Английская поэзия. Мэри Элизабет Брэддон. Дева Острова. Mary Elizabeth Braddon. The Lady of the Land

Как-то летней порою Мы отправились трое, Мы пустились в чужие края, сэр. Шли то криво, то прямо, И причалили тамо, Стало-ть, Го́дфри с Бертра́ном и я, сэр. Но при греческих звёздах, Что сулили нам роздых, Сатана пошутил надо мною, Потому что с разбегу Я причалил ко брегу, Что прославился славой дурною. «Плохо здесь, нездорóво, – Молвил Го́дфри сурово, – Где ни плюнь, маета и подлючесть: Многих рыцарей, друже, Нас таковских не хуже, Здесь постигла недобрая участь. Здесь чудовище, – слышишь? – Что в словах не опишешь, Их втравляло в такой поединок, Что потом… Нету мочи Говорить мне… Короче, – Ни псалмов, ни могил, ни поминок…». «Неужели есть гады, Где одни лишь погляды Навлекают смертельное лихо?» – Я в расспросы пустился. Годфри перекрестился. «Стало-ть, есть, – он ответствовал тихо. – Он, скорее, гадюка, – Вот такая, брат, штука, – Из богатого, древнего рода. И ещё мне известно, Что народ повсеместно “Девой Острова” кличет урода. Краше не было девы, Чьи девичьи напевы Были слаще, чем песни русалки, Но однажды драконом Страхолюдным, зловонным Стала бедная девушка… Жалко! И судьбиной превратной Здесь в пещере отвратной Суждено пребывать ей до срока, Пока чары поганской Поцелуй христианский Не порушит в мгновение ока!» И с горячностью страстной Я воскликнул: «Несчастной Помогу я в столь бедственной нуже. Пусть моё доброхотство Переможет уродство, Ей жестоко вменённое вчуже!» «Ну, оно, брат, не ново, – Годфри молвил сурово, – Эту клятву твердят, как молитву. Много рыцарей честных, И приезжих, и местных, Здесь бросались в бескровную битву. Где вы, рыцари, где вы? – Вопрошаю я. – К деве Торопились они, как к невесте, Но во страхе великом Пред чудовищным ликом Забывали о рыцарской чести. Удирали мужчины От драконьей личины, А чудовище с гневом во взоре, Со свирепым оскалом – Их гоняло по скалам И швыряло в шумящее море! И, закончив расправу, Изливало растраву В глубоко человеческом плаче: “Где храбрец настоящий? Что мне делать, пропащей? Неужели не будет иначе?”» Здесь поклялся я златом, Что хранила земля там: Помогу я беде великанской, Ради счастья девичья, Ради смены обличья Подарю поцелуй христианский! И закат был там страшен: Он был кровью окрашен, Но я молвил судьбине: «Поспорим!» Молвил напропалую И полез на скалу я, Что зловеще стояла над морем. И я справился с нею! А закат всё краснее Разливался до края вселенной. Вот пещера. Я в темень Двинул твёрдый, что кремень, И навстречу дохнуло геенной. Я вошёл в помещенье И, в великом смущенье, Никаких не увидел чудовищ, Но увидел я, – Боже! – Деву там, что дороже Всех земных и небесных сокровищ! Там горела лампада, Но, кромешнее ада, С потолка темнота нависала. Средь гранитного зева Распрекрасная дева Там янтарные косы чесала. Были мрачны граниты, Но сверкали ланиты. «Кто ты, дева?» – И было ответом: «Дева Острова». – Разом Мой восторженный разум Чуть меня не покинул при этом! «Что так взглядом голубишь? Неужели так любишь?» – «Больше жизни!» – «Что ж, рыцарь мой верный, Завтра в это же время Снимет страшное бремя Поцелуй, торжествуя над скверной! Завтра в пору прилива Подождёшь терпеливо Возле входа. В обличье исконном Я сейчас, человече, – Но не дрогни при встрече, Где предстану я гадким драконом! Помоги мне в недоле: Не по собственной воле Я сегодня страшнее химеры. Я всего только дева, Кою боги от гнева, Рассердясь, покарали сверх меры. Встань ко мне не спиною, Встань лицом предо мною, Поцелуй – и не дрогни в испуге, И увидишь – вернее, И увидишь – нежнее Не найдёшь ты на свете супруги! И возьмёшь ты за мною Злато всё островное, И стада, и зерно, и оливы, Но молю особливо, Поступи небрезгливо И со мной заживёшь ты счастливо!» Я поклялся, – и даже Захотелось тогда же Мне устами к устам прикоснуться, Но приказ я услышал, Чтоб немедленно вышел И назавтра изволил вернуться. И я выполнил клятву: На любовную жатву Я спешил, как на битву за веру, Но горящие очи В наступающей ночи Я увидел у входа в пещеру. Я у твари глазастой Видел мощные ласты, Чешую и клыкастую челюсть. Морда высилась башней; Вместе с клятвой вчерашней Позабыл я вчерашнюю прелесть. Что случилось со мною? Стала кровь ледяною, И душа моя ринулась в пятки; Я немедля окстился, И с вершины скатился, И назад побежал без оглядки. И за мной всё бежало, Смрадно высунув жало, То, что в гневе измыслили боги, И до Годфри с Бертраном Я летел ураганом, Под собою не чувствуя ноги. И драконша отстала, И, вздохнув, зарыдала. Были слёзы и долги, и горьки. Но я не оглянулся И назад не вернулся. Мы отплыли на утренней зорьке. И уснуть я не в мочи С той поры дни и ночи. Лишь на часик, бывает, к утру я… Смотрят Годфри с Бертраном С выражением странным И твердят мне, что скоро умру я… © Перевод Евг. Фельдмана 3-5.09.2007 Все переводы Евгения Фельдмана

«Из письма другу. Среда, 31 мая 2023 г.»

[...] русскую поэзию на немецкий язык должен переводить природный немец, немец-поэт, тот, для кого немецкий язык родной, а не благоприобретённый.

Представь себе англичанина, который хорошо знает русский язык и пытается перевести английскую поэзию на русский.

Что у него получится?

Скорее всего, ничего, да и, сказать по правде, я таких англичан вообще не знаю.

Разница между поэтом-переводчиком и поэтом-непереводчиком только в том, что за каждым произведением поэта-переводчика маячит иноязычный прототип этого произведения, а у непереводчика там ничего не маячит.

Но главное, тот и другой — поэты.

Виссарион Белинский был совершенно прав, когда в одной из своих статей высказал мысль о том, что переведённое стихотворение должно производить на отечественного читателя такое же впечатление, какое оно производит на читателя иностранного, когда тот читает его на своём родном языке, то есть, в оригинале.

Звонкая фраза Жуковского «Переводчик в прозе – раб, переводчик в стихах – соперник», по моему глубокому убеждению, лишь звонкая фраза, не более того.

«Соперничать» с переводимым поэтом нужно лишь в том случае, когда в этом есть насущная необходимость, когда поэт-переводчик заранее знает, на что и, главное, ради чего идёт.

Приведу пример из собственной практики.

Мэри Элизабет Брэддон (1835-1915). Дева Острова. Перевод Евг. Фельдмана.

Сравни перевод с оригиналом.

Переводчик явно превзошёл поэта, то есть, поэтессу, но вовсе не потому, что поставил перед собой такую цель заранее, а потому, что оригинал откровенно примитивен.

Обрати внимание: простенькие четверостишия, где рифмуются только чётные строки.

Обрати внимание: во 2-ой и 3-ей строфах даже слова под рифмой стоят одни и те же.

Зачем переводчик пошёл на это?

Затем, чтобы это было интересно и нескучно читать.

Переводчику совсем нетрудно было сделать всё, как у авторши, но читать тогда было бы нечего и поверить в её незаурядность и мастерство невозможно.

При этом была поставлена сверхзадача: увеличивая количество строк, не заполнять расширяемое пространство отсебятиной, которая должна быть либо внутренне и органически оправдана, либо её должно быть как можно меньше, либо, в идеале, её совсем быть не должно.

На сегодняшний день «Дева Острова» — единственное стихотворение Мэри Брэддон, переведённое на русский язык.

Я перевёл её лучший роман «Тайна леди Одли» (1862) и эта моя работа выдержала уже 7 (семь) изданий.

Последнее 7-ое издание — аудио. (См.: https://7books.ru/book_perevod/evgeniy-davydovich-feldman/)

Стихотворение «Дева Острова» я сделал так, как сделал, — помимо того, о чём было сказано выше, — ещё и из глубокой симпатии и благодарности Мэри Брэддон за «Тайну леди Одли», сыгравшую большую роль в моей человеческой и творческой судьбе.

Одним словом, будем жить дальше!

We were three voyagers in one ship, Bertrand, Godfrey, and I; And we lay off one of the Grecian isles Under a summer sky. O, red are the stars in that foreign land, And darkly blue the sea; But to touch the shore of that Grecian isle Hath ill befallen me. “And O, beware that unholy isle,” Did Godfrey say to me; “For many a knight as brave as thou Hath perished in yon sea. But to have seen a strange creature there Those men did meet their doom; Nor priest nor funeral bell had they, Nor sacred oil nor tomb.” “What kind of creature be this,” quoth I, “Whom but to see be death?” Then Godfrey, making the holy sign, Answered under his breath: “Of noble race and name is she; Of lineage old and grand; And these islanders have surnamed her The Lady of the Land. And erst she was a lovely maid, Sweet-voic’d as mermaid’s song; But now a dragon’s shape she hath, A hundred fathoms long. And in a loathsome cave lies she, And there shall stay, I wis, Till a Christian knight shall ransom her With brave and Christian kiss.” “Good sooth!” I cried, “that knight am I To set that virgin free, From the horrid shape which she doth wear By some foul sorcery.” Then Sir Godfrey shook his head amain: “Many have vowed that vow; Many good knights and true,” quoth he: “Where be those champions now? Bravely they went to that maiden’s bower, Bravely they call’d her name; But when they did see her horrid face They fled, sans knightly shame. And each she followed along the rocks Whither he fain would flee; And each she seized in her ravening mouth, And cast him in the sea. ‘And O,’ she cried, ‘is there ne’er a knight, In all these goodly ships I watch afar from my cavern-door, Will kiss me on the lips?’ ” Then out spake I, “By all the red gold E’er was carried in ships, I will go straight to this hapless maid, And kiss her on the lips.” The sun was red in the stormy west – O, red like blood was he – When I did climb the perilous steep That frowneth o’er the sea. And redder he shone as I came anigh The cave where she did dwell; Without that cavern ‘twas red as blood, Within ‘twas black as hell. Boldly I entered that darksome cave, But dragon none saw there, Only a maid with an angel’s face Combing her amber hair. Under the light of a silver lamp She sat and combed her hair; Silent I watched her, in sore amaze Because she was so fair. Then sudden she lookèd in her glass And saw me standing there; “O, who art thou, sweet?” cried I. Quoth she, “The Lady of the Land. And dost thou love me, dear?” asked she. “Better than life,” quoth I. “Then hither come thou to-morrow eve, And kiss me tenderly. And thou must wait at my cavern-door Till I come forth to thee; But O, dear champion, thou must not fear The creature thou shalt see! For though I come in a dragon’s shape, No such dragon am I; But only a maid whom the angry gods Have used despitefully. And O, I will be mine own true wife, And love thee long and dear, If thou do but kiss my ghastly mouth, And never shrink for fear. Great store of treasure, and all this isle, The harbour and the ships, Shall be thine for aye if thou wilt dare To kiss me on the lips,” My troth I swore by all the saints, And fain had kissed her then; But she thrust me forth from her cavern-door Till I should come again. So when the morrow’s sun went down, That darksome cave sought I, And there came a thing with two great eyen That glared exceedingly. Gramercy! it was a ghastly sight; To flee had I good cause, When she came forth from the cavern-door, Clashing her bony jaws. Then a sudden fear laid hold on me, And changed my blood to ice; Aghast, I fled from that hideous thing Adown the precipice. And the creature followed close behind With eyen of crimson fire, And I fled amain till I neared my ship, And O, my fears were dire! And when she saw that I did fly, The creature, sooth, did wail; But I got me back to the ship anon, And at daybreak we set sail. And sithen that time, by night or day, Nor rest nor sleep know I; And my comrades look me in the face And say I soon shall die.