Сэмюэл Тэйлор Кольридж (Samuel Taylor Coleridge)

Christabel

PART I

'Tis the middle of night by the castle clock
And the owls have awakened the crowing cock;
Tu-whit!- Tu-whoo!
And hark, again! the crowing cock,
How drowsily it crew.
Sir Leoline, the Baron rich,
Hath a toothless mastiff, which
From her kennel beneath the rock
Maketh answer to the clock,
Four for the quarters, and twelve for the hour;
Ever and aye, by shine and shower,
Sixteen short howls, not over loud;
Some say, she sees my lady's shroud.

Is the night chilly and dark?
The night is chilly, but not dark.
The thin gray cloud is spread on high,
It covers but not hides the sky.
The moon is behind, and at the full;
And yet she looks both small and dull.
The night is chill, the cloud is gray:
'T is a month before the month of May,
And the Spring comes slowly up this way.
The lovely lady, Christabel,
Whom her father loves so well,
What makes her in the wood so late,
A furlong from the castle gate?
She had dreams all yesternight
Of her own betrothed knight;
And she in the midnight wood will pray
For the weal of her lover that's far away.

She stole along, she nothing spoke,
The sighs she heaved were soft and low,
And naught was green upon the oak,
But moss and rarest mistletoe:
She kneels beneath the huge oak tree,
And in silence prayeth she.

The lady sprang up suddenly,
The lovely lady, Christabel!
It moaned as near, as near can be,
But what it is she cannot tell.-
On the other side it seems to be,
Of the huge, broad-breasted, old oak tree.
The night is chill; the forest bare;
Is it the wind that moaneth bleak?
There is not wind enough in the air
To move away the ringlet curl
From the lovely lady's cheek-
There is not wind enough to twirl
The one red leaf, the last of its clan,
That dances as often as dance it can,
Hanging so light, and hanging so high,
On the topmost twig that looks up at the sky.

Hush, beating heart of Christabel!
Jesu, Maria, shield her well!
She folded her arms beneath her cloak,
And stole to the other side of the oak.
What sees she there?

There she sees a damsel bright,
Dressed in a silken robe of white,
That shadowy in the moonlight shone:
The neck that made that white robe wan,
Her stately neck, and arms were bare;
Her blue-veined feet unsandaled were;
And wildly glittered here and there
The gems entangled in her hair.
I guess, 't was frightful there to see
A lady so richly clad as she-
Beautiful exceedingly!

'Mary mother, save me now!'
Said Christabel, 'and who art thou?'

The lady strange made answer meet,
And her voice was faint and sweet:-
'Have pity on my sore distress,
I scarce can speak for weariness:
Stretch forth thy hand, and have no fear!'
Said Christabel, 'How camest thou here?'
And the lady, whose voice was faint and sweet,
Did thus pursue her answer meet:-
'My sire is of a noble line,
And my name is Geraldine:
Five warriors seized me yestermorn,
Me, even me, a maid forlorn:
They choked my cries with force and fright,
And tied me on a palfrey white.
The palfrey was as fleet as wind,
And they rode furiously behind.
They spurred amain, their steeds were white:
And once we crossed the shade of night.
As sure as Heaven shall rescue me,
I have no thought what men they be;
Nor do I know how long it is
(For I have lain entranced, I wis)
Since one, the tallest of the five,
Took me from the palfrey's back,
A weary woman, scarce alive.
Some muttered words his comrades spoke:
He placed me underneath this oak;
He swore they would return with haste;
Whither they went I cannot tell-
I thought I heard, some minutes past,
Sounds as of a castle bell.
Stretch forth thy hand,' thus ended she,
'And help a wretched maid to flee.'

Then Christabel stretched forth her hand,
And comforted fair Geraldine:
'O well, bright dame, may you command
The service of Sir Leoline;
And gladly our stout chivalry
Will he send forth, and friends withal,
To guide and guard you safe and free
Home to your noble father's hall.'

She rose: and forth with steps they passed
That strove to be, and were not, fast.
Her gracious stars the lady blest,
And thus spake on sweet Christabel:
'All our household are at rest,
The hall is silent as the cell;
Sir Leoline is weak in health,
And may not well awakened be,
But we will move as if in stealth;
And I beseech your courtesy,
This night, to share your couch with me.'

They crossed the moat, and Christabel
Took the key that fitted well;
A little door she opened straight,
All in the middle of the gate;
The gate that was ironed within and without,
Where an army in battle array had marched out.
The lady sank, belike through pain,
And Christabel with might and main
Lifted her up, a weary weight,
Over the threshold of the gate:
Then the lady rose again,
And moved, as she were not in pain.

So, free from danger, free from fear,
They crossed the court: right glad they were.
And Christabel devoutly cried
To the Lady by her side;
'Praise we the Virgin all divine,
Who hath rescued thee from thy distress!'
'Alas, alas!' said Geraldine,
'I cannot speak for weariness.'
So, free from danger, free from fear,
They crossed the court: right glad they were.

Outside her kennel the mastiff old
Lay fast asleep, in moonshine cold.
The mastiff old did not awake,
Yet she an angry moan did make.
And what can ail the mastiff bitch?
Never till now she uttered yell
Beneath the eye of Christabel.
Perhaps it is the owlet's scritch:
For what can aid the mastiff bitch?

They passed the hall, that echoes still,
Pass as lightly as you will.
The brands were flat, the brands were dying,
Amid their own white ashes lying;
But when the lady passed, there came
A tongue of light, a fit of flame;
And Christabel saw the lady's eye,
And nothing else saw she thereby,
Save the boss of the shield of Sir Leoline tall,
Which hung in a murky old niche in the wall.
'O softly tread,' said Christabel,
'My father seldom sleepeth well.'
Sweet Christabel her feet doth bare,
And, jealous of the listening air,
They steal their way from stair to stair,
Now in glimmer, and now in gloom,
And now they pass the Baron's room,
As still as death, with stifled breath!
And now have reached her chamber door;
And now doth Geraldine press down
The rushes of the chamber floor.

The moon shines dim in the open air,
And not a moonbeam enters here.
But they without its light can see
The chamber carved so curiously,
Carved with figures strange and sweet,
All made out of the carver's brain,
For a lady's chamber meet:
The lamp with twofold silver chain
Is fastened to an angel's feet.
The silver lamp burns dead and dim;
But Christabel the lamp will trim.
She trimmed the lamp, and made it bright,
And left it swinging to and fro,
While Geraldine, in wretched plight,
Sank down upon the floor below.
'O weary lady, Geraldine,
I pray you, drink this cordial wine!
It is a wine of virtuous powers;
My mother made it of wild flowers.'

'And will your mother pity me,
Who am a maiden most forlorn?'
Christabel answered- 'Woe is me!
She died the hour that I was born.
I have heard the gray-haired friar tell,
How on her death-bed she did say,
That she should hear the castle-bell
Strike twelve upon my wedding-day.
O mother dear! that thou wert here!'
'I would,' said Geraldine, 'she were!'

But soon, with altered voice, said she-
'Off, wandering mother! Peak and pine!
I have power to bid thee flee.'
Alas! what ails poor Geraldine?
Why stares she with unsettled eye?
Can she the bodiless dead espy?
And why with hollow voice cries she,
'Off, woman, off! this hour is mine-
Though thou her guardian spirit be,
Off, woman. off! 't is given to me.'

Then Christabel knelt by the lady's side,
And raised to heaven her eyes so blue-
'Alas!' said she, 'this ghastly ride-
Dear lady! it hath wildered you!'
The lady wiped her moist cold brow,
And faintly said, ''T is over now!'
Again the wild-flower wine she drank:
Her fair large eyes 'gan glitter bright,
And from the floor, whereon she sank,
The lofty lady stood upright:
She was most beautiful to see,
Like a lady of a far countree.

And thus the lofty lady spake-
'All they, who live in the upper sky,
Do love you, holy Christabel!
And you love them, and for their sake,
And for the good which me befell,
Even I in my degree will try,
Fair maiden, to requite you well.
But now unrobe yourself; for I
Must pray, ere yet in bed I lie.'

Quoth Christabel, 'So let it be!'
And as the lady bade, did she.
Her gentle limbs did she undress
And lay down in her loveliness.

But through her brain, of weal and woe,
So many thoughts moved to and fro,
That vain it were her lids to close;
So half-way from the bed she rose,
And on her elbow did recline.
To look at the lady Geraldine.
Beneath the lamp the lady bowed,
And slowly rolled her eyes around;
Then drawing in her breath aloud,
Like one that shuddered, she unbound
The cincture from beneath her breast:
Her silken robe, and inner vest,
Dropped to her feet, and full in view,
Behold! her bosom and half her side-
A sight to dream of, not to tell!
O shield her! shield sweet Christabel!

Yet Geraldine nor speaks nor stirs:
Ah! what a stricken look was hers!
Deep from within she seems half-way
To lift some weight with sick assay,
And eyes the maid and seeks delay;
Then suddenly, as one defied,
Collects herself in scorn and pride,
And lay down by the maiden's side!-
And in her arms the maid she took,
Ah, well-a-day!
And with low voice and doleful look
These words did say:

'In the touch of this bosom there worketh a spell,
Which is lord of thy utterance, Christabel!
Thou knowest to-night, and wilt know to-morrow,
This mark of my shame, this seal of my sorrow;
But vainly thou warrest,
For this is alone in
Thy power to declare,
That in the dim forest
Thou heard'st a low moaning,
And found'st a bright lady, surpassingly fair:
And didst bring her home with thee, in love and in charity,
To shield her and shelter her from the damp air.'

It was a lovely sight to see
The lady Christabel, when she
Was praying at the old oak tree.
Amid the jagged shadows
Of mossy leafless boughs,
Kneeling in the moonlight,
To make her gentle vows;
Her slender palms together prest,
Heaving sometimes on her breast;
Her face resigned to bliss or bale-
Her face, oh, call it fair not pale,
And both blue eyes more bright than clear.
Each about to have a tear.
With open eyes (ah, woe is me!)
Asleep, and dreaming fearfully,
Fearfully dreaming, yet, I wis,
Dreaming that alone, which is-
O sorrow and shame! Can this be she,
The lady, who knelt at the old oak tree?
And lo! the worker of these harms,
That holds the maiden in her arms,
Seems to slumber still and mild,
As a mother with her child.

A star hath set, a star hath risen,
O Geraldine! since arms of thine
Have been the lovely lady's prison.
O Geraldine! one hour was thine-
Thou'st had thy will! By tarn and rill,
The night-birds all that hour were still.
But now they are jubilant anew,
From cliff and tower, tu-whoo! tu-whoo!
Tu-whoo! tu-whoo! from wood and fell!

And see! the lady Christabel
Gathers herself from out her trance;
Her limbs relax, her countenance
Grows sad and soft; the smooth thin lids
Close o'er her eyes; and tears she sheds-
Large tears that leave the lashes bright!
And oft the while she seems to smile
As infants at a sudden light!
Yea, she doth smile, and she doth weep,
Like a youthful hermitess,
Beauteous in a wilderness,
Who, praying always, prays in sleep.
And, if she move unquietly,
Perchance, 't is but the blood so free
Comes back and tingles in her feet.
No doubt, she hath a vision sweet.
What if her guardian spirit 't were,
What if she knew her mother near?
But this she knows, in joys and woes,
That saints will aid if men will call:
For the blue sky bends over all.

PART II

Each matin bell, the Baron saith,
Knells us back to a world of death.
These words Sir Leoline first said,
When he rose and found his lady dead:
These words Sir Leoline will say
Many a morn to his dying day!

And hence the custom and law began
That still at dawn the sacristan,
Who duly pulls the heavy bell,
Five and forty beads must tell
Between each stroke- a warning knell,
Which not a soul can choose but hear
From Bratha Head to Wyndermere.
Saith Bracy the bard, 'So let it knell!
And let the drowsy sacristan
Still count as slowly as he can!'
There is no lack of such, I ween,
As well fill up the space between.
In Langdale Pike and Witch's Lair,
And Dungeon-ghyll so foully rent,
With ropes of rock and bells of air
Three sinful sextons' ghosts are pent,
Who all give back, one after t' other,
The death-note to their living brother;
And oft too, by the knell offended,
Just as their one! two! three! is ended,
The devil mocks the doleful tale
With a merry peal from Borrowdale.

The air is still! through mist and cloud
That merry peal comes ringing loud;
And Geraldine shakes off her dread,
And rises lightly from the bed;
Puts on her silken vestments white,
And tricks her hair in lovely plight,
And nothing doubting of her spell
Awakens the lady Christabel.
'Sleep you, sweet lady Christabel?
I trust that you have rested well.'

And Christabel awoke and spied
The same who lay down by her side-
O rather say, the same whom she
Raised up beneath the old oak tree!
Nay, fairer yet! and yet more fair!
For she belike hath drunken deep
Of all the blessedness of sleep!
And while she spake, her looks, her air,
Such gentle thankfulness declare,
That (so it seemed) her girded vests
Grew tight beneath her heaving breasts.
'Sure I have sinned!' said Christabel,
'Now heaven be praised if all be well!'
And in low faltering tones, yet sweet,
Did she the lofty lady greet
With such perplexity of mind
As dreams too lively leave behind.

So quickly she rose, and quickly arrayed
Her maiden limbs, and having prayed
That He, who on the cross did groan,
Might wash away her sins unknown,
She forthwith led fair Geraldine
To meet her sire, Sir Leoline.
The lovely maid and the lady tall
Are pacing both into the hall,
And pacing on through page and groom,
Enter the Baron's presence-room.

The Baron rose, and while he prest
His gentle daughter to his breast,
With cheerful wonder in his eyes
The lady Geraldine espies,
And gave such welcome to the same,
As might beseem so bright a dame!

But when he heard the lady's tale,
And when she told her father's name,
Why waxed Sir Leoline so pale,
Murmuring o'er the name again,
Lord Roland de Vaux of Tryermaine?
Alas! they had been friends in youth;
But whispering tongues can poison truth;
And constancy lives in realms above;
And life is thorny; and youth is vain;
And to be wroth with one we love
Doth work like madness in the brain.
And thus it chanced, as I divine,
With Roland and Sir Leoline.
Each spake words of high disdain
And insult to his heart's best brother:
They parted- ne'er to meet again!
But never either found another
To free the hollow heart from paining-
They stood aloof, the scars remaining,
Like cliffs which had been rent asunder;
A dreary sea now flows between.
But neither heat, nor frost, nor thunder,
Shall wholly do away, I ween,
The marks of that which once hath been.
Sir Leoline, a moment's space,
Stood gazing on the damsel's face:
And the youthful Lord of Tryermaine
Came back upon his heart again.

O then the Baron forgot his age,
His noble heart swelled high with rage;
He swore by the wounds in Jesu's side
He would proclaim it far and wide,
With trump and solemn heraldry,
That they, who thus had wronged the dame
Were base as spotted infamy!
'And if they dare deny the same,
My herald shall appoint a week,
And let the recreant traitors seek
My tourney court- that there and then
I may dislodge their reptile souls
From the bodies and forms of men!'
He spake: his eye in lightning rolls!
For the lady was ruthlessly seized; and he kenned
In the beautiful lady the child of his friend!

And now the tears were on his face,
And fondly in his arms he took
Fair Geraldine who met the embrace,
Prolonging it with joyous look.
Which when she viewed, a vision fell
Upon the soul of Christabel,
The vision of fear, the touch and pain!
She shrunk and shuddered, and saw again-
(Ah, woe is me! Was it for thee,
Thou gentle maid! such sights to see?)
Again she saw that bosom old,
Again she felt that bosom cold,
And drew in her breath with a hissing sound:
Whereat the Knight turned wildly round,
And nothing saw, but his own sweet maid
With eyes upraised, as one that prayed.

The touch, the sight, had passed away,
And in its stead that vision blest,
Which comforted her after-rest,
While in the lady's arms she lay,
Had put a rapture in her breast,
And on her lips and o'er her eyes
Spread smiles like light!
With new surprise,
'What ails then my beloved child?'
The Baron said- His daughter mild
Made answer, 'All will yet be well!'
I ween, she had no power to tell
Aught else: so mighty was the spell.

Yet he who saw this Geraldine,
Had deemed her sure a thing divine.
Such sorrow with such grace she blended,
As if she feared she had offended
Sweet Christabel, that gentle maid!
And with such lowly tones she prayed
She might be sent without delay
Home to her father's mansion.
'Nay!
Nay, by my soul!' said Leoline.
'Ho! Bracy the bard, the charge be thine!
Go thou, with music sweet and loud,
And take two steeds with trappings proud,
And take the youth whom thou lov'st best
To bear thy harp, and learn thy song,
And clothe you both in solemn vest,
And over the mountains haste along,
Lest wandering folk, that are abroad,
Detain you on the valley road.

'And when he has crossed the Irthing flood,
My merry bard! he hastes, he hastes
Up Knorren Moor, through Halegarth Wood,
And reaches soon that castle good
Which stands and threatens Scotland's wastes.

'Bard Bracy! bard Bracy! your horses are fleet,
Ye must ride up the hall, your music so sweet,
More loud than your horses' echoing feet!
And loud and loud to Lord Roland call,
Thy daughter is safe in Langdale hall!
Thy beautiful daughter is safe and free-
Sir Leoline greets thee thus through me.
He bids thee come without delay
With all thy numerous array;
And take thy lovely daughter home:
And he will meet thee on the way
With all his numerous array
White with their panting palfreys' foam:
And, by mine honor! I will say,
That I repent me of the day
When I spake words of fierce disdain
To Roland de Vaux of Tryermaine!-
- For since that evil hour hath flown,
Many a summer's sun hath shone;
Yet ne'er found I a friend again
Like Roland de Vaux of Tryermaine.'

The lady fell, and clasped his knees,
Her face upraised, her eyes o'erflowing;
And Bracy replied, with faltering voice,
His gracious hail on all bestowing;
'Thy words, thou sire of Christabel,
Are sweeter than my harp can tell;
Yet might I gain a boon of thee,
This day my journey should not be,
So strange a dream hath come to me;
That I had vowed with music loud
To clear yon wood from thing unblest,
Warned by a vision in my rest!
For in my sleep I saw that dove,
That gentle bird, whom thou dost love,
And call'st by thy own daughter's name-
Sir Leoline! I saw the same,
Fluttering, and uttering fearful moan,
Among the green herbs in the forest alone.
Which when I saw and when I heard,
I wondered what might ail the bird;
For nothing near it could I see,
Save the grass and herbs underneath the old tree.
And in my dream methought I went
To search out what might there be found;
And what the sweet bird's trouble meant,
That thus lay fluttering on the ground.
I went and peered, and could descry
No cause for her distressful cry;
But yet for her dear lady's sake
I stooped, methought, the dove to take,
When lo! I saw a bright green snake
Coiled around its wings and neck.
Green as the herbs on which it couched,
Close by the dove's its head it crouched;
And with the dove it heaves and stirs,
Swelling its neck as she swelled hers!
I woke; it was the midnight hour,
The clock was echoing in the tower;
But though my slumber was gone by,
This dream it would not pass away-
It seems to live upon my eye!
And thence I vowed this self-same day
With music strong and saintly song
To wander through the forest bare,
Lest aught unholy loiter there.'

Thus Bracy said: the Baron, the while,
Half-listening heard him with a smile;
Then turned to Lady Geraldine,
His eyes made up of wonder and love;
And said in courtly accents fine,
'Sweet maid, Lord Roland's beauteous dove,
With arms more strong than harp or song,
Thy sire and I will crush the snake!'
He kissed her forehead as he spake,
And Geraldine in maiden wise
Casting down her large bright eyes,
With blushing cheek and courtesy fine
She turned her from Sir Leoline;
Softly gathering up her train,
That o'er her right arm fell again;
And folded her arms across her chest,
And couched her head upon her breast,
And looked askance at Christabel-
Jesu, Maria, shield her well!

A snake's small eye blinks dull and shy,
And the lady's eyes they shrunk in her head,
Each shrunk up to a serpent's eye,
And with somewhat of malice, and more of dread,
At Christabel she looked askance!-
One moment- and the sight was fled!
But Christabel in dizzy trance
Stumbling on the unsteady ground
Shuddered aloud, with a hissing sound;
And Geraldine again turned round,
And like a thing that sought relief,
Full of wonder and full of grief,
She rolled her large bright eyes divine
Wildly on Sir Leoline.

The maid, alas! her thoughts are gone,
She nothing sees- no sight but one!
The maid, devoid of guile and sin,
I know not how, in fearful wise,
So deeply had she drunken in
That look, those shrunken serpent eyes,
That all her features were resigned
To this sole image in her mind:
And passively did imitate
That look of dull and treacherous hate!
And thus she stood, in dizzy trance,
Still picturing that look askance
With forced unconscious sympathy
Full before her father's view-
As far as such a look could be
In eyes so innocent and blue!

And when the trance was o'er, the maid
Paused awhile, and inly prayed:
Then falling at the Baron's feet,
'By my mother's soul do I entreat
That thou this woman send away!'
She said: and more she could not say;
For what she knew she could not tell,
O'er-mastered by the mighty spell.
Why is thy cheek so wan and wild,
Sir Leoline? Thy only child
Lies at thy feet, thy joy, thy pride.
So fair, so innocent, so mild;
The same, for whom thy lady died!
O by the pangs of her dear mother
Think thou no evil of thy child!
For her, and thee, and for no other,
She prayed the moment ere she died:
Prayed that the babe for whom she died,
Might prove her dear lord's joy and pride!
That prayer her deadly pangs beguiled,
Sir Leoline!
And wouldst thou wrong thy only child,
Her child and thine?

Within the Baron's heart and brain
If thoughts, like these, had any share,
They only swelled his rage and pain,
And did but work confusion there.
His heart was cleft with pain and rage,
His cheeks they quivered, his eyes were wild,
Dishonored thus in his old age;
Dishonored by his only child,
And all his hospitality
To the insulted daughter of his friend
By more than woman's jealousy
Brought thus to a disgraceful end-
He rolled his eye with stern regard
Upon the gentle ministrel bard,
And said in tones abrupt, austere-
'Why, Bracy! dost thou loiter here?
I bade thee hence!' The bard obeyed;
And turning from his own sweet maid,
The aged knight, Sir Leoline,
Led forth the lady Geraldine!

THE CONCLUSION TO PART II

A little child, a limber elf,
Singing, dancing to itself,
A fairy thing with red round cheeks,
That always finds, and never seeks,
Makes such a vision to the sight
As fills a father's eyes with light;
And pleasures flow in so thick and fast
Upon his heart, that he at last
Must needs express his love's excess
With words of unmeant bitterness.
Perhaps 'tis pretty to force together
Thoughts so all unlike each other;
To mutter and mock a broken charm,
To dally with wrong that does no harm.
Perhaps 'tis tender too and pretty
At each wild word to feel within
A sweet recoil of love and pity.
And what, if in a world of sin
(O sorrow and shame should this be true!)
Such giddiness of heart and brain
Comes seldom save from rage and pain,
So talks as it's most used to do.

THE END 

Кристабель

                  Часть I

Над башней замка полночь глуха
И совиный стон разбудил петуха.
Ту-ху! Ту-уит!
И снова пенье петуха,
Как сонно он кричит!

Сэр Леолайн, знатный барон,
Старую   суку   имеет   он.
Из своей конуры меж скал и  кустов
Она отвечает бою часов,
Четыре четверти, полный час,
Она завывает шестнадцать раз.
Говорят, что саван видит она,
В котором леди погребена.

Ночь холодна ли и  темна?
Ночь холодна, но не темна!
Серая туча в небе висит,
Но небосвод сквозь нее сквозит.

Хотя полнолунье,  но  луна
Мала за тучей и темна.
Ночь холодна, сер небосвод,
Еще через месяц - маю черед,
Так медленно весна идет.

Кто леди Кристабель милей?
Ее отец так нежен" с ней!
Куда же она так поздно идет
Вдали от замковых ворот?
Всю ночь вчера средь грез ночных
Ей снился рыцарь, ее жених,
И хочет она в лесу ночном,
В разлуке с ним, помолиться о нем.

Брела в безмолвии она,
И был ее чуть слышен вздох,
На голом дубе была зелена
Одна омела, да редкий мох.
Став на колени в лесной глуши,
Она молилась от всей души.

Но поднялась тревожно вдруг
Прекрасная леди Кристабель --
Она услышала странный звук,
Не слыханный ею нигде досель,
Как будто стоны близко слышны
За старым дубом, с той стороны.

Ночь холодна,  лес обнажен:
Может быть, это ветра стон?
Нет, даже легкий ветерок
Не повеет сегодня среди ракит,
Не сдунет локона с милых щек,
Не шелохнет, не закружит
Последний красный лист, всегда
Готовый плясать туда, сюда,
Так слабо подвешенный, так легко
На верхней ветке, там, высоко.
Чу! бьется сердце у ней в груди -
Святая дева, ее пощади!
Руки с мольбой сложив под плащом,
Обходит дуб она кругом,
Что же видит она?

Юная дева прелестна на вид
В белом шелковом платье сидит.
Платье блестит в лучах луны,
Ее шея и плечи обнажены,
От них ее платье еще бледней.
Она сидит на земле, боса,
И дикие звезды цветных камней
Блестят, запутаны в ее волоса.

Конечно, страшно лицом к лицу
Было девушке встретить в ночном лесу
Такую страшную красу.

"Помоги, богоматерь, мне с высоты
(Говорит Кристабель), но кто же ты?"

Сказала ей дама такие слова,
И голос ее звучал  едва:
"О, пусть тебя тронет моя судьба,
Я с трудом говорю,  я так слаба,
Протяни мне руку, не бойся, о нет..."
Кристабель спросила,  откуда она,
И так сказала ей дама в ответ,
И была ее речь едва слышна:

"Мой отец издалека ведет свой род,
Меня Джеральдиной он зовет.
Пятеро воинов вчера среди дня
Схватили беззащитную деву, меня.
Они заглушили мой крик и плач,
Прикрутили к коню жесткой уздой,
Несся конь, как ветер степной,
И сзади они летели  вскачь.
Они пришпоривали злобно коней,
Мы пересекли ночную тьму.
Я, господь свидетель тому,
Никогда не знала этих людей.
Не помню времени я и пути
(Я лежала без чувств), пока меня
Самый высокий и злой из пяти
Не снял, наконец, со спины коня.

Едва живой я была тогда,
Но помню споры его друзей,
Он меня положил средь корней
И клятву дал вернуться сюда.
Куда они скрылись, не могу сказать:
Недавно послышался здесь в тишине
Как будто звон колокольный мне,
О, помоги же несчастной бежать
(Сказала она), дай руку мне".

Тогда белокурую Джеральдину утешать
Стала Кристабель: "О не бойтесь ничего,
Прекрасная леди, вы можете располагать
Домом благородного отца моего.
Он с радостью даст охрану вам,
Отборных рыцарей с вами пошлет
И будет честью его друзьям
Вас провожать до отцовских ворот".

Они пошли, их страх торопил
Но быстро идти не было сил
(О леди, счастлива ваша  звезда!)
И так Кристабель сказала тогда:
"Все наши домашние "пят давно
И в залах, и в горницах - всюду темно.
Сэр Леолайн здоровьем слаб
И я его разбудить не могла б,
Но мы проберемся, словно тайком,
И если позволите, то проведем
Ночь эту рядом, на ложе одном".

Они миновали ров, и вот
Маленький ключ Кристабель достает,
Узкая калитка легко отворена,
Как раз посредине ворот она,
Ворот, которые железом блестят,
В них может проехать целый отряд.
Должно быть,  от боли, леди легла,
И вот Кристабель ее подняла
И на руках, - кто б думать мог, -
Перенесла через порог.
Но  едва  миновали  порог  ворот,
Словно не было боли, леди встает.

Далеко опасность, далеко страх,
Счастье сияло в их глазах.
Кристабель свой взор к небесам подняла
И спутнице так сказала своей:
"Тебя Пресвятая Дева спасла,
Вознесем же мы благодарность к ней".
"Увы! Увы! - Джеральдина в ответ,
У меня для этого силы нет".
Далеко опасность, далеко страх,
Счастье сияло в их глазах!

Старая сука пред своей конурой
Глубоко спит под холодной луной.
Она не шевельнулась, она спала,
Но жалобный вздох она издала
И что ее потревожить могло?
Она никогда не вздыхала досель
Когда приближалась к ней Кристабель,
Быть может,  крик совы донесло,
Ибо, что ее потревожить могло?

Очень легко ступали они,
Но эхо повторяло шаг.
В высокой зале тлел очаг,
Уже умирали в нем головни,
Но, когда проходила леди, - сильней
Вспыхнули вдруг языки огней,
Кристабель увидела леди глаз
На миг, пока  огонь не погас.
Только это, да старый щит,
Что в нише на стене висит.
"О, тише ступайте, - сказала она,
Отец пробудится ото сна!"

Кристабель разулась, легкой стопой,
Боясь потревожить замка покой,
Они со ступени крадутся на ступень,
То сквозь мерцанье, то сквозь тень.
Идут мимо спальни, где спит барон,
Тихи, как смерть, не проснулся б он.
Но вот и дверь в ее покой,
Но вот Джеральдина коснулась ногой
Камышевых матов комнаты той.

В небе луна светит темно,
Ее лучи минуют окно,
Но и без бледных лучей луны
Резьбой покрытые стены видны.
Изваяния нежно пленяют глаз
И странен их прихотливый строй,
Для девичьей спальни они как раз.
И лампу с серебряной цепью двойной
Держит ангел легкой рукой.

Серебряная лампа - луны темней,
Но лампу эту Кристабель берет,
Прибавляет огня и, вспыхнув сильней,
Лампа качается взад и вперед.
Что с Джеральдиной? Совсем бледна,
Опустилась на пол без сил она
"Леди Джеральдина, это вино
Вас подкрепит - выпейте скорей,
Из диких целебных трав оно
Было приготовлено матерью моей".

"Но будет ли рада меня приласкать,
Погибшую деву, ваша мать?" -
"Горе мне! - Кристабель в ответ, -
У меня с рожденья матери нет.
Седой монах рассказывал раз,
Что мать моя в предсмертный час
Говорила, что будет слышен ей
Полночный звон в день свадьбы моей.
Ах, если бы мать пришла сквозь мрак!" -
Джеральдина сказала: "Ах, если б так!"

Но сейчас же глухо вскричала она:
"Прочь, скиталица-мать! Ты, здесь не нужна!
У меня есть власть сильнее твоей".
Джеральдина бедная - увы, что с ней?
Почему так странно она  глядит,
Или мертвую видит во тьме ночной?

Почему так глухо она кричит:
"Прочь, женщина, прочь, час этот мой!
Хотя ты и ангел хранитель ее,
Прочь, женщина, прочь, здесь все мое!"

Тогда Кристабель к ней  подошла,
И синие очи к небесам подняла.
"Этой страшной скачкой верхом, увы, Дорогая
леди,  измучены  вы!"
Джеральдина рукой отерла чело
И сказала тихо: "Теперь прошло".

Джеральдина вина выпила вновь:
На ее щеках заиграла кровь
И тотчас с пола встала она
Вновь гордая леди, высока и стройна,
И, словно дама страны неземной,
Она была прекрасна собой.

Сказала она: "Кристабель, за вас
Молятся ангелы каждый час,
И вы непорочным сердцем своим
Отвечаете нежной любовью им.
За ваше добро заплатить вдвойне,
Прелестная дева, хочется мне.
Хотя так беспомощна я, увы,
Но теперь, дитя, раздевайтесь вы,
А я перед сном помолиться должна".
"Пусть будет так", - говорит Кристабель.
И, как приказала леди, она
Разделась и легла в постель,
Легла, невинна и нежна.
Но, о, несчастье и счастье дум
Слишком много тревожило ум,
И никак Кристабель не могла заснуть.

Тогда на локоть она оперлась
И на постели слегка поднялась
Для того, чтобы на Джеральдину взглянуть.

Под лампою леди склонена,
Обводила тихо глазами кругом,
И, глубоко вздохнув, она
Вся словно вздрогнула, потом
Распустила под грудью пояс свой.
Одежда упала к ногам легка...
Она стоит совсем нагой!
Взгляни: ее грудь, ее бока -
Это может присниться, но как рассказать?
О, спаси Кристабель, Христа благодать!

Джеральдина недвижна, она молчит,
Ах! Ее пораженный взор горит,
Как будто болезненным усильем она
Какую-то тяжесть поднимает со дна,
И на девушку, медля, она глядит.
Но вот, словно вызов она приняла
Движеньем гордым головы,
И рядом с девушкой легла
И в свои объятья ее взяла.
          Увы, увы!
Печален взор и слышны едва
          Ее слова:
"Кристабель, прикоснулась к тебе моя грудь,
Молчаливой, безвольной отныне будь!
Ты узнаешь сейчас, будешь завтра знать
И скорби моей, и стыда печать;
          Не все ли равно,
          Ведь только одно
          И знаешь ты:
          Что в лесу, где мгла,
          Ты на стон пошла
И встретила даму неземной красоты
И  ее привела милосердно домой,
Чтоб спасти и укрыть от прохлады ночной".


        Заключение первой части

Зрелище можно ль найти милей,
Чем Кристабель, когда она
Под старым дубом молилась, одна
Среди зубчатых острых теней
От его безлистых мшистых ветвей,
Чем Кристабель в сиянья луны,
Шептавшая сладких молитв слова.
Ее сжатые руки так нежны,
Ее вздохи слышны едва-едва. . .
Открыто лицо для тоски и любви. . .
Из скорее блестящих, чем светлых глаз
Готов упасть слезы алмаз.
С глазами открытыми (горе мне!)
Кристабель во власти ужасного сна.
Но знаю я, что в ужасном сне
Лишь то, что было видит она.
Может ли быть? О горе и стыд!
Она ли молилась в чаще ракит!
Погляди: виновница этого зла
В свои объятья деву взяла
И может спокойно и сладко спать,
Словно с ребенком  нежная  мать!

Звезда закатилась, взошла звезда.
О, Джеральдина, тот час, когда
Твои объятья стали тюрьмой
Для прелестной леди - тот час был твой!
В тот час над озером и горным ручьем
Птицы были объяты сном,
Но теперь ликующий говор их
Ту-ху - летит  от лесов  густых,
Ту-ху, ту-ху - до вершин крутых.

Взгляни же:  леди  Кристабель
Покидает медленно свое забытье,
Она подымается, опираясь на постель,
Грустен и томен вид ее.
Веки смыкаются и слез волна
Сквозь густые  ресницы бежит, блестя,
И улыбается в то же время она,
Как при внезапном свете дитя.
Она улыбается и плачет - да,
Как  юная  отшельница  в  лесной  тишине,
Прекрасная отшельница, что всегда
Твердит молитву наяву и во сне...
И если беспокойны движенья ее,
То лишь потому, что свободная кровь
К ее ногам приливает вновь.
Было сладко, конечно, ее забытье.
Что же, если б ангел ее был с ней
Если б она знала, что с ней ее мать?
Но одно она знает: близка благодать,
И   святые  помогут - лишь  стоит  позвать,
Ибо небо объемлет всех людей!


             Часть II

"В загробный мир, - говорит барон, -
Нас призывает утренний звон".
Он  эти  слова  впервые  сказал,
Когда мертвой леди свою увидал.
Говорить он их будет каждый раз,
Пока не пробьет его смертный час.

Он обычай завел, незнакомый встарь,
Чтобы каждый день на заре звонарь,
Раскачивая  тяжкий  колокол  свой,
Сорок пять четок перебрал  рукой,
Меж двух ударов  за упокой,
Чтоб слышал звон каждый сосед
От Уиндермира до Брета-Хэд.

Бард Бреси молвит: "Звон хорош такой!
Ты, старый, заспанный звонарь,
Ударь, помолись и опять ударь!
Есть много звуков и разных див,
Чтобы заполнить перерыв.
Где Ленгдель-Пик и Ведьмин Скат
И  Донжон-Гиль, заселенный зря,
В воздушный колокол звонят
Три многогрешных звонаря,_
И вторят втроем один за другим
Мертвыми  звонами  звонам живым.
И часто звоном оскорблен,
Когда  умолкнет их дин-дон,
Высмеивает Дьявол скорбную трель
И весело трезвонит за ним Бородель.
Воздух спокоен! Сквозь туман далеко
Слышен веселый этот трезвон;
Джеральдина с постели встает легко,
Уже стряхнув и ужас,  и сон.
Свое белое платье надела она,
Узел  сплела   волос  густых
И будит Кристабель от сна,
Не сомневаясь в чарах своих.
"Вы спите, леди Кристабель?
Уж утро - нора покинуть постель!"

Кристабель проснулась. Стоит перед ней
Та, что рядом с нею ночь провела,
Или та самая,  верней,
Которую она под дубом нашла.
Еще красивей,  еще милей,
Потому  что  выпита  ею  до  дна
Полная чаша сладкого сна.
И так приветливы слова,
Так благодарен нежный взгляд,
Что (так казалось) кружева
Взволнованную грудь теснят.
Кристабель сказала: "Сомненья нет,
Я согрешила, я была неправа",
И голос ее дрожал едва,
Хоть ласков был ее привет,
Но душа  ее  все же  была  смущена
Впечатленьем, слишком  живого   сна.
Кристабель поспешно с постели встает,
Надевает платье и молитву творит.
Кто на кресте томился,   Тот
Ее  неведомый  грех   простит.
И леди Джеральдину ведет потом
Познакомить со старым своим отцом.

Кристабель с Джеральдиной идут вдвоем,
Проходят залой, сквозь ряд колонн
И, ступая между слугой и пажом,
Входят в покой, где сидит барон.
Встал барон, прижав Кристабель,
Ненаглядную дочь, к груди своей
И, заметив леди, невиданную досель,
Глядит на нее, дивится ей.
И приличный столь знатной даме поклон
Посылает леди Джеральдине он.

Но когда он услышал леди рассказ,
Имя  отца  ее  узнал,
Почему сэр  Леолайн тотчас
Так бледен стал и повторял:
"Лорд Роланд де Во из Трайермен?"
Увы! Они в юности были друзья,
Но людской язык ядовит, как змея;
Лишь в небе верность суждена;
И юность напрасна, и жизнь мрачна;
И нами любимый бывает презрен;
И много на свете темных тайн.
Мне ясно, что произошло
Меж вами, лорд Роланд и сэр Леолайн:
Словами презренья обменялись зло,
И оскорбленья выжгли в их душах  любовь,
И они разошлись, чтобы не встретиться вновь.
Никогда не сойдутся они опять,
Чтобы снять с сердец тяжелый гнет,
Как утесы, будут они стоять
Далеко друг от друга, всю жизнь напролет.
Бурное море разделяет их,
Но ни зной, ни молнии, ни вечные льды
Не могут стереть в сердцах людских
Любви и дружбы былой следы.

Джеральдине в лицо поглядел барон
И долго всматривался он,
Сквозь сиянье нежной ее красоты
Молодого лорда узнавая черты.

О, тогда свои позабыл он лета.
В благородном сердце вскипела месть.
Он поклялся кровью из ран Христа,
Он пошлет повсюду об этом весть,
Он велит герольдам своим трубить,
Что те, кто ее посмел оскорбить,
Покрыты на век пятном стыда!
А дерзнут они отрицать, - тогда
Герольд назначит  неделю  им,
Чтобы дать ответ моему мечу,
Пусть будет турнир судом моим.
Их змеиные души я выбить хочу
Из тел человечьих мечом моим!"

Так он сказал, с огнем в глазах -
Ибо леди обидели тяжко, а в ней
Он видит дружбу давних дней!
И вот лицо его в слезах
И он Джеральдину в объятья взял,
И встретила это объятье она,
И радостный взор ее сиял.
А дочь глядит, поражена
Виденьем тягостного сна.
Она содрогнулась; боль и страх
Промелькнули в  ясных  ее  глазах
(О горе, горе, Кристабель,
Такие виденья знать тебе ль?)

Она снова увидела старую грудь,
Холодную грудь ощутила вновь,
Но имела лишь силу хрипло вздохнуть,
И барон, озираясь, поднял бровь,
Но увидел только свое дитя,
Стоявшее, взор к небесам обратя.

Виденье было, виденья нет,
Другое просияло вслед,
И стало отрадным виденье сна,
Что в объятьях леди провела она.
И внесло упоенье в душу, и вот
Глаза Кристабели и нежный рот
Засветились улыбкой! Снова барон
"Что с тобою, дитя?" - спросил удивлен,
Она отвечала, когда он спросил,
"О нет, тревожного нет ничего".
Должно быть, она не имела сил
Иначе сказать, побороть колдовство.
Но из тех, кто видел Джеральдину, любой
Решил бы, что с неба сошла она:
Она глядела с такой мольбой,
Как будто страхом была полна,
Что Кристабель огорчена!
И с такой печалью прекрасных глаз
Она умоляла  назад, домой
Ее поскорей отправить...
                         "Нет!
Нет!" - Леолайн воскликнул в ответ.
"Бард Бреси, вот тебе приказ:
Иди ты с громкой, веселой трубой,
Двух лучших коней возьми с собой
И возьми одного из моих пажей,
Чтоб он ехал сзади с лютней твоей.
Нарядитесь оба в шелк и атлас
И скачите вперед, трубите в рог,
Да смотрите только, чтобы на вас
Не напали бродяги больших дорог.

Через Иртинг глубокий, скорей, скорей,
Мой веселый бард полетит вперед
Через Хэльгарский лес, вдоль Норренских болот
И увидит он крепкий замок тот,
Что стоит, грозя Шотландии всей.
Бард Бреси, Бард Бреси, твой конь быстроног,
Пусть несется конь, пусть рог звучит.
Не устанет конь, не замолкнет рог,
Лорду Роланду голос твой прокричит:
"В безопасности дочь твоя, о лорд,
Прекрасная дочь, хвала судьбе,
Сэр Леолайн ее спасеньем горд
И тебя приглашает немедля к себе
Со всей многочисленной свитой твоей,
Чтоб ты мог Джеральдину домой увезти,
Он сам тебя будет встречать на пути
Со всей многочисленной свитой своей,
На множестве резвых вспененных коней!
И я поклясться честью готов,
Что сердцу горше многих измен
Тот день, когда несколько злобных слов
Я сказал лорду Роланду из Трайермен.
Ибо с той поры много видел я,
Пролетело много солнечных смен,
Но заменят ли мне все мои друзья
Одного лорда Роланда из Трайермен".

Его колени руками обняв,
Джеральдина склонилась, прекрасна, как свет,
И Бреси, всем привет послав,
Дрогнувшим голосом молвил в ответ:
"Твои слова, благородный барон,.
Слаще звучат, чем лютни звон;
Но прошу как милости я, господин,
Чтоб не сегодня отправились мы,
Потому что видел я сон один
И дал обет святые псалмы
Пропеть в лесу, чтоб изгнать из него
Виденье странного сна моего.
Ибо видел во сне я в ту ночь
Птицу, что радует сердце твое,
Этой горлицы имя Кристабель, твоя дочь,
Сэр Леолайн, я видел ее!
Трепетала и странно стонала  она
Средь зеленых дерев - совсем одна.
Я  увидел ее и был удивлен,
Что вызвать могло этот жалобный стон,
Ибо я ничего не видел кругом,
Кроме травы под старым стволом.


И тогда я пошел вперед, ища
Причину смятенья птицы той,
Что лежала, нежная, передо мной,
В траве крылами трепеща.
Я глядел на нее и не мог понять,
Что значит ее жалобный крик,
Но я наклонился, чтобы птицу взять,
Ради нашей леди, и в этот миг
Я увидел, что блестящая зеленая змея
Обвилась вокруг крыльев и шеи ее,
Яркой зеленью споря с травой,
К голове голубки прильнув головой.
Она шевелилась, вкруг птицы обвита,
Вздувая свою шею, как вздувала та.

Проснулся... Был полночный час
На башне часы прозвонили как раз.
Дремота прошла, но во тьме ночной
Непонятный сон все витал надо мной.
Он в моих глазах до сих пор живет,
И я дал обет, лишь солнце взойдет,
Отправиться в лес, помолившись вперед
И там пропев святые слова,
Рассеять чары колдовства".

Так Бреси сказал, его рассказ,
Улыбаясь, рассеянно слушал барон.
Не спуская полных восторга глаз
С леди Джеральдины, промолвил он:
"О горлица нежная, лорда Роланда дочь,
Тут арфой и пеньем псалмов не помочь,
Но с лордом Роландом, вашим отцом,
Мы другим оружьем змею убьем".
Ее он в лоб поцеловал,
И Джеральдина глаза отвела,
Скромна, по-девичьи мила,
И румянец щек ее пылал,
Когда от него она отошла.
Она перекинула  шлейф  свой
Через левую руку правой рукой
И сложила руки, сомкнула уста,
Голову склонила на грудь себе
И взглянула искоса на Кристабель -
О защити ее, матерь Христа!
Лениво мигает змеиный глаз;
И глаза Джеральдины сузились вдруг;
Сузились вдруг до змеиных глаз,
В них блеснуло злорадство, блеснул испуг,
Искоса бросила взгляд она,
Это длилось только единый миг,
Но, смертельным ужасом вдруг сражена,
Кристабель глухой испустила крик,
Зашаталась земля под ее ногой,
А леди к ней повернулась спиной
И, словно ища поддержки себе,
На сэра Леолайна, в немой мольбе,
Она обратила свет лучей
Божественных, диких своих очей.
У тебя, Кристабель, в глазах темно,
И вот ты видишь только одно!
И какая сила в том взоре была,
Если, прежде не знавшие лжи и  зла,
Так глубоко впитали взоры твои
Этот взгляд, этот суженный взгляд змеи,
Что стало покорно все существо,
Весь разум   твой, колдовству его!
Кристабели взор повторил тот взгляд,
Его тупой и предательский яд.
Так, с кружащейся в смутном сне головой,
Стояла она, повторяя его,
Этот взгляд змеиный, взгляд косой,
Перед самым лицом отца своего,
Насколько та, чья душа светла,
Змеиный взгляд повторить могла.

Когда же чувства вернулись к ней,
Она, молитву сотворя,
Упала к ногам отца, говоря:
"Умоляю вас матери ради моей
Эту женщину прочь от нас отослать".
Вот и все,  что она могла сказать,
Потому что о том, что знала она,
Передать не могла, колдовством больна.

Почему так бледна твоя щека,
Сэр Леолайн? Дитя твое,
Твоя гордость и радость, нежна и кротка,
У ног твоих. Услышь ее!
Для нее ведь леди твоя умерла,
О призраке вспомни ее дорогом,
О ребенке своем не думай зла.
О тебе и о ней, ни о ком другом,
Она молилась в предсмертный час,
О том, чтобы она тебе была
Гордостью сердца, радостью глаз!
И с этой мольбой был ей легок конец,
         Отец, отец!
Обидишь ли ты дитя свое -
        Свое и ее?

Но если так и подумал барон,
Если это и было в сердце его,
Еще сильней разгневался  он,
Еще больше смутился  как раз оттого.
Его злобе, казалось, предела нет,
Вздрагивали щеки, был диким взор:
От родного ребенка - такой  позор!
Гостеприимства долг святой
К той, чей отец его давний друг,
В порыве ревности пустой
Так малодушно нарушить вдруг!

Суровым взглядом повел барон
И сказал своему менестрелю он,
Раздраженно, резко ему сказал:
"Бард Бреси, я тебя послал!
Чего ж ты ждешь?" Поклонился тот,
И дочери взгляда не бросив родной,
Сэр Леолайн, рыцарь седой,
Леди Джеральдину повел вперед!


        Заключение второй части

Маленький ребенок, слабый эльф,
Поющий, пляшущий для себя самого,
Нежное созданье, краснощекий эльф!
Нашедший все, не ища ничего,
Наполняет радостью наши сердца,
Делает светлым взор отца!
И радость так полна и сильна,
Так быстро бьет из сердца она,
Что избыток любви он излить готов
Непреднамеренной горечью слов.
Быть может, прекрасно связать меж собой
Мысли  чуждые одна  другой,
Улыбаться над чарами, чей страх разбит,
Забавляться злом, которое не вредит,
Быть может, прекрасно, когда звучат
Слова, в которых  слышен  разлад,
Ощущать, как в душе любовь горит.
И что ж, если в мире, где грех царит
(Если б было так - о горе и стыд),
Этот легкий отзвук сердец людских
Лишь от скорби и гнева родится в них,
Только их языком всегда говорит!

Перевод Георгия Иванова

Поддержать сайт