Джордж Мередит (George Meredith)

Phoebus with Admetus

WHEN by Zeus relenting the mandate was revoked,
   Sentencing to exile the bright Sun-God,
Mindful were the ploughmen of who the steer had yoked,
   Who: and what a track show'd the upturn'd sod!
Mindful were the shepherds, as now the noon severe
   Bent a burning eyebrow to brown evetide,
How the rustic flute drew the silver to the sphere,
   Sister of his own, till her rays fell wide.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.
Chirping none, the scarlet cicalas crouch'd in ranks:
   Slack the thistle-head piled its down-silk gray:
Scarce the stony lizard suck'd hollows in his flanks:
   Thick on spots of umbrage our drowsed flocks lay.
Sudden bow'd the chestnuts beneath a wind unheard,
   Lengthen'd ran the grasses, the sky grew slate:
Then amid a swift flight of wing'd seed white as curd,
   Clear of limb a Youth smote the master's gate.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

Water, first of singers, o'er rocky mount and mead,
   First of earthly singers, the sun-loved rill,
Sang of him, and flooded the ripples on the reed,
   Seeking whom to waken and what ear fill.
Water, sweetest soother to kiss a wound and cool,
   Sweetest and divinest, the sky-born brook,
Chuckled, with a whimper, and made a mirror-pool
   Round the guest we welcomed, the strange hand shook.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

Many swarms of wild bees descended on our fields:
   Stately stood the wheatstalk with head bent high:
Big of heart we labour'd at storing mighty yields,
   Wool and corn, and clusters to make men cry!
Hand-like rush'd the vintage; we strung the bellied skins
   Plump, and at the sealing the Youth's voice rose:
Maidens clung in circle, on little fists their chins;
   Gentle beasties through push'd a cold long nose.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

Foot to fire in snowtime we trimm'd the slender shaft:
   Often down the pit spied the lean wolf's teeth
Grin against his will, trapp'd by masterstrokes of craft;
   Helpless in his froth-wrath as green logs seethe!
Safe the tender lambs tugg'd the teats, and winter sped
   Whirl'd before the crocus, the year's new gold.
Hung the hooky beak up aloft, the arrowhead
   Redden'd through his feathers for our dear fold.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

Tales we drank of giants at war with gods above:
   Rocks were they to look on, and earth climb'd air!
Tales of search for simples, and those who sought of love
   Ease because the creature was all too fair.
Pleasant ran our thinking that while our work was good.
   Sure as fruits for sweat would the praise come fast.
He that wrestled stoutest and tamed the billow-brood
   Danced in rings with girls, like a sail-flapp'd mast.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

Lo, the herb of healing, when once the herb is known,
   Shines in shady woods bright as new-sprung flame.
Ere the string was tighten'd we heard the mellow tone,
   After he had taught how the sweet sounds came.
Stretch'd about his feet, labour done, 'twas as you see
   Red pomegranates tumble and burst hard rind.
So began contention to give delight and be
   Excellent in things aim'd to make life kind.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

You with shelly horns, rams! and, promontory goats,
   You whose browsing beards dip in coldest dew!
Bulls, that walk the pastures in kingly-flashing coats!
   Laurel, ivy, vine, wreathed for feasts not few!
You that build the shade-roof, and you that court the rays,
   You that leap besprinkling the rock stream-rent:
He has been our fellow, the morning of our days;
   Us he chose for housemates, and this way went.
   God! of whom music
   And song and blood are pure,
   The day is never darken'd
   That had thee here obscure.

   NOW the North wind ceases,
   The warm South-west awakes;
   Swift fly the fleeces,
   Thick the blossom-flakes.

Now hill to hill has made the stride,
And distance waves the without-end:
Now in the breast a door flings wide;
Our farthest smiles, our next is friend.
And song of England's rush of flowers
Is this full breeze with mellow stops,
That spins the lark for shine, for showers;
He drinks his hurried flight, and drops.
The stir in memory seem these things,
Which out of moisten'd turf and clay,
Astrain for light push patient rings,
Or leap to find the waterway.
'Tis equal to a wonder done,
Whatever simple lives renew
Their tricks beneath the father sun,
As though they caught a broken clue:
So hard was earth an eyewink back;
But now the common life has come,
The blotting cloud a dappled pack,
The grasses one vast underhum.
A City clothed in snow and soot,
With lamps for day in ghostly rows,
Breaks to the scene of hosts afoot,
The river that reflective flows:
And there did fog down crypts of street
Play spectre upon eye and mouth:--
Their faces are a glass to greet
This magic of the whirl for South.
A burly joy each creature swells
With sound of its own hungry quest;
Earth has to fill her empty wells,
And speed the service of the nest;
The phantom of the snow-wreath melt,
That haunts the farmer's look abroad,
Who sees what tomb a white night built,
Where flocks now bleat and sprouts the clod.
For iron Winter held her firm;
Across her sky he laid his hand;
And bird he starved, he stiffen'd worm;
A sightless heaven, a shaven land.
Her shivering Spring feign'd fast asleep,
The bitten buds dared not unfold:
We raced on roads and ice to keep
Thought of the girl we love from cold.

   But now the North wind ceases,
   The warm South-west awakes,
   The heavens are out in fleeces,
   And earth's green banner shakes. 

Феб у Адмета

Когда был отменен приказ отцом богов, 
Обрекший бога солнца на изгнанье, 
Узнали пахари, кто им впрягал волов 
И что за борозда зияла черной гранью, 
Узнали пастыри, когда жестокий день 
Клонился к западу своим горящим оком, 
Чья флейта призывала ночи тень 
И серебро сестры и свет ее широкий. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
Прикончил стрекот свой багряных рой цикад, 
Поник чертополох, сложив шелк серый пуха, 
Лежат, как тени, густо пятна сонных стад, 
Втянула ящерка свое пустое брюхо. 
Неслышным ветерком нагнуло вдруг каштан, 
Трава бежит вперед, как шифер небо стало; 
Белелся молоком крылатый рой семян, 
И юноши рука в калитку постучала. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
Вода, отец певцов, в горах и по лугам 
Ручей, земной певец, любимец солнца ранний, 
О нем лишь пел и рябь гнал к тонким камышам, 
Будя, кто спит, чтоб им наполнить слух журчаньем. 
Воды целебный холод, врачеватель ран. 
Божественный ручей, что небеса питали, 
Широким зеркалом сверкал среди полян 
Вокруг того, кому мы руку крепко жали. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
Немало диких пчел спустилось к нам в поля, 
Закинув колос вверх, стоит стеной пшеница; 
И рады мы сбирать, что нам дала земля, 
Хлеб, шерсть и гроздий сок, от коих так кричится. 
Тогда рекой бежал в меха тугие сок, 
И голос юноши звенел под небесами; 
А девушки в кругу, щекой на кулачок, 
А скот суется к ним холодными носами. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
Зимой у камелька точили мы клинок 
Копья, а тощий волк невольно скалил зубы, 
Попавший в западни искуснейшей замок, 
Как мокрый пень в огне, во злобе пенил губы. 
Сосут ягнята мать, и прочь зима бежит 
Перед шафраном, золотом новейшим года, 
И красный стрелолист носами вверх торчит 
Сквозь перья жесткие, как бы овцам в угоду. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
Мы пели миф про бой титанов и богов, 
Как скалы те, и ввысь земля войну взводила; 
Про тех, что от любви спасалися оков: 
Для них любимое прекрасно слишком было. 
Текла приятно мысль, что труд тех светлых дней 
Оплачен будет нам, трудиться ж в нашей власти. 
Кто смело вел борьбу, смирял стада коней, 
Плясал в кругу девиц, как мачта, свесив снасти. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
Цветы целебных трав, лишь показал их он, 
Для нас во тьме лесов горят, как пламень юный. 
Лишь научил играть - и мы уж слышим звон, 
Хоть не натянуты еще у мира струны. 
Вот, кончив труд, у ног его мы разлеглись, - 
Гранаты треснувшие так лежат, краснея. 
И состязания в искусствах начались, 
Что радость в жизнь внося, жизнь делают добрее. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 
       
С рогами в желобках, бараны, козы гор, 
Что бороду в траве купаете росистой, 
Быки, чей на полях блистает шкур убор, 
Лавр, плющ и виноград - вы, что навес тенистый 
Иль кровлю строите, что ищете лучей 
И сеете листву в нагорные потоки! 
Он был товарищ наш, и утром наших дней, 
Оставив дом на нас, ушел в свой путь далекий. 
          Бог, чьи непорочны 
          Музыка, песня и кровь! 
          День не померкнет в краю том, 
          Где скрывал тебя темный покров. 

Перевод Евгения Тарасова

Поддержать сайт