Льюис Кэрролл (Lewis Carroll)

The Hunting of the Snark. Fit the Fifth. The Beaver’s Lesson

They sought it with thimbles, they sought it with care; 
  	They pursued it with forks and hope; 
They threatened its life with a railway-share; 
  	They charmed it with smiles and soap. 

Then the Butcher contrived an ingenious plan 
  	For making a separate sally; 
And had fixed on a spot unfrequented by man, 
  	A dismal and desolate valley. 

But the very same plan to the Beaver occurred: 
  	It had chosen the very same place: 
Yet neither betrayed, by a sign or a word, 
  	The disgust that appeared in his face. 

Each thought he was thinking of nothing but “Snark” 
  	And the glorious work of the day; 
And each tried to pretend that he did not remark 
  	That the other was going that way. 

But the valley grew narrow and narrower still, 
  	And the evening got darker and colder, 
Till (merely from nervousness, not from goodwill) 
  	They marched along shoulder to shoulder. 

Then a scream, shrill and high, rent the shuddering sky, 
  	And they knew that some danger was near: 
The Beaver turned pale to the tip of its tail, 
  	And even the Butcher felt queer. 

He thought of his childhood, left far far behind –  
  	That blissful and innocent state –  
The sound so exactly recalled to his mind 
  	A pencil that squeaks on a slate! 

“’Tis the voice of the Jubjub!” he suddenly cried. 
  	(This man, that they used to call “Dunce.”) 
“As the Bellman would tell you,” he added with pride, 
  	"I have uttered that sentiment once. 

“’Tis the note of the Jubjub! Keep count, I entreat; 
  	You will find I have told it you twice. 
Tis the song of the Jubjub! The proof is complete, 
  	If only I’ve stated it thrice.” 

The Beaver had counted with scrupulous care, 
  	Attending to every word: 
But it fairly lost heart, and outgrabe in despair, 
  	When the third repetition occurred. 

It felt that, in spite of all possible pains, 
  	It had somehow contrived to lose count, 
And the only thing now was to rack its poor brains 
  	By reckoning up the amount. 

“Two added to one – if that could but be done,” 
  	It said, “with one’s fingers and thumbs!” 
Recollecting with tears how, in earlier years, 
  	It had taken no pains with its sums. 

“The thing can be done,” said the Butcher, “I think. 
  	The thing must be done, I am sure. 
The thing shall be done! Bring me paper and ink, 
  	The best there is time to procure.” 

The Beaver brought paper, portfolio, pens, 
  	And ink in unfailing supplies: 
While strange creepy creatures came out of their dens, 
  	And watched them with wondering eyes. 

So engrossed was the Butcher, he heeded them not, 
  	As he wrote with a pen in each hand, 
And explained all the while in a popular style 
  	Which the Beaver could well understand. 

“Taking Three as the subject to reason about –  
  	A convenient number to state –  
We add Seven, and Ten, and then multiply out 
  	By One Thousand diminished by Eight. 

“The result we proceed to divide, as you see, 
  	By Nine Hundred and Ninety and Two: 
Then subtract Seventeen, and the answer must be 
  	Exactly and perfectly true. 

“The method employed I would gladly explain, 
  	While I have it so clear in my head, 
If I had but the time and you had but the brain –  
  	But much yet remains to be said. 

“In one moment I’ve seen what has hitherto been 
  	Enveloped in absolute mystery, 
And without extra charge I will give you at large 
  	A Lesson in Natural History.” 

In his genial way he proceeded to say 
  	(Forgetting all laws of propriety, 
And that giving instruction, without introduction, 
  	Would have caused quite a thrill in Society), 

“As to temper the Jubjub’s a desperate bird, 
  	Since it lives in perpetual passion: 
Its taste in costume is entirely absurd –  
  	It is ages ahead of the fashion: 

"But it knows any friend it has met once before: 
  	It never will look at a bride: 
And in charity-meetings it stands at the door, 
  	And collects – though it does not subscribe. 

“Its flavour when cooked is more exquisite far 
  	Than mutton, or oysters, or eggs: 
(Some think it keeps best in an ivory jar, 
  	And some, in mahogany kegs:) 

“You boil it in sawdust: you salt it in glue: 
  	You condense it with locusts and tape: 
Still keeping one principal object in view –  
  	To preserve its symmetrical shape.” 

The Butcher would gladly have talked till next day, 
  	But he felt that the Lesson must end, 
And he wept with delight in attempting to say 
  	He considered the Beaver his friend. 

While the Beaver confessed, with affectionate looks 
  	More eloquent even than tears, 
It had learned in ten minutes far more than all books 
  	Would have taught it in seventy years. 

They returned hand-in-hand, and the Bellman, unmanned 
  	(For a moment) with noble emotion, 
Said “This amply repays all the wearisome days 
  	We have spent on the billowy ocean!” 

Such friends, as the Beaver and Butcher became, 
  	Have seldom if ever been known; 
In winter or summer, ‘twas always the same –  
  	You could never meet either alone. 

And when quarrels arose – as one frequently finds 
  	Quarrels will, spite of every endeavour –  
The song of the Jubjub recurred to their minds, 
  	And cemented their friendship for ever!

Охота на Снарка. Трали-Врали в Восьми Финтах. Финт Пятый. Бобёр-ученик

И напёрстком хотели его поразить,
	И надеждою пылкой, и вилкой,
Жел/дорожною акцией стали грозить,
	И обмылком, и злобной ухмылкой!

И в безлюдный предел Бедокур поглядел,
	И долину увидел во мраке.
Вариант проиграл и долину избрал
	Для своей персональной атаки.

Но Бобёр, что непрочь был курсировать вточь,
	Был стратегом того же полёта.
И столкнулись во тьме, не имея в уме,
	Чтобы кто-то обидел кого-то.

«Здесь, в долине глухой, для охоты лихой
	Собрались мы отважно и честно», –
Был немой уговор, – а прямой разговор
	Прозвучал бы и скучно, и пресно.

Становились в пути всё ясней и ясней,
	Что долина всё уже и уже,
И в холодной ночи всё тесней и тесней
	Придвигались, чтоб не было стуже.

Но пронзительный крик прозвучал в этот миг
	Так, что мёртвый – и тот бы проснулся,
И Бобёр неспроста побледнел до хвоста,
	Неспроста Бедокур содрогнулся.

И он школьное детство припомнил в тоске,
	Ибо нечто услышал в испуге,
Словно грифелем кто-то водил по доске,
	Торопясь и скрипя от натуги.

«Это голос Чирика!» – вскричал Бедокур.
	(«Лоботряс» – его школьная кличка.)
«Балабан подтвердил бы (ой, чур меня, чур!) –
	Мне знакома ужасная птичка!

Это трели Чирика! Запомни теперь:
	Это сказано было два раза.
Это крикнул Чирик! Утвержденью поверь,
	Если трижды промолвлена фраза».

Но подсчёты Бобра, что довёл он до двух,
	Завершились глухим междометьем,
И едва перевёл он подавленный дух,
	И споткнулся на подступе третьем.

Он последнюю цифру забыл, как назло,
	Но пришел в лихорадочной думе
К убежденью, что выявит это число,
	Перейдя от слагаемых к сумме:

«Мы задачку решим, помудрив над большим
	И ещё над каким-нибудь пальцем... –
И заплакал: – Беда! В молодые года
	Я справлялся с таким матерьяльцем!»

Но сказал Бедокур: «Всё нормально, ей-ей!
	Всё нормально! Не куксись уныло.
Всё нормально! Неси мне бумагу скорей
	И скорей принеси мне чернила».

И Бобёр раздобыл Бедокуру чернил
	И бумаги – солидную пачку.
И приполз к ним червяк, любопытствуя, как
	Про-гры-зут они эту задачку.

Бедокур свысока не видал червяка,
	И, не тратя минут по-пустому,
Был готов до утра просвещать он Бобра,
	Объясняя предмет по-простому:

«Пишем циферку Три, а теперь, посмотри,
	Извлекаем Клубнический Корень
И в конечный ответ – понимаешь ли, нет? –
	Единицу вставляем, как шкворень.

Единицу – а что? – перемножим на Сто,
	И на Тысячу Сто перемножим,
И поделим Стократ, и точней результат
	Получить, уверяю, не сможем.

Я б мето́ду развил, да не видно ни зги,
	И, к тому же, нам дорого время,
И, к тому же, твои слабоваты мозги,
	А наука – тяжёлое бремя!

Раскрою, как стилет, абсолютный секрет
	И, поскольку я нынче в задоре, и
Ради знания впрок – проведу я Урок
	На предмет Натуральной Истории!»

Он понёс наобум. (Он забыл, легкоум,
	Сколь опасны плоды профанации:
От неясных идей – слепота у людей,
	А у Нации – галлюцинации):

«Для Чирика напасть – это вечная страсть,
	Что его поражает на месте:
Он рядится в пальто, что не носит никто,
	Но пошьёт этак лет через двести.

Он для бедной старушки полушки не даст,
	Но для той же для бедной старушки
Филантропам глаза намозолить горазд
	Помаванием нищенской кружки.

Приготовишь его – на его аромат
	Собираются ангел и грешник.
(В чемодане сокровище это хранят,
	Но иные спускают в скворе-ш-ник.)

Посоли его клеем, в опилках свари,
	И, поверь, он не будет в обиде.
Посоли и свари, но при этом, смотри,
	Сохрани в симметрическом виде!»

Он почувствовал здесь, что настала пора
	Прекратить бесконечные речи,
И «соратником верным» назвал он Бобра,
	Положив ему руки на плечи.

И признался Бобёр (и блистал его взор
	Выразительней даже, чем слёзы),
Что в Уроке ночном заключался объём
	Мировой познавательной прозы.

И вернулись они без обычной грызни,
	И услышали глас Балабана:
«Ваша дружба одна окупает сполна
	Тошноту, ску-ш-ноту океана!»

Бедокур и Бобёр задружили с тех пор;
	И страданье от засухи летней,
И дрожанье вдвоём под осенним дождём
	Укрепляли союз многолетний.

Где Бобёр побобрел, Бедокур подобрел,
	Там решается спор моментально.
СНАРКотический крик прокубякал Чирик,
	Укрепив их союз цементально!

© Перевод Евг. Фельдмана
7-20.10.1998
Все переводы Евгения Фельдмана

Поддержать сайт