их стужа?
Земля, расступающаяся перед моими вещими воплями,
Я первопричина всех явлений, все они у меня в равновесии,
Мое знание в моем живом теле, оно в соответствии со смыслом
   всего естества,
Счастье (пусть всякий, кто слышит меня, сейчас же встанет
   и пойдет его искать).
Не в тебе мое основное достоинство, я не позволю тебе отнимать
   у меня подлинную личность мою,
Измеряй миры во вселенной, но не пытайся измерить меня,
Только взглянув на тебя, я вызову в тебе самое лучшее.
Ни писание, ни речь не утверждают меня,
Все, что утверждает меня, выражено у меня на лице,
Даже когда мои губы молчат, они посрамляют неверующих.

26

Теперь я буду слушать, только слушать,
Все, что услышу, внесу в эту песню, пусть она обогащается
   звуками.
Я слышу бравурные щебеты птиц, шелест растущей пшеницы,
   болтовню разгоревшихся щепок, на которых я варю себе
   пищу,
Я слышу свой любимейший звук, звук человеческого голоса,
Я слышу, звуки бегут сообща, все вместе или один за другим,
Звуки города и звуки природы, дневные звуки и звуки ночей,
Многословные разговоры юнцов со своими друзьями, громкий
   смех рабочих за едой,
Озлобленный бас расторгаемой дружбы, еле слышный шепот
   больного,
Судью, прижимающего руки к столу, когда его побелевшие губы
   произносят смертный приговор,
Выкрики грузчиков, разгружающих судно, припев матросов,
   отдающих якоря,
Колокола, что возвещают пожар, грохот быстро бегущих
   пожарных машин с бубенцами и цветными огнями,
Свисток паровоза, громыханье подходящего поезда,
Тягучие звуки марша в голове многолюдной колонны, люди
   шагают попарно
(Они идут воздать почести какому-то трупу, к их флагам
   привязаны ленты из черного крепа).
Я слышу виолончель (эти скорбные жалобы юного сердца),
Я слышу пронзительные звуки корнета, они торопливо
   скользят ко мне в уши;
Сладкие-сладкие боли пробегают у меня по животу и по груди.
Я слышу хор, это опера.
Ах, это поистине музыка, которая мне по душе,
Тенор, широкий и свежий, как мир, наполняет меня всего,
Звуки, что льются из его округленного рта, наполняют меня
   до краев.
Я слышу хорошо обработанный голос сопрано,
Оркестр кружит меня в бешеном вихре, он мчит меня кругами
   Сатурна,
Он исторгает у меня такие экстазы, каких я и не подозревал
   в себе прежде,
Он несет меня на всех парусах, я болтаю босыми ногами, их
   лижут ленивые волны,
Он хлещет меня яростным градом, и я задыхаюсь,
Я захлебнулся медвяным морфием, он схватил меня за горло
   и душит,
А потом освобождает меня, чтобы я чувствовал загадку загадок,
И это зовется у нас Бытием.

27

Быть, существовать в любом обличье - что это такое?
(Мы вращаемся все время по кругу и вечно приходим назад),
Когда мы в начале пути, недурно побыть и моллюском в крепкой
   раковине.
Крепкой раковины нет у меня,
Стою ли я или хожу, все мое тело покрыто быстрыми,
   расторопными щупальцами,
Они схватывают каждый предмет и проводят его сквозь меня,
   и это не причиняет мне боли.
Я просто ощупываю пальцами, шевелюсь и сжимаю -
   и счастлив,
Прикоснуться своим телом к другому - такая безмерная
   радость, какую еле может вместить мое сердце.

28

Прикоснуться, не больше? и вот я уже другой человек,
В мои жилы врываются эфир и огонь,
И то коварное, что таится во мне, перебежчиком спешит им
   на помощь,
И молния играет в моем теле, испепеляя то, что почти - я сам,
И руки-ноги мои цепенеют от злобных возбудителей похоти,
Они жаждут выжать из меня всю мою кровь, которой сердце
   мое не хочет отдать,
Они нападают на меня, как распутные твари, и я не в силах
   противиться им,
Они как будто нарочно отнимают у меня все мое лучшее,
Расстегивают одежду мою, прижимаются к моей голой груди,
Они похищают у меня, распаленного, и тихость лугов,
   и спокойствие солнца,
И все чувства, которые родственны этим, они бесстыдно гонят
   от меня,
Они подкупают меня уверениями, будто они будут пастись лишь
   на окраинах моего существа,
И какое им дело, что я смертельно устал, что я возмущен,
   разгневан,
Они приводят все прочее стадо, чтоб оно тоже надо мной
   поглумилось,
А потом сбегаются все на далекой полоске земли терзать меня
   тоской и унынием.
Часовые, оберегавшие каждую часть моего существа, оставили
   меня без охраны,
Они отдали меня, беззащитного, кровавому мародеру,
Они столпились вокруг, чтобы свидетельствовать против меня
   и помочь моим лютым врагам.
Я весь оказался во власти предателей,
Я стал говорить как безумный, здравый смысл покинул меня,
   оказывается, я-то и есть величайший изменник,
Я первый ушел на эту далекую полоску земли, отнес себя туда
   своими руками.
Ты, подлое прикосновение! Что же ты делаешь со мной? Я весь
   задыхаюсь.
Открой же скорей свои шлюзы, иначе мне не вынести тебя.

29

Слепое, любовное, победное прикосновенье руки, укутанное
   в мягкую ткань, острозубое,
Разве тебе становится больно, когда ты покидаешь меня?
Вслед за расставанием новая встреча, новая уплата и новый заем,
Щедрые ливни и еще щедрее урожаи.
Зелень такая богатая, кипящая жизнью, густо разрослась
   у дороги,
И простерлись далеко вокруг могучие, широкие, золотые
   пейзажи.

30

Все истины, что таятся в вещах, ждут, когда придет их черед,
Они не спешат на волю, но и не отвергают ее,
Им не нужно акушерских щипцов,
Ничтожное для меня так же велико, как и все остальное.
(Что может быть меньше и что может быть больше, чем простое
   прикосновение руки?)
Логика и проповеди никогда не убеждают людей,
Сырость ночная глубже проникает мне в душу.
(Убеждает лишь то, что очевидно для всех,
Чего не отрицает никто.)
Я верю, что из этих комьев земли выйдут и любовники и светила.
И что святая святых есть тело мужское и женское,
Что цвет и вершина всей жизни - то чувство, какое они питают
   друг к другу,
Что они должны излить это чувство на всех, покуда оно
   не станет всесветным,
Покуда мы все до единого не станем в такой же мере дороги
   и милы друг для друга.

31

Я верю, что листик травы не меньше поденщины звезд,
И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька,
И что древесная лягушка - шедевр, выше которого нет,
И что ежевика достойна быть украшением небесных гостиных,
И что малейший сустав моих пальцев посрамляет всякую
   машину,
И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую
   статую,
И что мышь - это чудо, которое может одно сразить
   секстильоны неверных.
Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды, и зерна,
   и коренья, годные в пищу,
Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинен,
И хоть я неспроста отдалился от них,
Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно.
Пускай они таятся или убегают,
Пускай огнедышащим горы шлют против меня свой старый
   огонь,
Пускай мастодонт укрывается под своими истлевшими костями,
Пускай вещи принимают многообразные формы и удаляются
   от меня на целые мили,
Пускай океан застывает зыбями и гиганты-чудовища лежат
   в глубине,
Пускай птица сарыч гнездится под самым небом,
Пускай лось убегает в отдаленную чащу, пускай змея ускользает
   в лианы,
Пускай пингвин с клювом-бритвой уносится к северу
   на Лабрадор, -
Я быстро иду по пятам, я взбираюсь на вершину к гнезду
   в расселине камня.

32

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны
и замкнуты в себе,
Я стою и смотрю на них долго-долго.
Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел,
Они не плачут бессонными ночами о своих грехах,
Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед богом,
Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной
   страстью к стяжанию,
Никто ни перед кем не преклоняет коленей, не чтит подобных
   себе, тех, что жили за тысячу лет;
И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык.
Этим они указуют, что они мне сродни, и я готов принять их,
Знаменья есть у них, что они - это я.
Хотел бы я знать, откуда у них эти знаменья,
Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же дороге
   в громадной дали времен?
Все время идя вперед, и тогда, и теперь, и вовеки,
Собирая по дороге все больше и больше,
Бесконечный, всех видов и родов, благосклонный не только к тем,
   кто получает от меня сувениры,
Выхвачу того, кто полюбится мне, и вот иду с ним, как с братом
   родным.
Гигантская красота жеребца, он горяч и отвечает на ласку.
Лоб у него высок, между ушами широко,
Лоснятся его тонкие ноги, хвост пылится у него по земле,
Глаза так и сверкают озорством, уши изящно выточены,
   подвижные и гибкие.
Ноздри у него раздуваются, когда мои ноги обнимают его,
Его стройное тело дрожит от счастья, когда мы мчимся кругом
   и назад.
Но минута, и я отпускаю тебя, жеребец.
К чему мне твоя быстрая иноходь, ведь я быстрее тебя,
Даже когда я сижу или стою, я обгоняю тебя.

33

Пространство и Время! Теперь-то я вижу, что я не ошибся,
Когда лениво шагал по траве,
Когда одиноко лежал на кровати,
Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звездами утра.
Мои цепи и балласты спадают с меня, локтями я упираюсь
   в морские пучины,
Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу,
Я иду, и все, что вижу, со мною.
   У городских четырехугольных домов, в бревенчатых срубах,
   поселившись в лесу с дровосеками,
Вдоль дорог, изборожденных колеями, у застав, вдоль высохших
   рытвин и обмелевших ручьев,
Пропалывая лук на гряде или копая пастернак и морковь,
   пересекая саванны, идя по звериным следам,
Выходя на разведку, добывая золотую руду, опоясывая деревья
   круговыми надрезами на новом участке земли,
Проваливаясь по щиколотку в горячем песке, таща бечевой мою
   лодку вниз по течению обмелевшей реки,
Где пантера снует над головою по сучьям, где охотника бешено
   бодает олень,
Где гремучая змея на скале нежит под солнцем свое вялое
   длинное тело, где выдра глотает рыбу,
Где аллигатор спит у реки, весь в затверделых прыщах,
Где рыщет черный медведь в поисках корней или меда, где бобр
   бьет по болоту веслообразным хвостом,
Над растущим сахаром, над желтыми цветами хлопка,
   над рисом в низменных, залитых водою полях,
Над островерхой фермой, над зубчатыми кучами шлака,
   над хилою травою в канавах, -
Над западным персимоном, над кукурузой с продолговатыми
   листьями, над нежными голубыми цветочками льна,
Над белой и бурой гречихой (там я жужжу, как пчела),
Над темною зеленью ржи, когда от легкого ветра по ней бегут
   светлые струйки и тени,
Взбираясь на горные кручи, осторожно подтягиваясь, хватаясь
   за низкие, тощие сучья,
Шагая по тропинке, протоптанной в травах и прорубленной
   в чаще кустарника,
Где перепелка кричит на опушке у пшеничного поля,
Где в вечер Седьмого месяца носится в воздухе летучая мышь,
где большой золотой жук падает на землю во тьме,
Где из-под старого дерева выбивается ключ и сбегает в долину,
Где быки и коровы стоят и сгоняют мух, без устали подрагивая
   шкурой,
Где в кухне просушивается ткань для сыров, где таганы
   раскорячились на очаге, где паутина свисает гирляндами
   с балок,
Где звякают тяжелые молоты, где типографская машина вращает
   цилиндры,
Где человеческое сердце в муках судорог бьется за ребрами,
Где воздушный шар, подобный груше, взлетает вверх
   (он поднимает меня, я смотрю вниз),
Где шлюпка привязана к судну крепкими морскими узлами,
   где солнечный зной, как наседка, греет зеленоватые яйца,
   зарытые в неровный песок.
Где плавает самка кита с детенышем, не отстающим от нее
   ни на миг,
Где пароход развевает вслед за собой длинное знамя дыма,
Где плавник акулы торчит из воды, словно черная щепка,
Где мечется полуобугленный бриг по незнакомым волнам,
Где ракушки приросли к его тенистой палубе, где в трюме гниют
   мертвецы;
Где несут во главе полков усеянный звездами флаг,
Приближаясь к Манхаттену по длинному узкому острову,
Под Ниагарой, что, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице,
На ступеньке у двери, на крепкой колоде, которая стоит
   на дворе, чтобы всадник мог сесть на коня,
На скачках, или на веселых пикниках, или отплясывая джигу,
   или играя в бейсбол,
На холостых попойках с похабными шутками, с крепким словом,
   со смехом, с матросскими плясками,
   У яблочного пресса, пробуя сладкую бурую гущу, потягивая
   сок через соломинку,
На сборе плодов, где за каждое красное яблоко, которое
   я нахожу, мне хочется получить поцелуй,
На военных смотрах, на прогулках у самого моря, на дружеских
   встречах, на уборке маиса, на постройке домов,
Где дрозд-пересмешник разливается сладкими трелями, плачет,
   визжит и гогочет,
Где стог стоит на гумне, где разостлано сено, где племенная
   корова ждет под навесом,
Где бык идет совершить свою мужскую работу и жеребец -
   свою, где за курицей шагает петух,
Где телки пасутся, где гуси хватают короткими хватками пищу,
Где закатные тени тянутся по бескрайней, безлюдной прерии,
Где стада бизонов покрывают собой квадратные мили земли,
Где пташка колибри сверкает, где шея долговечного лебедя
   изгибается и извивается,
Где смеющаяся чайка летает у берега и смеется почти
   человеческим смехом,
Где ульи выстроились в ряд на бурой скамейке в саду, скрытой
   буйной травою,
Где куропатки, с воротниками на шее, уселись в кружок
   на земле, головами наружу,
Где погребальные дроги въезжают в сводчатые ворота
   кладбища,
Где зимние волки лают среди снежных просторов и обледенелых
   деревьев,
Где цапля в желтой короне пробирается ночью к каемке болот
   и глотает маленьких крабов,
Где всплески пловцов и ныряльщиков охлаждают горячий
   полдень,
Где кати-дид играет свою хроматическую гамму над ручьем
   на ветвях орешника,
По арбузным грядам, по грядам огурцов с серебряными нитями
   листьев,
По солончаку, по апельсинной аллее или под остроконечными
   елями,
Через гимнастический зал, через салун с глухо занавешенными
   окнами, через контору или через зал для собраний,
Довольный родным и довольный чужим, довольный новым
   и старым,
Радуясь встрече с некрасивою женщиною так же, как с красивою
   женщиною,
Радуясь, что вот вижу квакершу, как она шляпку сняла и говорит
   мелодично,
Довольный пением хора в только что выбеленной церкви,
Довольный вдохновенною речью вспотевшего методистского
   пастора, сильно взволнованный общей молитвой на воздухе,
Глядя все утро в витрины Бродвея, носом прижимаясь
   к зеркальному стеклу,
А после полудня шатаясь весь день по проселкам или по берегу
   моря с закинутой в небо головой,
Обхватив рукою товарища, а другою - другого, а сам посредине,
Возвращаясь домой с молчаливым и смуглым бушбоем
   (в сумерках он едет за мной на коне),
Вдали от людских поселений, идя по звериным следам или
   по следам мокасинов,
У больничной койки, подавая лихорадящим больным лимонад,
Над покойником, лежащим в гробу, когда все вокруг тихо,
   всматриваясь в него со свечой,
Отплывая в каждую гавань за товарами и приключениями,
Торопливо шагая среди шумной толпы, такой же ветреный
   и горячий, как все,
Готовый в ярости пырнуть врага ножом,
В полночь, лежа без мыслей в одинокой каморке на заднем
   дворе,
Блуждая по старым холмам Иудеи бок о бок с прекрасным
   и кротким богом,
Пролетая в мировой пустоте, пролетая в небесах между звезд,
Пролетая среди семи сателлитов, сквозь широкое кольцо
   диаметром в восемьдесят тысяч миль,
Пролетая меж хвостатых метеоров и, подобно им, оставляя
   за собою вереницу огненных шаров,
Нося с собою месяц-младенца, который во чреве несет свою
   полнолунную мать,
Бушуя, любя и радуясь, предостерегая, задумывая, пятясь,
   выползая, появляясь и вновь исчезая,
День и ночь я блуждаю такими тропами.
Я посещаю сады планет и смотрю, хороши ли плоды.
Я смотрю на квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.
Я летаю такими полетами текущей и глотающей души,
До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот
   не достанет.
Я глотаю и дух и материю,
Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, нет такого
   закона, который мог бы препятствовать мне.
Я бросаю якорь с моего корабля лишь на короткое время,
Мои посланные спешат от меня на разведки или возвращаются
   ко мне с донесениями.
С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым
   медведем, прыгая через глубокие трещины, я хватаюсь
   за ломкие синие льдины,
Я взбираюсь на переднюю мачту,
Влезаю в бочонок для вахты,
Мы плывем по северному морю, много света кругом,
Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту,
Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву
   мимо них, все отчетливо видно вокруг,
Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты,
Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим в бой,
Мы проходим мимо аванпостов огромного лагеря, мы проходим
   осторожно и медленно,
Или мы входим в большой и разрушенный город,
Развалины зданий и кварталы домов больше всех живых городов
   на земле.
Я вольный стрелок, мой бивак у чужих костров.
Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной и всю
   ночь прижимаю ее к своим бедрам и к губам.
Мой голос есть голос жены, ее крик у перил на лестнице,
Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он -
   утопленник.
Я понимаю широкие сердца героев,
Нынешнюю храбрость и храбрость всех времен,
Вот шкипер увидел разбитое судно, в нем люди, оно без руля,
Смерть в бурю гналась за ним, как охотник,
Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг,
   днем и ночью верный ему,
И мелом написал на борту: «Крепитесь, мы вас не покинем».
Как он носился за ними, и лавировал вслед за ними, и упорно
   добивался своего,
Как он спас наконец дрейфовавших людей,
Что за вид был у исхудалых женщин в обвисающих платьях,
  когда их увозили на шлюпках от разверстых перед ними
  могил,
Что за вид у молчаливых младенцев со стариковскими лицами,
   и у спасенных больных, и у небритых мужчин
с пересохшими ртами,
Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал
   в себя,
Я сам этот шкипер, я страдал вместе с ними.
Гордое спокойствие мучеников,
Женщина старых времен, уличенная ведьма, горит на сухом
   костре, а дети ее стоят и глядят на нее,
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень
   отдышаться,
Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь
   и ружейные пули,
Этот человек - я, и его чувства - мои.
Я - этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами,
Вся преисподняя следом за мною, щелкают, щелкают выстрелы,
Я за плетень ухватился, мои струпья содраны, кровь сочится
   и каплет,
Я падаю на камни в бурьян,
Лошади там заупрямились, верховые кричат, понукают их,
Уши мои - как две раны от этого крика,
И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.
Мучения - это всего лишь одна из моих одежд,
   У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,
Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь
   на легкую трость.
Я раздавленный пожарный, у меня сломаны ребра,
Я был погребен под обломками рухнувших стен,
Я дышал огнем и дымом, я слышал, как кричат мои товарищи,
Я слышал, как высоко надо мною стучали их кирки и лопаты,
Они убрали упавшие балки и бережно поднимают меня,
И вот я лежу на свежем воздухе, ночью, в кровавой рубахе,
   никто не шумит, чтобы не тревожить меня.
Я не чувствую боли, я изнемог, но счастлив,
Бледные, прекрасные лица окружают меня, медные каски
   уже сняты с голов,
Толпа, что стоит на коленях, тускнеет, когда факелы гаснут.
Отошедшие в прошлое и мертвецы воскресают,
Они - мой циферблат, они движутся, как часовые стрелки,
   я - часы.
Я - старый артиллерист, я рассказываю о бомбардировке моего
   форта,
Я опять там.
Опять барабанный бой,
Опять атака пушек и мортир,
Опять я прислушиваюсь к ответной пальбе.
Я сам в этом деле, я вижу и слышу все:
Вопли, проклятия, рев, крики радости, когда ядро попало в цель,
Проходят медлительные лазаретные фуры, оставляя за собой
   красный след,
Саперы смотрят, нет ли каких повреждений, и приводят
   в порядок, что можно,
Падение гранаты через расщепленную крышу, веерообразный
   взрыв,
Свист летящих в вышину рук, ног, голов, дерева, камня, железа.
Опять мой генерал умирает, опять у него изо рта вырываются
   клокочущие хриплые звуки, он яростно машет рукою
И выдыхает запекшимся горлом: «Думайте не обо мне... но об...
   окопах...»

34

Теперь расскажу, что я мальчиком слышал в Техасе.
(Нет, не о паденье Аламо:
Некому рассказать о паденье Аламо,
Все были убиты в Аламо,
Все сто пятьдесят человек стали немыми в Аламо.)
Это повесть о хладнокровном убийстве четырехсот двенадцати
   молодых людей.
Отступая, они образовали каре, их амуниция служила им
   брустверами,
И когда они попали в окружение, они отняли у врага девятьсот
   жизней, в девятикратном размере заставили они его
   расплатиться вперед, их самих было в девять раз меньше,
Их полковник был ранен, у них не осталось патронов,
Они сдались на почетных условиях, получили бумагу с печатью,
   сдали оружье и как военнопленные были отправлены
   в тыл.
Это были лучшие из техасских ковбоев,
Первые в стрельбе, в пенье песен, в разгуле, в любовных делах,
Буйные, рослые, щедрые, красивые, гордые, любящие,
Бородатые, обожженные солнцем, в охотницкой привольной.
   одежде,
И ни одному из них не было за тридцать.
На второй день, в воскресенье, их вывели повзводно и стали
   убивать одного за другим; стояло красивое весеннее утро,
Работа началась в пять часов и к восьми была кончена.
Им скомандовали: «На колени!» - ни один не подчинился
   команде,
Иные безумно и бесцельно рванулись вперед, иные оцепенели
   и стояли навытяжку,
Иные упали тут же с простреленным виском или сердцем, живые
   и мертвые в куче,
Недобитые раненые скребли землю ногтями, вновь приводимые
   смотрели на них,
Полумертвые пытались уползти,
Их прикончили штыком или прикладом.
Подросток, еще не достигший семнадцати, так обхватил одного
   из убийц, что понадобилось еще двое убийц, чтобы спасти
   того.
Мальчик изодрал их одежду и облил всех троих своею кровью.
В одиннадцать часов началось сожжение трупов.
Таков рассказ об убийстве четырехсот двенадцати молодых
   людей.

35

Хочешь послушать, как дрались в старину на морях?
Хочешь узнать, кто выиграл сражение при свете луны и звезд?
Послушай же старинную быль, что рассказывал мне отец моей
   бабки - моряк.
Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил он),
Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было
   упрямее их, и не будет вовек;
Когда вечер спустился на воду, он подошел к нам вплотную
   и начал бешено палить вдоль бортов.
Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, дула наших орудий
   касались орудий врага.
Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.
В подводной части мы получили пробоины
   восемнадцатифунтовыми ядрами.
На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались два
   орудия большого калибра, убило всех, кто стоял вокруг,
   и взрывом разнесло все наверху.
Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,
Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в наших
   пробоинах течь все растет, и доносят, что вода поднялась
   на пять футов,
Комендант выпускает арестованных, посаженных в трюм под
   кормой, пусть спасаются, если удастся.
Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого,
Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.
На нашем фрегате пожар,
Враг спрашивает, сдаемся ли мы,
Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой.
Тут я смеюсь, довольный, потому что слышу голос моего
   капитана.
«Мы не спускали штандарта, - кричит он спокойно, - мы лишь
   теперь начинаем сражаться».
У нас только три неразбитых орудия.
За одним стоит сам капитан и наводит его на грот-мачту врага,
Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят
   к молчанию мушкеты врага и подметают его палубы
   дочиста.
Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и больше
   всего грот-марс,
Они геройски держатся до конца всего боя.
Нет ни минуты передышки,
Течь опережает работу насосов, огонь подбирается к пороховому
   складу.
Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже тонем.
Невозмутимый стоит маленький капитан,
Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,
Его глаза дают нам больше света, чем фонари у орудий.
К двенадцати часам, при сиянии луны, они сдаются нам.

36

Широко разлеглась молчаливая полночь.
Два огромных корпуса недвижны на груди темноты,
Наше судно, все продырявленное, тихо погружается в воду, мы
   готовимся перейти на захваченный нами фрегат.
Капитан, стоящий на шканцах, хладнокровно отдает команду,
   лицо у него бело, как мел,
А невдалеке труп ребенка, который был прислужником в каюте,
Мертвое лицо старика морехода с длинными седыми волосами
   и тщательно завитыми баками,
Пламя, что, наперекор всем усилиям, по-прежнему пылает внизу
   и на палубе,
Хриплые голоса двух или трех офицеров, еще способных
   сражаться,
Бесформенные груды трупов и отдельные трупы, клочья мяса
   на мачтах и реях,
Обрывки такелажа, повисшие снасти, легкое содрогание
   от ласки волн,
Черные бесстрастные орудия, там и сям пороховые тюки,
   сильный запах,
Редкие крупные звезды вверху, мерцающие молчаливо
   и скорбно,
Легкие дуновения бриза, ароматы осоки и прибрежных полей,
   поручения, которые дают умирающие тем, кто остаются
   в живых,
Свист ножа в руках хирурга, вгрызающиеся зубья его пилы,
Хрип и сопение раненых, клекот хлынувшей крови, дикий
   короткий визг и длинный, нудный, постепенно смолкающий
   стон, -
С этими так, эти безвозвратно погибли.

37

Эй, лодыри, там на часах! за оружие!
Врываются толпою в побежденную дверь! О, я сошел с ума!
Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех отверженных,
Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека,
Я чувствую тупую, безысходную боль,
Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины
   и стоят на часах,
Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают
   за железный засов.
К каждому мятежнику, которого гонят в тюрьму в кандалах,
   я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом.
(Я самый угрюмый и самый молчаливый из них, у меня пот
   на искаженных губах).
И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу,
   хватают и меня, и судят меня вместе с ним, и выносят мне
   такой же приговор.
И с каждым холерным больным, который сейчас умрет, я лежу
   и умираю заодно,
Лицо мое стало серым, как пепел, жилы мои вздулись узлами,
   люди убегают от меня.
Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,
Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния. 

Листья травы. Песня о себе. 2

Поддержать сайт