Джон Мильтон (John Milton)

Lycidas

Yet once more, O ye laurels, and once more
Ye myrtles brown, with ivy never sere,
I come to pluck your berries harsh and crude,
And with forc'd fingers rude
Shatter your leaves before the mellowing year.
Bitter constraint and sad occasion dear
Compels me to disturb your season due;
For Lycidas is dead, dead ere his prime,
Young Lycidas, and hath not left his peer.
Who would not sing for Lycidas? he knew
Himself to sing, and build the lofty rhyme.
He must not float upon his wat'ry bier
Unwept, and welter to the parching wind,
Without the meed of some melodious tear.

      Begin then, Sisters of the sacred well
That from beneath the seat of Jove doth spring;
Begin, and somewhat loudly sweep the string.
Hence with denial vain and coy excuse!
So may some gentle muse
With lucky words favour my destin'd urn,
And as he passes turn
And bid fair peace be to my sable shroud!

      For we were nurs'd upon the self-same hill,
Fed the same flock, by fountain, shade, and rill;
Together both, ere the high lawns appear'd
Under the opening eyelids of the morn,
We drove afield, and both together heard
What time the gray-fly winds her sultry horn,
Batt'ning our flocks with the fresh dews of night,
Oft till the star that rose at ev'ning bright
Toward heav'n's descent had slop'd his westering wheel.
Meanwhile the rural ditties were not mute,
Temper'd to th'oaten flute;
Rough Satyrs danc'd, and Fauns with clov'n heel,
From the glad sound would not be absent long;
And old Damætas lov'd to hear our song.

      But O the heavy change now thou art gone,
Now thou art gone, and never must return!
Thee, Shepherd, thee the woods and desert caves,
With wild thyme and the gadding vine o'ergrown,
And all their echoes mourn.
The willows and the hazel copses green
Shall now no more be seen
Fanning their joyous leaves to thy soft lays.
As killing as the canker to the rose,
Or taint-worm to the weanling herds that graze,
Or frost to flowers that their gay wardrobe wear
When first the white thorn blows:
Such, Lycidas, thy loss to shepherd's ear.

      Where were ye, Nymphs, when the remorseless deep
Clos'd o'er the head of your lov'd Lycidas?
For neither were ye playing on the steep
Where your old bards, the famous Druids, lie,
Nor on the shaggy top of Mona high,
Nor yet where Deva spreads her wizard stream.
Ay me! I fondly dream
Had ye bin there'—for what could that have done?
What could the Muse herself that Orpheus bore,
The Muse herself, for her enchanting son,
Whom universal nature did lament,
When by the rout that made the hideous roar
His gory visage down the stream was sent,
Down the swift Hebrus to the Lesbian shore?

      Alas! what boots it with incessant care
To tend the homely, slighted shepherd's trade,
And strictly meditate the thankless Muse?
Were it not better done, as others use,
To sport with Amaryllis in the shade,
Or with the tangles of Neæra's hair?
Fame is the spur that the clear spirit doth raise
(That last infirmity of noble mind)
To scorn delights and live laborious days;
But the fair guerdon when we hope to find,
And think to burst out into sudden blaze,
Comes the blind Fury with th'abhorred shears,
And slits the thin-spun life. "But not the praise,"
Phoebus replied, and touch'd my trembling ears;
"Fame is no plant that grows on mortal soil,
Nor in the glistering foil
Set off to th'world, nor in broad rumour lies,
But lives and spreads aloft by those pure eyes
And perfect witness of all-judging Jove;
As he pronounces lastly on each deed,
Of so much fame in Heav'n expect thy meed."

      O fountain Arethuse, and thou honour'd flood,
Smooth-sliding Mincius, crown'd with vocal reeds,
That strain I heard was of a higher mood.
But now my oat proceeds,
And listens to the Herald of the Sea,
That came in Neptune's plea.
He ask'd the waves, and ask'd the felon winds,
"What hard mishap hath doom'd this gentle swain?"
And question'd every gust of rugged wings
That blows from off each beaked promontory.
They knew not of his story;
And sage Hippotades their answer brings,
That not a blast was from his dungeon stray'd;
The air was calm, and on the level brine
Sleek Panope with all her sisters play'd.
It was that fatal and perfidious bark,
Built in th'eclipse, and rigg'd with curses dark,
That sunk so low that sacred head of thine.

      Next Camus, reverend sire, went footing slow,
His mantle hairy, and his bonnet sedge,
Inwrought with figures dim, and on the edge
Like to that sanguine flower inscrib'd with woe.
"Ah! who hath reft," quoth he, "my dearest pledge?"
Last came, and last did go,
The Pilot of the Galilean lake;
Two massy keys he bore of metals twain
(The golden opes, the iron shuts amain).
He shook his mitred locks, and stern bespake:
"How well could I have spar'd for thee, young swain,
Enow of such as for their bellies' sake
Creep and intrude, and climb into the fold?
Of other care they little reck'ning make
Than how to scramble at the shearers' feast
And shove away the worthy bidden guest.
Blind mouths! that scarce themselves know how to hold
A sheep-hook, or have learn'd aught else the least
That to the faithful herdman's art belongs!
What recks it them? What need they? They are sped;
And when they list their lean and flashy songs
Grate on their scrannel pipes of wretched straw,
The hungry sheep look up, and are not fed,
But, swoll'n with wind and the rank mist they draw,
Rot inwardly, and foul contagion spread;
Besides what the grim wolf with privy paw
Daily devours apace, and nothing said,
But that two-handed engine at the door
Stands ready to smite once, and smite no more".

      Return, Alpheus: the dread voice is past
That shrunk thy streams; return, Sicilian Muse,
And call the vales and bid them hither cast
Their bells and flow'rets of a thousand hues.
Ye valleys low, where the mild whispers use
Of shades and wanton winds, and gushing brooks,
On whose fresh lap the swart star sparely looks,
Throw hither all your quaint enamel'd eyes,
That on the green turf suck the honied showers
And purple all the ground with vernal flowers.
Bring the rathe primrose that forsaken dies,
The tufted crow-toe, and pale jessamine,
The white pink, and the pansy freak'd with jet,
The glowing violet,
The musk-rose, and the well attir'd woodbine,
With cowslips wan that hang the pensive head,
And every flower that sad embroidery wears;
Bid amaranthus all his beauty shed,
And daffadillies fill their cups with tears,
To strew the laureate hearse where Lycid lies.
For so to interpose a little ease,
Let our frail thoughts dally with false surmise.
Ay me! Whilst thee the shores and sounding seas
Wash far away, where'er thy bones are hurl'd;
Whether beyond the stormy Hebrides,
Where thou perhaps under the whelming tide
Visit'st the bottom of the monstrous world,
Or whether thou, to our moist vows denied,
Sleep'st by the fable of Bellerus old,
Where the great vision of the guarded mount
Looks toward Namancos and Bayona's hold:
Look homeward Angel now, and melt with ruth;
And, O ye dolphins, waft the hapless youth.

      Weep no more, woeful shepherds, weep no more,
For Lycidas, your sorrow, is not dead,
Sunk though he be beneath the wat'ry floor;
So sinks the day-star in the ocean bed,
And yet anon repairs his drooping head,
And tricks his beams, and with new spangled ore
Flames in the forehead of the morning sky:
So Lycidas sunk low, but mounted high
Through the dear might of him that walk'd the waves;
Where, other groves and other streams along,
With nectar pure his oozy locks he laves,
And hears the unexpressive nuptial song,
In the blest kingdoms meek of joy and love.
There entertain him all the Saints above,
In solemn troops, and sweet societies,
That sing, and singing in their glory move,
And wipe the tears for ever from his eyes.
Now, Lycidas, the shepherds weep no more:
Henceforth thou art the Genius of the shore,
In thy large recompense, and shalt be good
To all that wander in that perilous flood.

      Thus sang the uncouth swain to th'oaks and rills,
While the still morn went out with sandals gray;
He touch'd the tender stops of various quills,
With eager thought warbling his Doric lay;
And now the sun had stretch'd out all the hills,
And now was dropp'd into the western bay;
At last he rose, and twitch'd his mantle blue:
To-morrow to fresh woods, and pastures new. 

Люсидас

"Вновь, плющ, и мирт, и лавр вечнозеленый,
Вновь с ваших густолиственных ветвей
Побеги, неокрепшие покуда,
Безжалостно я буду
Срывать рукою грубою своей.
Жестокость это, спору нет, но ей
Несчастье наше служит извиненьем -
Мертв Люсидас. До срока мир лишился
Того, кому нет равных меж людей.
Как не запеть о нем, коль песнопеньям
Меж нами каждый у него учился?
Так пусть к нему, кто на гребне зыбей
Качается теперь в гробнице влажной,
Доносит ветер горький плач друзей!

О девять дев, кому Юпитер вверил
Ключ, что из-под его престола бьет,
Начнем, и пусть мой голос изольет
Скорбь о тебе, наш Люсидас несчастный,
С такой же силой страстной,
С какой, даст бог, произнесет поэт
Иных, грядущих лет
Надгробный стих и над моею урной.
С тобой росли мы на холме одном,
С тобой своих овец пасли вдвоем.
С тобой, когда заря откроет очи
И глянет на туманные поля,
Мы стадо по траве, росистой с ночи,
Вели в луга под трубный зов шмеля.
С тобою вместе бдить мне приходилось,
Пока на запад медленно катилась
Зажегшаяся вечером звезда,
И фавны и сатиры до денницы
Под звук твоей цевницы
В лесной глуши плясали иногда,
И часто-часто песней, нами спетой,
Мы умиляли старика Дамета.

Но ты, пастух, ушел, и увидать
Друзьям тебя не суждено опять,
И эхо о тебе горюет в гротах,
Над сводами которых балдахин
Сплели лоза и тмин.
Ни заросли орешника, ни ивы
Листвою говорливой
В ответ на твой напев не зашумят.
О Люсидас, страшней, чем тля для розы
Иль клещ, до крови жадный, для ягнят
Или для первых мартовских цветов
Нежданные морозы,
Весть о конце твоем для пастухов!

Где, нимфы, были вы, когда сокрыли
Пучины Люсидаса навсегда?
Вас не было на склоне, где в могиле
Лежит друидов, бардов наших прах,
Ни на лесистой Моне, ни в краях,
Омытых вещей Ди... Но вправе ль, нимфы,
Я вас корить: "Будь с ним вы..."?
Чем вы могли смягчить удел его,
Коль даже Каллиопа не сумела
Спасти от смерти сына своего,
Хоть мир о нем и пролил море слез,
Когда певец толпой осатанелой
Был брошен в Гебр и к Лесбосу унес
Поток его растерзанное тело?

Зачем избрал, в отличье от иных,
Наш Люсидас пастушескую долю,
Зачем ценою бдений покупал
Щедроты муз, на милости скупых,
А не играл с Неэрой на приволье,
Амариллиде кудри не трепал?
Для славы? Да, того, чьи мысли чисты,
Кто суетность утех презрел, она
Ведет вперед стезей труда тернистой.
Но в миг, когда нам цель уже видна,
Слепая фурия рукой узлистой
Нить краткой жизни обрывает... "Грех, -
Гремит мне гневно с неба Феб лучистый, -
Отождествлять со славою успех.
Не в этой жизни истинная слава
Стяжается по праву -
Увенчивает ею не молва,
А лишь один владыка естества,
Всезрящий и всеведущий Юпитер.
Лишь в горных сферах, где вершит он суд,
Награды или кары смертных ждут".

О Аретуза и неспешный Минчо,
Клянусь, не оглашал и вас досель
Напев, что мне звучит с зенита нынче...
Но тс-с, моя свирель!
Я слышу, как трубит герольд пучины.
Твердит он, что причина
Несчастья с Люсидасом - не Нептун,
И учинить допрос спешит стихиям.
Валы и ветры вопрошает он,
Кто пастуха посмел сгубить бесчестно.
Им это неизвестно,
И Гиппотад дать слово принужден,
Что целый день безветрие царило,
Был воздух тих, зеркально лоно волн,
И в них Панопа с сестрами шалила.
За то, что сгинул друг наш благородный,
В ответе лишь один его негодный,
Построенный в проклятой спешке челн.

Вот шествует в короне тростниковой
Преданьями воспетый Кем с челом,
Где скорбь запечатлелась, как на том
Цветке, что носит знак ее багровый.
Он плачет о наперснике своем,
А сзади водяного
Идет ценитель галилейских вод
С двумя ключами (ибо отворяет
Он золотым, железным запирает)
И сокрушенно митрою трясет:
"Как жаль, что добрый пастырь умирает,
Но здравствует и процветает тот,
Кто не о стаде - о себе радеет;
Тот, у кого важнее нет забот,
Чем в праздник бражничать со стригалями
Да ссориться с почетными гостями;
Кто ремеслом пастушьим не владеет
И, слепоустый, брезгует трудами,
Без коих пастуху не преуспеть!
Дела мирские - вот его услада.
А коль дерзнет на пастьбе он запеть,
Его свирель фальшивит, раня слух.
Мрут его овцы от парши и глада.
Стоит у них в загоне затхлый дух,
И по ночам оттуда за ограду,
Которую забыл закрыть пастух,
Уносит жадный волк ягнят из стада,
И некому, увы, разбой пресечь,
Хоть над дверьми висит двуручный меч".

Но с сицилийской нимфою своею
Спеши назад, Алфей! Умолк тот глас,
Чей грозный звук принудил к бегству вас.
К нам из долин, где дышится вольнее,
Где умеряют ветры, тихо вея,
Неистовство пылающего дня,
Где быстрые ручьи бегут, звеня,
И где апрель в плаще зеленом вымыл
Медвяными дождями лик земли,
Несите все цветы, что там взросли -
Охапки хрупких скороспелых примул,
Жасмина и ромашки полевой,
Фиалок, роз, гвоздик пьяняще пряных,
И гиацинтов рдяных,
И буковиц с поникшей головой.
Пусть скорбный амарант, нарцисс печальный
Нальют слезами чашечки свои
И царственным покровом в миг прощальный
Устелют море, коим у семьи
И сверстников наш Люсидас похищен.
А мы, чтоб отдых дать себе от мук,
В догадках утешения поищем.
О горе, где теперь наш юный друг?
Где носят волны прах его холодный?
Быть может, у Гебридов, в царстве вьюг,
Он увлечен водоворотом в бездну
К насельникам ужасным тьмы подводной,
Или, не слыша зов наш бесполезный,
Под легендарным Беллерусом спит,
Близ той горы, откуда страж небесный
К Наманке и Байоне взор стремит?
Архангел, сжалься! Пусть нам из пучины
Доставят тело милое дельфины!

Но, пастухи, смахните слезы с глаз.
Довольно плакать, ибо друг наш милый
Жив, хоть и скрылся под водой от нас.
Так в океане дневное светило,
Когда оно урочный путь свершило,
Скрывается, дабы в свой срок и час
С чела небес опять сверкнуть алмазом.
Уйдя на дно, наш друг вознесся разом
По милости творца земли и вод
К нездешним рекам и нездешним кущам,
Где хор святых угодников поет
Хвалу перед престолом присносущим.
Там нектаром с кудрей он смоет ил,
Забудет, что когда-то слезы лил,
И в царстве, чей покой и мир блаженный
Оберегает сонм небесных сил,
Упьется радостью неизреченной.
Не плачьте ж, пастухи. Уйдя от нас,
Стал добрым духом друг наш Люсидас
И в этих водах охраняет ныне
Тех, кто коварной вверился пучине".

Такою песней на дорийский лад
Дубраву оглашал пастух безвестный,
Пока спускался день, огнем объят,
В сандальях серых по дуге небесной;
Когда ж погас, отпламенев, закат
И солнце в море рухнуло отвесно,
Он встал и, синий плащ надев, исчез:
С утра ему опять в луга и в лес.

Поддержать сайт