Джон Гринлиф Уиттьер (John Greenleaf Whittier)

Невольничьи корабли

«Готовы?» – крикнул капитан.
	«Да!» – крикнул рулевой.
«Швыряйте дохлых и больных
	За борт – вниз головой!
Товар испорчен – грош цена –
	Везти его не след.
Пускай сегодня падаль жрут 
	Акулы на обед!»

Благословенны в мире мук
	Удары палача!
Толпу невольников больных
	Рубила смерть сплеча.
За трупом труп, не разорвав
	Проклятьем тишину,
В рубцах – следах плетей, оков –
	Пошли ко дну, ко дну…

Работорговец-капитан
	Унынием объят.
Он хмурит бровь. По мертвецам
	Скользит холодный взгляд.
«Перетопили всех собак?» –
	Спросил с презреньем он.
«Да надо б, сэр, за ними вслед
	Слепых отправить вон!»

И вдруг из чрева корабля
	Донёсся адский крик.
Умалишённых вой и визг
	Раздался в этот миг.
Рычанье, вопли, лай и хрип
	Рванулись выше рей –
Голодный плач нагих детей,
	Стенанья матерей. 

Но для тюремщиков они –
	Подобие скота.
Глядят слепые вверх и вниз.
	Повсюду – темнота.
Добром и счастьем небеса
	Дышали там и тут,
Но лихорадка над людьми
	Творила чёрный суд.

«Кончай с больными поживей!»
	Ножами гонят их
И топят прямо в кандалах,
	Беспомощных, слепых.
Над ними кортики блестят,
	Ножи и тесаки,
Под ними воду бороздят
	Акульи плавники.

Господь! Ужель не слышишь ты
	Своих казнимых чад?
Они на палубе кричат,
	Они в воде кричат.
Давно последний сброшен раб,
	Но в ярости немой
Акул голодная семья
	Кружила за кормой…

*     *     *     *     *     *     *     *     *

Красным-красно по курсу вест.
	Полморя занялось:
Светило дня в морских волнах
	Купает прядь волос.
Померкнул свет во всех глазах,
	И только лишь в одном
Закат маячил грозовой
	Пылающим пятном.

«Вот-вот, – промолвил рулевой, –
	Настигнет буря нас.
Сейчас бы я за клок земли
	Отдал последний глаз!»
И горько засмеялся вдруг
	Бедняга оттого,
Что лишь калеки и слепцы
	Стояли вкруг него.

Но воды моря пали ночь
	И ветер штормовой.
При вспышках молний мчался бриг
	Сквозь ветра свист и вой.
«Я вижу, – крикнул рулевой, –
	Там – парус – впереди!»
И счастья крик под грохот волн
	Исторгнул из груди.

Корабль близко подошёл, –
	Ему знаком был риск, –
И обдал бриг, несчастный бриг,
	Фонтаном хладных брызг.
«Мы слепы, слепы, – жалкий крик
	Разнёсся по волнам, –
Во имя Господа-Творца
	Приди на помощь нам!

Мы слепы все до одного,
	И десять дней беды
Мы ждём, не видя ничего, –
	Ни солнца, ни звезды.
Везли рабов – погибли все –
	Почти что все рабы.
Во имя Бога – не бросай
	На произвол судьбы!»

Но ливень их полосовал
	И молнии секли,
А шторм и гром их голоса
	Глушили, как могли.
Но вот мольбы последний крик
	Внезапно канул в ночь
И незнакомец, не свернув,
	От них умчался прочь.

*     *     *     *     *     *     *     *     *

Прекрасна Гваделупы
	Тропическая сень.
Сюда наш бриг причалил.
	Как расцветает день,
Как вечер наступает,
	Увы, давным-давно
Слепой его команде
	Увидеть не дано. 

А небо, как и прежде,
	Слепит голубизной,
И лунный свет блистает
	В прогалине лесной,
И юная креолка,
	Как прежде, хороша,
Как прежде, полны страсти
	Улыбка и душа.

Но что слепым до света,
	До неба и до птиц,
Но что им до улыбок
	Чужих, счастливых лиц.
И утром на рассвете,
	И при ночной звезде
Их чёрная расплата
	Преследует везде!

© Перевод Евг. Фельдмана
23-24.12.1973
29-30.12.1973
Все переводы Евгения Фельдмана

The Slave-Ships

“АLL ready?” cried the captain; 
	“Ay, ay!” the seamen said; 
“Heave up the worthless lubbers, – 
	The dying and the dead.” 
Up from the slave-ship’s prison 
	Fierce, bearded heads were thrust: 
 “Now let the sharks look to it, – 
	Toss up the dead ones first!” 
  
Corpse after corpse came up, – 
	Death had been busy there; 
Where every blow is mercy, 
	Why should the spoiler spare? 
Corpse after corpse they cast 
	Sullenly from the ship, 
Yet bloody with the traces 
	Of fetter-link and whip. 
  
Gloomily stood the captain, 
	With his arms upon his breast, 
With his cold brow sternly knotted 
	And his iron lip compressed. 
“Are all the dead dogs over?” 
	Growled through that matted lip; 
“The blind ones are no better, 
	Let ‘s lighten the good ship.” 
  
Hark from the ship’s dark bosom, 
	The very sounds of hell! 
The ringing clank of iron, 
	The manial’s short, sharp yell! 
The hoarse, low curse, throat-stifled; 
	The starving infant’s moan, 
The horror of a breaking heart 
	Poured through a mother’s groan. 
  
Up from that loathsome prison 
	The stricken blind ones came; 
Below, had all been darkness, 
	Above, was still the same. 
Yet the holy breath of heaven 
	Was sweetly breathing there, 
And the heated brow of fever 
	Cooled in the soft sea air. 
  
“Overboard with them, shipmates!” 
	Cutlass and dirk were plied; 
Fettered and blind, one after one, 
	Plunged down from the vessel’s side. 
The sabre smote above, 
	Beneath, the lean shark lay, 
Waiting with wide and bloody jaw 
	His quick and human prey. 
  
God of the earth! what cries 
	Rang upward unto thee? 
Voices of agony and blood, 
	From ship-deck and from sea. 
The last dull plunge was heard, 
	The last wave caught its stain, 
And the unsated shark looked up 
	For human hearts in vain. 
  
* * *
  
Red glowed the western waters, 
	The setting sun was there, 
Scattering alike on wave and cloud 
	His fiery mesh of hair. 
Amidst a group of blindness, 
	A solitary eye 
Gazed from the burdened slaver’s deck, 
	Into that burning sky. 
  
“A storm,” spoke out the gazer, 
	“Is gathering and at hand; 
Curse on’t, I’d give my other eye 
	For one firm rood of land.” 
And then he laughed, but only 
	His echoed laugh replied, 
For the blinded and the suffering 
	Alone were at his side. 
  
Night settled on the waters, 
	And on a stormy heaven, 
While fiercely on that lone ship’s track 
	The thunder-gust was driven. 
“A sail! – thank God, a sail!” 
	And as the helmsman spoke, 
Up through the stormy murmur 
	A shout of gladness broke. 
  
Down came the stranger vessel, 
	Unheeding on her way, 
So near that on the slaver’s deck 
	Fell off her driven spray. 
“Ho! for the love of mercy, 
	We ‘re perishing and blind!” 
A wail of utter agony 
	Came back upon the wind: 
  
“Help us! for we are stricken 
	With blindness every one; 
Ten days we’ve floated fearfully, 
	Unnoting star or sun. 
Our ship’s the slaver Leon, – 
	We’ve but a score on board; 
Our slaves are all gone over, – 
	Help, for the love of God!” 
  
On livid brows of agony 
	The broad red lightning shone; 
But the roar of wind and thunder 
	Stifled the answering groan; 
Wailed from the broken waters 
	A last despairing cry, 
As, kindling in the stormy light, 
	The stranger ship went by. 
  
* * *
  
In the sunny Guadaloupe 
	A dark-hulled vessel lay, 
With a crew who noted never 
	The nightfall or the day. 
The blossom of the orange 
	Was white by every stream, 
And tropic leaf, and flower, and bird 
	Were in the warm sunbeam. 
  
And the sky was bright as ever, 
	And the moonlight slept as well, 
On the palm-trees by the hillside, 
	And the streamlet of the dell: 
And the glances of the Creole 
	Were still as archly deep, 
And her smiles as full as ever 
	Of passion and of sleep. 
  
But vain were bird and blossom, 
	The green earth and the sky, 
And the smile of human faces, 
	To the slaver’s darkened eye; 
At the breaking of the morning, 
	At the star-lit evening time, 
O’er a world of light and beauty 
	Fell the blackness of his crime.

Поддержать сайт