Генри Чарльз Буковски (Henry Charles Bukowski)

the twins

he hinted at times that I was a bastard and I told him to listen
to Brahms, and I told him to learn to paint and drink and not be
dominated by women and dollars
but he screamed at me, For Christ's Sake remember your mother,
remember your country,
you'll kill us all! ... 

I move through my father's house (on which he owed $8,000 after 20
years on the same job) and look at his dead shoes
the way his feet curled the leather, as if he was angrily planting roses,
and he was, and I look at his dead cigarette, his last cigarette
and the last bed he slept in that night, and I feel I should remake it
but I can't, for a father is always your master even when he's gone;
I guess these things have happened time and again but I can't help
thinking 

   to die on a kitchen floor at 7 o'clock in the morning
   while other people are frying eggs
   is not so rough
   unless it happens to you.

I go outside and pick an orange and peel back the bright skin;
things are still living: the grass is growing quite well,
the sun sends down its rays circled by a Russian satellite,
a dog barks senselessly somewhere, the neighbors peek behind blinds.
I am a stranger here, and have been (I suppose) somewhat the rogue,
and I have no doubt he painted me quite well (the old boy and I
fought like mountain lions) and they say he left it all to some woman
in Duarte but I don't give a damn---she can have it: he was my old
man 

   and he died.

inside, I try on a light blue suit
much better than anything I have ever worn
and I flap the arms like a scarecrow in the wind
but it's no good: 

I can't keep him alive
no matter how much we hated each other. 

we looked exactly alike, we could have been twins
the old man and I: that's what they
said. he had his bulbs on the screen
ready for planting
while I was lying with a whore from 3rd street. 

very well. grant us this moment: standing before a mirror
in my dead father's suit
waiting also
to die.

Близнецы

иногда он намекал, что я незаконнорожденный, а я советовал ему
слушать Брамса, советовал научиться рисовать и пить и избавиться
от диктата женщин и долларов
но он вопил — «ради Бога, помни о своей матери,
помни о своей стране,
ты нас всех погубишь!..»

я брожу по отцовскому дому (за который он остался 
должен восемь тысяч долларов после двадцати
лет работы на одном месте) и гляжу на его стоптанные туфли
кожа сношена криво, будто он в сердцах высаживал розы,
чем он и занимался, и я гляжу на потухшую сигарету, его 
последнюю сигарету
и последнюю его постель, в которой он спал той ночью, и чувствую, 
что надо бы её перестелить,
но не могу, потому что отец всегда глава семьи, даже когда его больше нет;
подозреваю, событие далеко не уникальное, но я не могу 
избавиться от мысли

   что умереть на кухонном полу в семь часов утра,
   когда все остальные жарят себе яичницу,
   не так уж и трагично,
   если только это не ты.

выхожу из дома, срываю апельсин и счищаю яркую кожицу;
жизнь не прекращается: вполне прилично растёт трава,
солнце продолжает себе излучать, вокруг него кружится русский спутник;
откуда-то подаёт голос пёс-пустобрёх, соседи выглядывают сквозь жалюзи:
я тут чужой и прослыл (наверно) эдаким злыднем;
не сомневаюсь, он живописал меня вполне натурально (со стариком 
моим мы бились, как горные львы), и, говорят, он всё оставил 
какой-то женщине в Дуарте, ну и плевать, не жалко — главное, он был мой
старик

   и умер.

захожу в дом и примеряю голубой костюм
(в жизни не носил такого приличного костюма)
размахиваю руками словно пугало на ветру
но всё без толку:

в живых мне его не сохранить,
как бы мы друг друга ни ненавидели.

мы были в точности похожи, ну прямо близнецы,
старик и я: так
говорили. он подготовил к высадке цветочные луковицы и
разложил на подоконнике,
а я тем временем валялся в койке с дешёвой шлюхой с Третьей улицы.

ладненько — остановись, мгновенье: перед зеркалом
в костюме умершего отца
также жду
смерти.

Перевод А. Гузмана