Уолт Уитмен (Walt Whitman)

Листья травы. 19. Из цикла «Морские течения». 1. Из колыбели бесконечно баюкающей

Из колыбели бесконечно баюкающей,
Из горла птицы-пересмешника, музыкальный челнок,
Из полночи Девятого месяца,
Над песками бесплодными и полями, что там вдали, где ребёнок, 
   оставив постель свою, блуждал одиноко, босой, с головой обнажённой,
Вниз из упавшего светлым дождём ореола,
Вверх из мистической этой игры теней, переплетающихся, 
   обнимающихся, как будто бы были они живые,
Из массовых пятен терновника и ежевики,
Из воспоминаний о птице, которая пела мне,
Из воспоминаний о тебе, грустный брат, 
   из этих прерывистых подъятий и падений, которые я слышал,
Из-под этой жёлтой половинной луны, поздно вставшей и распухшей, 
   как будто от слёз,
Из этих начальных нот любви и томленья в тумане,
Из тысячи ответов моего сердца, никогда не кончающихся,
Из мириад отсюда возникших слов,
Из слова сильнее и сладостней, чем какое б то ни было,
Из слов таких, как они возникают теперь при посещении вновь этой сцены,
Как стая, щебечущая, взлетающая, или кверху пролетающая,
Проворно сюда устремившись, прежде чем все исчезнут,
Муж зрелый, но вот, в силу этих слёз, малый мальчик опять,
Бросившись здесь на песок, лицом пред волнами,
Я, певец страданий и радостей, соединитель того, что здесь, и грядущего,
Берущий все указанья, чтобы их применить, но быстро за них убегающий,
Воспоминанье пою,
Помэнок1 бывших дней,
Когда в воздухе был аромат сирени и росла трава Пятого месяца,
Вверху, на этом морском берегу, в терновом кустарнике,
Два пернатые гостя из Алабамы, два вместе,
И гнездо их, и четыре светло-зелёных яйца с коричневыми крапинками,
И каждый день самец тут и там пролетал всё близко,
И каждый день самка сидела в гнезде, безгласная, с глазами блестящими,
И каждый день я, любопытный мальчик, никогда слишком близко, 
   никогда не мешая им,
Осторожно смотря внимательным взглядом, вбирая в себя, переводя.

Сияй! сияй! сияй!
Низливай теплоту свою, солнце великое!
Пока мы здесь греемся, мы оба вместе.

Оба вместе!
Ветры веют на Юг, ветры веют на Север,
День белым приходит, ночь чёрной приходит,
Дома, на речках, в горах, не дома,
С песней всё время, не помня о времени,
Пока мы оба здесь вместе.

И вдруг,
Быть может, убита, об этом товарищ не знал,
В полдень один, самка больше в гнезде не сидела,
И после полудня она не вернулась, ни день спустя,
И никогда уже больше не появилась.
С той поры всё лето в говоре моря,
И ночью под полною круглой луной в более тихое время,
Над хриплым прибоем морским,
Или порхая с куста на куст в терновнике днём,
Я видел, я слышал, время от времени, одного самца осиротелого,
Одинокого гостя из Алабамы.

Вей! вей! вей!
Вей ветер моря, вдоль берегов Помэнока!
Я жду и всё жду, когда ты привеешь мне веяньем подругу мою.

Да, когда звёзды блистали,
Всю ночь на зубце вехи, иззубренной мхами,
Внизу почти среди волн с их захлестываньем,
Сидел одинокий певец, дивно рождая слёзы.

Подругу свою он звал,
Он изливал значения, которые знаю из всех людей только я.

Да, брат мой, я знаю,
Другие того не могли бы, но я сохранил твою каждую ноту,
Ибо не раз, о, не раз, смутно скользя к этой бухте,
Безмолвный, избегая сияющих лунных лучей, сливаясь с тенями,
Отзывая теперь туманные формы, отзвуки эти, 
   звуки и все очертанья различные в их разделеньях,
Неутомимо белые руки в кипении буруна кидая,
Я, с ногами босыми, ребёнок, с волосами, ветром разметанными,
Долго и долго внимал.

Баюкай! баюкай! баюкай!
Вплоть за волной другая волна нежно её баюкает,
И снова другая, опять набегает, опять обнимает, и каждая тесно к другой.
Но меня любовь моя не баюкает, нет, не баюкает.
Низко нависла луна, встала она так поздно,
Медлит луна — отяжелела она, любовью наверно, любовью.
О, сумасшедшее море толкается в сушу, ещё,
С любовью, с любовью.
О, ночь! не любовь ли моя, вон я вижу, порхает и вьётся в кипеньи буруна?
Что это там за чёрная малая точка, я вижу, там в белом?

Громко! громко! громко!
Громко тебя я зову, любовь моя.
Звонко и чётко я устремляю мой голос вперёд над волнами,
О, конечно должна ты узнать, кто здесь, кто здесь,
Ты должна знать, кто я, любовь моя.
Низко нависла луна!
Что там за смутная точка в тёмной твоей желтизне?
О, это облик, облик подруги моей!
О, луна не держи её больше, не отнимай у меня.

Земля! земля! о, земля!
Куда бы я путь ни направил, о, я думаю, 
   ты мне могла бы отдать назад подругу мою, 
   если бы только ты захотела,
Потому что почти я уверен, что смутно я вижу её, куда б ни взглянул.
О, встающие звёзды!
Быть может, та, кого мне так нужно, встанет однажды, встанет с одной из вас.

О, горло! Дрожащее горло!
Яснее звени через воздух!
Землю пронзай и леса,
Где-нибудь слушает, слушает, чтобы услышать тебя, та, кого мне так нужно.
Выбрасывай песни!
Здесь одинокие, песни ночные!
Песни любви одинокой! пение смерти!
Песни под этой замедлившей жёлтой ущербной луной!
О, под этой луной, где она наклоняется, падает в самое море!
О, безрассудные песни, звуки отчаянья!
Но тише! тихонько, постой!
Я буду чуть слышно вздыхать,
И ты многошумное хриплое море, помедли минутку,
Мне кажется, где-то я слышал, мне подруга моя отвечает,
Так слабо, я буду тихонько, я буду тихонько внимать,
Но не умолкну совсем, а то она сразу не будет знать, куда прийти ко мне.

Сюда, любовь моя!
Здесь я! здесь!
Этим сдержанным звуком о себе я тебе возвещаю.
Этот нежный призыв для тебя, для тебя, любовь моя.
Пусть тебя никуда не заманят,
Вот это — свист ветра, это голос не мой,
Вот это — порханье, порхание пены,
Вот это — тени листвы.

О, тьма! О, напрасно!
О, я истомился вконец и скорблю.
О, смутный круг в небесах возле луны, упадающий вниз на море!
О, отраженье смущённое в море!
О, горло! О, трепетное сердце!
Я пою бесплодно, бесплодно всю ночь,
О, прошлое! О, счастливая жизнь! О песни восторга!
В воздухе, в чаще лесной, на полях,
Любимый! любимый! любимый! любимый! любимый!
Но подруги моей больше нет, больше нет со мной.
Мы оба больше не вместе.
Ария падает,
Всё другое по-прежнему длится, звёзды сияют,
Ветры вздыхают и веют, беспрерывно звучат, 
   как клики и отклики, звуки птичьего голоса,
С сердитою жалобой гневная старая мать ворчит и всё жалуется,
На песках Помэнока, седая, шуршит на прибрежьи,
Жёлтый облик луны, половинный, — возросший, изогнутый, 
   упадая, почти уж касается облика моря,
Мальчик, объятый экстазом, волны играют ногами босыми его, 
   волосами ветры играют.
Любовь взаперти была в сердце так долго, 
   теперь наконец на свободе, безумствует, вырвалась,
Значение песни, слух, душу, быстро являет,
Странные слёзы бегут по щекам,
Беседа, втроём, каждый речь свою держит,
Нижний тон, мать древняя, дикая, плачет безостановочно,
Приноровляясь угрюмо к душе этой детской, 
   в шипеньи ему повествуя немного из тайн потонувших,
Их слушает он, начинающий бард.

Демон иль птица! (сказала душа ребёнка),
Вправду ли это к подруге своей ты поёшь? или воистину это ко мне?
Ибо я, что мальчиком был, с речью, дремотой объятою, 
   ныне услышал тебя,
В миг единый, теперь я узнал, что я такое, я пробудился
И уж тысячи звонких певцов, тысячи песен, громче, 
   звончей, чем твои, и печальнее,
Тысячи откликов, звонко щебечущих, к жизни возникли во мне, 
   и встав, не умрут.

О, ты одинокий певец, поющий сам по себе, меня как тень означающий,
Одиноко внимающий тебе никогда продолжать я твой голос не перестану,
Уж никогда не ускользну я, и отзвуки, отсветы,
Крики любви неутолённой никогда уж не будут мне чужды,
Никогда уж меня не оставят быть тем мирным ребёнком, 
   каким я был перед этим в ночи,
У моря под жёлтой изгибной луной,
Вестник тогда пробудился, огонь, сладостный ад внутри,
Потребность неведомая, мой удел.
О, дай мне ключ! (он где-то таится вот здесь в ночи),
Если столько дано мне, дай мне иметь и больше.

Так слово! ибо я завоюю его!
Слово конечное, высшее слово из всех,
Утончённое, посланное — что это? — вот, я слушаю;
Вы его шепчете, вы всё время его шептали, волны морские?
Так это оно с ваших влажных краёв и песков омоченных?

На это ответствуя, море,
Без промедлений, без торопливости,
Мне шепнуло сквозь ночь, и явственно перед рассветом,
Пролепетало мне тихое слово, пленительное — смерть,
И снова смерть, смерть, смерть, смерть,
С мелодическим свистом, не так, как птица, и не так, 
   как сердце моё, пробуждённое сердце ребёнка,
Но, придвигаясь каймой и как будто бы именно мне шелестя у ног моих,
Вползая оттуда упорно до слуха внимающего и мягко меня всего омывая,
Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть.
Чего не забуду я, —
Но вот сливаю песню моего смутного демона брата,
Которую мне он пропел в лунном свете на прибрежьи седом Помэнока,
С тысячью песен ответных, взятых мной наудачу,
Собственных песен моих, пробуждённых от этого часа,
И с ними ключ, слово из волн,
Слово нежнейшей песни и все песнопенья,
Это пленительно-сильное слово, которое, к ногам моим подползая,
(Или как некая старая нянька, что колыбель качает, 
   всю в свивальниках2 нежных, её к стороне отклоняя),
Нашептало мне море. 

Перевод К.Д. Бальмонта

Примечания

Из колыбели, вечно баюкавшей,
Из трели дроздов, подобной музыке ткацкого челнока,
Из темной сентябрьской полночи,
Над бесплодными песками и полем, по которым бродил одинокий
      ребенок, босой, с головой непокрытой,
Сверху, с небес, омытых дождем,
Снизу, из трепета зыбких теней, дышавших, сплетавшихся,
      словно живые,
Из зарослей вереска и черной смородины,
Из воспоминаний о певшей мне птице,
Из воспоминаний о тебе, мой скорбный брат, - из падений
      и взлетов песни твоей,
Из долгих раздумий под желтой луной, так поздно встающей
      и словно опухшей от слез,
Из первых предвестий любви и недуга, там, в той прозрачной
      дымке,
Из тысяч немолкнущих откликов сердца,
Из множества ими рожденных слов,
Которым нет равных по силе и нежности,
Из этих слов, воскрешающих прошлое,
Порхавших, словно пушинка, то вверх, то вниз и уже высоко
      в небесах,
Рождавшихся здесь, на земле, и потом ускользавших
      поспешно, -
Я, взрослый мужчина, плачущий снова, как мальчик,
Который кидался на влажный песок, лицом к набегавшей волне,
Певец печали и радости, в котором прошлое встретилось
      с будущим,
На все едва намекая, над всем паря и скользя, -
Сплетаю песню воспоминаний.
Однажды, Поманок,
Когда уже не было снега, и в воздухе пахло сиренью, и зеленела
      трава,
Я видел в кустах шиповника, здесь, на морском берегу,
Двух пташек из Алабамы, -
Гнездо и четыре светло-зеленых яйца в коричневых крапинках,
И дни напролет самец хлопотал, улетая и вновь прилетая,
А самка с блестящими глазками дни напролет сидела молча
      в гнезде,
И дни напролет любознательный мальчик, чтоб их не вспугнуть
      стоявший поодаль,
Следил, наблюдал и старался понять.
Свет! Свет! Свет!
Дари нам свет и тепло, великое солнце!
Покуда мы вместе, - покуда мы греемся здесь!
Мы вместе!
Дует ли южный, дует ли северный ветер,
Белый ли день или черная ночь,
Дома иль где-нибудь там, над рекою, в горах -
Все время петь, забывая время,
Покуда мы вместе.
И вот внезапно,
Быть может, убитая, - кто ответит? - она исчезла,
Она поутру не сидела на яйцах в гнезде,
Не появилась ни к вечеру, ни назавтра,
Не появлялась уже никогда.
С тех пор все лето, в шуме прибоя,
В ночи, при луне, в безветренную погоду,
Над хрипло рокочущими волнами
Иль днем - кружась над шиповником, перелетая с куста
      на куст, -
Я это видел, я слышал, - ее призывал одинокий супруг,
Печальный гость из Алабамы.
Дуй! Дуй! Дуй!
Дуй, ветер морской, на прибрежье Поманока,
Я жду, возврати мне супругу мою!
Под небом, сверкающим звездами,
Всю ночь напролет на выступе камня,
У моря, почти среди плещущих волн,
Сидел одинокий чудесный певец, вызывающий песнями слезы.
Он звал супругу.
И то, что пел он, из всех людей на земле понятно мне одному.
Да, брат мой, я знаю,
Я сделал то, что другим недоступно,
Я сохранил, как сокровище, каждую ноту.
Бывало, бывало не раз, я, крадучись, выходил на прибрежье,
Бесшумно, почти растворяясь в тенях, избегая лунного света,
То слушая смутные зовы, отзвуки, отклики, вздохи,
То глядя во мглу, на белые руки волн, неустанно кого-то
      манившие,
И, босоногий мальчишка, с копною волос, растрепанных ветром, -
Долго, долго я слушал.
Я слушал, чтобы запомнить и спеть, и вот я перевел эти звуки,
Идя за тобою, мой брат.
Покоя! Покоя! Покоя!
Волна, догоняя волну, затихает,
За нею нахлынет другая, - обнимет ее и также затихнет
      в объятьях,
Но мне, но мне любовь не приносит покоя.
Понизу движется месяц - как поздно он встал!
Как медленно всходит - он, верно, также
      отягощен любовью, любовью.
К берегу море, безумствуя, льнет,
Полно любовью, любовью.
О, ночь! Не моя ли любовь порхает там, над прибоем?
Не она ль, эта черная точка - там, в белизне?
Зову! Зову! Зову!
Громко зову я тебя, любимая.
Высокий и чистый, мой голос летит над волнами.
Наверное, ты узнаешь, кто зовет тебя здесь,
Ты знаешь, кто я, любимая.
Низко висящий месяц!
Что за пятно на твоей желтизне?
О, это тень, это тень супруги моей!
О месяц, молю, не томи нас в разлуке так долго!
Земля! Земля! О земля!
Куда ни направлюсь, я думаю только о том, что ты бы могла
      возвратить мне супругу - если б хотела!
Куда ни взгляну, мне кажется, будто я вижу ее неясную тень.
О восходящие звезды!
Быть может, та, о ком я тоскую, взойдет среди вас!
О голос! Трепетный голос!
Пусть громче разносится он в пространстве, -
Сквозь землю, через леса!
Где-то, силясь его уловить, находится та, о ком я тоскую,
Звените, ночные песни!
Безответные песни, ночные!
Песни неразделенной любви! Песни смерти!
Песни под желтой, медлительной, тускло глядящей луной!
Под этой холодной луной, почти погрузившейся в море!
Безумные песни отчаянья!
Но тише! Криков не надо!
Тише, я буду шептать.
И ты на мгновенье умолкни, ты, глухо шумящее море.
Мне слышится, где-то вдали отвечает моя супруга,
Едва уловимо, - о, дай мне прислушаться, тише!
Но только не смолкни совсем, ибо ей уж тогда не вернуться.
Вернись, любимая!
Слышишь, я здесь!
Этой созревшею песней я говорю тебе, где я,.
Этот ласковый зов обращаю к тебе, к тебе.
О, берегись, не дай себя заманить!
То не голос мой, нет, то ветер свистит,
То брызги и шум клокочущей пены,
А там - скользящие тени листьев,
О, темнота! Безответность!
О! Я болен тоскою моей!
О, желтый нимб в небесах близ луны, опустившейся в море!
О, грустное отраженье в воде!
О, голос! О, скорбное сердце!
О, мир - и я, безответно поющий, безответно поющий всю ночь!
О, жизнь! О, прошлое! Гимны радости
Под небом - в лесах - над полями.
К любимой! К любимой! К любимой! К любимой! К любимой!
Но нет любимой, нет ее больше со мной!
Мы расстались навеки!
И песнь умолкает.
А все остальное живет - сияют светила,
И веют ветры, и длятся отзвуки песни,
И, жалуясь гневно, могучее старое море по-прежнему стонет,
Кидаясь на серый шуршащий песок на берег Поманока.
И желтый растет полумесяц - он опускается, никнет, лицом едва
      не касается волн.
И вот восторженный мальчик с босыми ногами в воде, с волосами
      по ветру,
Любовь, таимая прежде, потом сорвавшая цепи и ныне -
      заполыхавшая вдруг,
Значенье той песни, глубоко запавшее в душу,
И на щеках непонятные слезы,
Беседы - втроем, и звуки, и полутона,
И дикое старое море, чей ропот угрюмый
Сродни был вопросам, теснившимся в сердце ребенка,
И выдавал давно потонувшие тайны
Грядущему поэту любви.
Демон иль птица (сказала душа ребенка),
Ты пел для супруги? Иль, может быть, пел для меня?
Еще не прощался я с детством, уста мои спали,
Но вот я услышал тебя,
И мне открылось, кто я; я проснулся,
И тысячи новых певцов, и тысячи песен - возвышенней, чище,
      печальнее песен твоих,
И тысячи откликов звонких возникли, чтоб жить со мной,
Жить и не умереть никогда.
О ты, певец одинокий, ты пел о себе - предвещая меня,
И я, одинокий твой слушатель, я, твой продолжатель,
      вовеки не смолкну,
Вовеки не вырвусь, и это вовеки, и стоны любви в душе
      не стихнут вовеки,
Вовеки не стану ребенком, спокойным, таким же, каким был
      когда-то в ночи,
У моря, под желтой отяжелевшей луной,
Где все зародилось - и пламя, и сладостный ад,
И жажда моя, и мой жребий.
О, дай путеводную нить! (Она где-то здесь, во мраке.}
О, если вкусил я так много, дай мне вкусить еще!
Одно только слово (я должен его добиться),
Последнее слово - и самое главное,
Великое, мудрое, - что же? - я жду.
Иль вы мне шепнули его, иль шепчете, волны, издревле.
Из ваших ли влажных песков иль из пены текучей оно?
Что ж отвечаешь ты, море?
Не замедляя свой бег, не спеша,
Ты шепчешь в глубокой ночи, ты сетуешь перед рассветом,
Ты нежно и тихо лепечешь мне: «Смерть».
Смерть и еще раз смерть, да, смерть, смерть, смерть.
Ты песни поешь, не схожие с песнями птицы, не схожие с теми,
что пело мне детское сердце,
Доверчиво ластясь ко мне, шелестя у ног моих пеной,
Затем поднимаясь к ушам и мягко всего захлестнув, -
Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть.
И этого я не забуду.
Но песню, которую темный мой демон, мой брат,
Мне пел в ту лунную ночь на седом побережье Поманока,
Я сплел с моею собственной песней,
С миллионами песен ответных, проснувшихся в этот час,
А в них - слово неба, и ветра,
И самой сладостной песни,
То сильное мягкое слово, которое, ластясь к моим ногам
Или качаясь, подобно старухе в прекрасных одеждах,
      склонившейся над колыбелью,
Шептало мне грозное море.

Перевод Вильгельма Левика

Leaves of Grass. 19. Sea-Drift. 1. Out of the Cradle Endlessly Rocking

Out of the cradle endlessly rocking,
Out of the mocking-bird's throat, the musical shuttle,
Out of the Ninth-month midnight,
Over the sterile sands and the fields beyond, where the child
      leaving his bed wander'd alone, bareheaded, barefoot,
Down from the shower'd halo,
Up from the mystic play of shadows twining and twisting as if they
      were alive,
Out from the patches of briers and blackberries,
From the memories of the bird that chanted to me,
From your memories sad brother, from the fitful risings and fallings I heard,
From under that yellow half-moon late-risen and swollen as if with tears,
From those beginning notes of yearning and love there in the mist,
From the thousand responses of my heart never to cease,
From the myriad thence-arous'd words,
From the word stronger and more delicious than any,
From such as now they start the scene revisiting,
As a flock, twittering, rising, or overhead passing,
Borne hither, ere all eludes me, hurriedly,
A man, yet by these tears a little boy again,
Throwing myself on the sand, confronting the waves,
I, chanter of pains and joys, uniter of here and hereafter,
Taking all hints to use them, but swiftly leaping beyond them,
A reminiscence sing.

Once Paumanok,
When the lilac-scent was in the air and Fifth-month grass was growing,
Up this seashore in some briers,
Two feather'd guests from Alabama, two together,
And their nest, and four light-green eggs spotted with brown,
And every day the he-bird to and fro near at hand,
And every day the she-bird crouch'd on her nest, silent, with bright eyes,
And every day I, a curious boy, never too close, never disturbing
them,
Cautiously peering, absorbing, translating.

Shine! shine! shine!
Pour down your warmth, great sun.'
While we bask, we two together.

Two together!
Winds blow south, or winds blow north,
Day come white, or night come black,
Home, or rivers and mountains from home,
Singing all time, minding no time,
While we two keep together.

Till of a sudden,
May-be kill'd, unknown to her mate,
One forenoon the she-bird crouch'd not on the nest,
Nor return'd that afternoon, nor the next,
Nor ever appear'd again.

And thenceforward all summer in the sound of the sea,
And at night under the full of the moon in calmer weather,
Over the hoarse surging of the sea,
Or flitting from brier to brier by day,
I saw, I heard at intervals the remaining one, the he-bird,
The solitary guest from Alabama.

Blow! blow! blow!
Blow up sea-winds along Paumanok's shore;
I wait and I wait till you blow my mate to me.

Yes, when the stars glisten'd,
All night long on the prong of a moss-scallop'd stake,
Down almost amid the slapping waves,
Sat the lone singer wonderful causing tears.

He call'd on his mate,
He pour'd forth the meanings which I of all men know.

Yes my brother I know,
The rest might not, but I have treasur'd every note,
For more than once dimly down to the beach gliding,
Silent, avoiding the moonbeams, blending myself with the shadows,
Recalling now the obscure shapes, the echoes, the sounds and sights
      after their sorts,
The white arms out in the breakers tirelessly tossing,
I, with bare feet, a child, the wind wafting my hair,
Listen'd long and long.

Listen'd to keep, to sing, now translating the notes,
Following you my brother.

Soothe! soothe! soothe!
Close on its wave soothes the wave behind,
And again another behind embracing and lapping, every one close,
But my love soothes not me, not me.

Low hangs the moon, it rose late,
It is lagging—O I think it is heavy with love, with love.

O madly the sea pushes upon the land,
With love, with love.

O night! do I not see my love fluttering out among the breakers?
What is that little black thing I see there in the white?

Loud! loud! loud!
Loud I call to you, my love!
High and clear I shoot my voice over the waves,
Surely you must know who is here, is here,
You must know who I am, my love.

Low-hanging moon!
What is that dusky spot in your brown yellow?
O it is the shape, the shape of my mate.'
O moon do not keep her from me any longer.

Land! land! O land!
Whichever way I turn, O I think you could give me my mate back again
      if you only would,
For I am almost sure I see her dimly whichever way I look.

O rising stars!
Perhaps the one I want so much will rise, will rise with some of you.

O throat! O trembling throat!
Sound clearer through the atmosphere!
Pierce the woods, the earth,
Somewhere listening to catch you must be the one I want.

Shake out carols!
Solitary here, the night's carols!
Carols of lonesome love! death's carols!
Carols under that lagging, yellow, waning moon!
O under that moon where she droops almost down into the sea!
O reckless despairing carols.

But soft! sink low!
Soft! let me just murmur,
And do you wait a moment you husky-nois'd sea,
For somewhere I believe I heard my mate responding to me,
So faint, I must be still, be still to listen,
But not altogether still, for then she might not come immediately to me.

Hither my love!
Here I am! here!
With this just-sustain'd note I announce myself to you,
This gentle call is for you my love, for you.

Do not be decoy'd elsewhere,
That is the whistle of the wind, it is not my voice,
That is the fluttering, the fluttering of the spray,
Those are the shadows of leaves.

O darkness! O in vain!
O I am very sick and sorrowful

O brown halo in the sky near the moon, drooping upon the sea!
O troubled reflection in the sea!
O throat! O throbbing heart!
And I singing uselessly, uselessly all the night.

O past! O happy life! O songs of joy!
In the air, in the woods, over fields,
Loved! loved! loved! loved! loved!
But my mate no more, no more with me!
We two together no more.

The aria sinking,
All else continuing, the stars shining,
The winds blowing, the notes of the bird continuous echoing,
With angry moans the fierce old mother incessantly moaning,
On the sands of Paumanok's shore gray and rustling,
The yellow half-moon enlarged, sagging down, drooping, the face of
      the sea almost touching,
The boy ecstatic, with his bare feet the waves, with his hair the
      atmosphere dallying,
The love in the heart long pent, now loose, now at last tumultuously
      bursting,
The aria's meaning, the ears, the soul, swiftly depositing,
The strange tears down the cheeks coursing,
The colloquy there, the trio, each uttering,
The undertone, the savage old mother incessantly crying,
To the boy's soul's questions sullenly timing, some drown'd secret hissing,
To the outsetting bard.

Demon or bird! (said the boy's soul,)
Is it indeed toward your mate you sing? or is it really to me?
For I, that was a child, my tongue's use sleeping, now I have heard you,
Now in a moment I know what I am for, I awake,
And already a thousand singers, a thousand songs, clearer, louder
      and more sorrowful than yours,
A thousand warbling echoes have started to life within me, never to die.

O you singer solitary, singing by yourself, projecting me,
O solitary me listening, never more shall I cease perpetuating you,
Never more shall I escape, never more the reverberations,
Never more the cries of unsatisfied love be absent from me,
Never again leave me to be the peaceful child I was before what
      there in the night,
By the sea under the yellow and sagging moon,
The messenger there arous'd, the fire, the sweet hell within,
The unknown want, the destiny of me.

O give me the clue! (it lurks in the night here somewhere,)
O if I am to have so much, let me have more!

A word then, (for I will conquer it,)
The word final, superior to all,
Subtle, sent up—what is it?—I listen;
Are you whispering it, and have been all the time, you sea-waves?
Is that it from your liquid rims and wet sands?

Whereto answering, the sea,
Delaying not, hurrying not,
Whisper'd me through the night, and very plainly before daybreak,
Lisp'd to me the low and delicious word death,
And again death, death, death, death
Hissing melodious, neither like the bird nor like my arous'd child's heart,
But edging near as privately for me rustling at my feet,
Creeping thence steadily up to my ears and laving me softly all over,
Death, death, death, death, death.

Which I do not forget.
But fuse the song of my dusky demon and brother,
That he sang to me in the moonlight on Paumanok's gray beach,
With the thousand responsive songs at random,
My own songs awaked from that hour,
And with them the key, the word up from the waves,
The word of the sweetest song and all songs,
That strong and delicious word which, creeping to my feet,
(Or like some old crone rocking the cradle, swathed in sweet
      garments, bending aside,)
The sea whisper'd me.

Поддержать сайт