Альфред Нойес (Alfred Noyes)

The Highwayman

PART ONE

The wind was a torrent of darkness among the gusty trees.
The moon was a ghostly galleon tossed upon cloudy seas.
The road was a ribbon of moonlight over the purple moor,
And the highwayman came riding—
         Riding—riding—
The highwayman came riding, up to the old inn-door.

He’d a French cocked-hat on his forehead, a bunch of lace at his chin,   
A coat of the claret velvet, and breeches of brown doe-skin.
They fitted with never a wrinkle. His boots were up to the thigh.
And he rode with a jewelled twinkle,
         His pistol butts a-twinkle,
His rapier hilt a-twinkle, under the jewelled sky.

Over the cobbles he clattered and clashed in the dark inn-yard.
He tapped with his whip on the shutters, but all was locked and barred.
He whistled a tune to the window, and who should be waiting there
But the landlord’s black-eyed daughter,
         Bess, the landlord’s daughter,
Plaiting a dark red love-knot into her long black hair.

And dark in the dark old inn-yard a stable-wicket creaked
Where Tim the ostler listened. His face was white and peaked.
His eyes were hollows of madness, his hair like mouldy hay,
But he loved the landlord’s daughter,
         The landlord’s red-lipped daughter.
Dumb as a dog he listened, and he heard the robber say—

“One kiss, my bonny sweetheart, I’m after a prize to-night,
But I shall be back with the yellow gold before the morning light;
Yet, if they press me sharply, and harry me through the day,
Then look for me by moonlight,
         Watch for me by moonlight,
I’ll come to thee by moonlight, though hell should bar the way.”

He rose upright in the stirrups. He scarce could reach her hand,
But she loosened her hair in the casement. His face burnt like a brand
As the black cascade of perfume came tumbling over his breast;
And he kissed its waves in the moonlight,
         (O, sweet black waves in the moonlight!)
Then he tugged at his rein in the moonlight, and galloped away to the west.

PART TWO

He did not come in the dawning. He did not come at noon;
And out of the tawny sunset, before the rise of the moon,
When the road was a gypsy’s ribbon, looping the purple moor,
A red-coat troop came marching—
         Marching—marching—
King George’s men came marching, up to the old inn-door.

They said no word to the landlord. They drank his ale instead.
But they gagged his daughter, and bound her, to the foot of her narrow bed.
Two of them knelt at her casement, with muskets at their side!
There was death at every window;
         And hell at one dark window;
For Bess could see, through her casement, the road that he would ride.

They had tied her up to attention, with many a sniggering jest.
They had bound a musket beside her, with the muzzle beneath her breast!
“Now, keep good watch!” and they kissed her. She heard the doomed man say—
Look for me by moonlight;
         Watch for me by moonlight;
I’ll come to thee by moonlight, though hell should bar the way!

She twisted her hands behind her; but all the knots held good!
She writhed her hands till her fingers were wet with sweat or blood! 
They stretched and strained in the darkness, and the hours crawled by like years
Till, now, on the stroke of midnight,
         Cold, on the stroke of midnight,
The tip of one finger touched it! The trigger at least was hers!

The tip of one finger touched it. She strove no more for the rest.
Up, she stood up to attention, with the muzzle beneath her breast.
She would not risk their hearing; she would not strive again;
For the road lay bare in the moonlight;
         Blank and bare in the moonlight;
And the blood of her veins, in the moonlight, throbbed to her love’s refrain.

Tlot-tlot; tlot-tlot! Had they heard it? The horsehoofs ringing clear;   
Tlot-tlot; tlot-tlot, in the distance? Were they deaf that they did not hear?
Down the ribbon of moonlight, over the brow of the hill,
The highwayman came riding—
         Riding—riding—
The red coats looked to their priming! She stood up, straight and still.

Tlot-tlot, in the frosty silence! Tlot-tlot, in the echoing night!
Nearer he came and nearer. Her face was like a light.
Her eyes grew wide for a moment; she drew one last deep breath,
Then her finger moved in the moonlight,
         Her musket shattered the moonlight,
Shattered her breast in the moonlight and warned him—with her death.

He turned. He spurred to the west; he did not know who stood
Bowed, with her head o’er the musket, drenched with her own blood!
Not till the dawn he heard it, and his face grew grey to hear
How Bess, the landlord’s daughter,
         The landlord’s black-eyed daughter,
Had watched for her love in the moonlight, and died in the darkness there.

Back, he spurred like a madman, shouting a curse to the sky,
With the white road smoking behind him and his rapier brandished high.
Blood red were his spurs in the golden noon; wine-red was his velvet coat;
When they shot him down on the highway,
         Down like a dog on the highway,
And he lay in his blood on the highway, with a bunch of lace at his throat.

.       .       .

And still of a winter’s night, they say, when the wind is in the trees,
When the moon is a ghostly galleon tossed upon cloudy seas,
When the road is a ribbon of moonlight over the purple moor,
A highwayman comes riding—
         Riding—riding—
A highwayman comes riding, up to the old inn-door.

Over the cobbles he clatters and clangs in the dark inn-yard.
He taps with his whip on the shutters, but all is locked and barred.  
He whistles a tune to the window, and who should be waiting there
But the landlord’s black-eyed daughter,
         Bess, the landlord’s daughter,
Plaiting a dark red love-knot into her long black hair.

Разбойник

Часть I

I.
Ветер потоками мрака хлестал по верхушкам крон,
Луна в облаках мелькала, как призрачный галион.
Дорога змеёй серебрилась на лоне пурпурных болот,
И скачет разбойник снова,
Он скачет и скачет, снова,
Вот прискакал он снова к таверне, и встал у ворот.

II.
На лоб надвинута шляпа, у горла из кружев пучок.
Камзол - темно-красный бархат. Замша обтянутых ног.
Коричневый плащ ниспадает. Ботфорты. Высокий рост.
Он словно в бриллиантах - мерцает,
Его пистолет - мерцает,
И шпага его – мерцает под сводом бриллиантов - звёзд.

III.
Подковы зацокали звонко, когда он въезжал во двор.
Кнутом постучал по ставням – закрыто всё на запор.
Он тихо присвистнул в окошко. Громче её позови!
Ждала там хозяина дочка,
Бесс, черноглазая дочка,
Что в чёрные косы вплетала алеющий бант любви.

IV.
Но тайно в таинственном мраке скрипнула дверь на крыльце,
Подслушивал конюх со злобой на белом, как снег, лице:
Пустые глаза безумны, зловоние рот впитал;
Он любит хозяина дочку,
С алыми губками дочку,
Молча, как пёс, он слушал, что нежно разбойник шептал.

V.
«Один поцелуй, моя радость, а цену назначь сама,
К тебе я вернусь на рассвете, и золота будет сума;
Но если погоня с дороги меня повернёт назад,
Тогда лишь при лунном свете,
Меня жди при лунном свете,
Вернусь я при лунном свете, хотя бы разверзся ад».

VI.
На стременах он поднялся, но руки их не сплелись.
Она, покраснев, распустила и сбросила волосы вниз -
Чёрный каскад аромата упал ему прямо на грудь;
И он целовал в лунном свете
Волны их, в лунном свете,
А после, коня в лунном свете пришпорив, пустился в путь.

Часть II

I.
И нет его на рассвете. И в полдень его всё нет.
Луна из рыжинок заката готова родиться на свет.
Дорога как вожжи скрутилась на лоне пурпурных болот,
В мундирах своих маршируя,
В красных своих маршируя,
Отряд подошёл, маршируя, к таверне, и встал у ворот.

II.
Солдаты Георга молчали и пили хозяина эль,
Затем его дочь связали и бросили на постель.
Заткнули ей рот и встали с мушкетами у окна.
Там смерть была в каждом окошке,
И ад в самом тёмном окошке,
Ведь Бесси «дорога смерти» была хорошо видна.

III.
Солдаты над ней смеялись, решили затем припугнуть –
Мушкет закрепив, они дуло направили прямо ей в грудь.
«Постой на часах!» - пошутили. Слова мертвеца звучат–
Ты только при лунном свете,
Меня жди при лунном свете,
Вернусь я при лунном свете, хотя бы разверзся ад.

IV.
И трёт за спиною руки; верёвки, скорей сорви!
И крутит до боли руки – все пальцы уже в крови!
Ещё, ну ещё! Во мраке часы замедляют бег…
Ударом – пробило полночь,
И холодом – била полночь,
И в палец ударил холод! Курок теперь мой навек!

V.
Вот в палец ударил холод! Но дальше - не протянуть!
Она поднялась, хотя дуло направлено прямо ей в грудь.
И пусть её слышат, бороться она не желает вновь.
Дорога пуста в лунном свете,
Чиста и пуста в лунном свете,
Как кровь её, в лунном свете, рефреном стучит любовь.

VI.
Цок-цок, и цок-цок! Она слышит! Подковы так громко стучат.
Цок-цок, и цок-цок! Но не близко! Оглохли они, или спят!?
По ленте из лунного света, по бровке крутого холма,
Сюда прискакал он снова,
Скакал и скакал он снова!
Солдаты глядят в прицелы! А Бесси печально пряма.

VII.
Цок-цок, в тишине морозной! И в эхе ночном, цок-цок!
Всё ближе и ближе он. Светом взорвалось его лицо.
Глаза она распахнула, вздохнула она глубоко…
И палец скользнул в лунном свете,
Мушкет громыхнул в лунном свете,
И грудь разорвал в лунном свете. Ей смерть – но сигнал для него.

VIII.
Коня развернул он и шпорил, не зная о том, кто стоял,
Согнувшись, и голову Бесси в кровавых ладонях держал!
И только под утро узнал он - осунувшись, онемев,
Как Бесси, хозяина дочка,
Его черноглазая дочка,
Любовью жила в лунном свете, но смерть обрела во тьме.

IX.
Назад, обезумев, он скачет, и небу проклятия шлёт,
Дорога клубами пылится, направлена шпага вперёд.
Кровавые шпоры сверкают, камзол – как вишнёвый сок.
От пули он пал на дороге,
Упал словно пёс на дороге,
Лежит он в крови на дороге, у горла из кружев пучок.

* * * * *

Они тихой ночью шепчут: «Вот ветер шумит среди крон,
Луна в облаках мелькает, как призрачный галион,
Дорога змеёй серебрится на лоне кровавых болот,
Разбойник прискачет снова,
Вот скачет он, скачет снова,
И вот подъезжает снова к таверне, он здесь, у ворот.

И цокают звонко подковы, - он снова въезжает во двор.
Кнутом он стучит по ставням – закрыто всё на запор.
Он тихо свистит в окошко. Громче её позови!
Его ждёт хозяина дочка,
Бесс, черноглазая дочка,
Что в чёрные косы вплетает алеющий бант любви.

Перевод Александра Лукьянова


Выл ветер среди деревьев, стонала ночная мгла,
Полосою лунного света дорога в полях легла,
Луна туманной галерой в пене туч плыла, высока,
И разбойник тихо подъехал,
                Тихо, тихо, —
Разбойник тихо подъехал к дубовым дверям кабака.
На лоб надвинута шляпа, кружева на груди лежат,
Из бархата винного цвета был сшит дорогой наряд,
Его брюки из мягкой кожи, ботфорты его длинны;
Он ехал, блестя перстнями,
                Пистолеты его блестели,
И рапира его блестела при ярком свете луны.
По камням загремели копыта, он въехал во двор, во тьму,
Хлыстом ударил по ставню, но никто не вышел к нему;
Тогда засвистел он песню, и окно над ним поднялось,
Там Бетти, дочь кабатчика,
                Черноглазая дочь кабатчика,
Вплетала красную ленту в пряди длинных черных волос.
Скрипнула тихо калитка, темнотой был охвачен дом,
Где конюх Тим подслушивал с перекошенным, бледным лицом,
Взлохмачен, глаза безумны, и не было больше сил:
Любил он дочь кабатчика,
                Красногубую дочь кабатчика,
И он молча стоял и слушал, как разбойник ей говорил:
«Я очень спешу, дорогая, мне один поцелуй подари,
Но с желтым золотом я к тебе вернусь еще до зари;
Ну, а если будет погоня, и с поводьев не снять руки,
Я вернусь при лунном свете,
                Жди меня при лунном свете,
Я приду при лунном свете, всем дьяволам вопреки!»
И она распустила косы, но до окна не достать,
И она распустила косы, чтобы мог он лицо купать
В этом черном, душистом потоке, что струился к нему на грудь,
Он ласкал его в лунном свете,
                (Волны черные в лунном свете!)
Тронул шпорой коня в лунном свете и умчался в далекий путь.
Он не пришел на рассвете, и в полдень он не пришел,
А в пурпурный час заката, когда месяц еще не взошел,
Когда, словно лента цыганки, золотилась дорога слегка,
В красных куртках пришли солдаты, —
                Солдаты, солдаты, —
Короля Георга солдаты пришли к дверям кабака.
Отцу ничего не сказали, только вылакали вино,
Дочь связали и рот ей заткнули, приказали глядеть в окно;
И двое с ней рядом встали, — мушкет в руках заряжен.
Смерть глядела из темных окон, —
                И страданье в одном из окон, —
Ведь была ей видна дорога, по которой прискачет он.
Прикрутили стоймя к кровати, смеясь, целовали ее;
И дулом ей в грудь уперлось прислоненное к ней ружье.
«Сторожи!» — А в ушах звенели слова смертельной тоски:

Я вернусь при лунном свете,
                Жди меня при лунном свете,
Я приду при лунном свете, всем дьяволам вопреки!

Она напрягала руки, — успеть бы до лунной поры!
В темноте изгибались пальцы, от пота и крови мокры.
Часы ползли, словно годы, а веревка, как сталь, крепка.
Но вот, как пробило полночь,
                Вдали как пробило полночь,
Ее онемевшие пальцы, наконец, коснулись курка.
Ее пальцы курка коснулись, — значит, можно теперь отдохнуть!
Она встала, как на карауле, и дуло уперлось ей в грудь.
Молча она стояла, жадно глядела она
На дорогу под бледной луною,
                Пустую под бледной луною,
И стук влюбленного сердца подслушивала луна.
Тлок-тлок, тлок-тлок! — Чуть слышно на дороге подковы стучат;
Тлок-тлок, тлок-тлок — в отдаленьи... Почему же солдаты молчат?!
По дороге под бледной луною, по изгибам холмистых гряд
Разбойник тихо ехал, —
                Тихо, тихо, —
Она неподвижно стояла посреди поджидавших солдат.
Тлок-тлок, в холодном мраке... тлок-тлок в ночной тишине.
Ближе подъехал он, ближе... Лицо ее было в огне,
Глаза широко раскрыла, вздохнула в последний раз...
Палец дрогнул в лунном свете,
                И выстрелом свет раздроблен,
Грудь раздроблена в лунном свете, и жизнь оборвалась.
Он вздрогнул, коня пришпорил и скрылся в густую мглу.
Он не знал, кто стоял над мушкетом, на залитом кровью полу!
И только наутро узнал он — и серость на щеки легла, —
Как Бетти, дочь кабатчика,
                Черноглазая дочь кабатчика,
Ждала его в лунном свете и во мраке там умерла.
Назад, как безумец, он мчался, белела пыль по пятам,
Рассекая рапирой ветер, он проклятья слал небесам...
Окровавлены были шпоры, и луна золотилась едва,
Когда в него пулю всадили,
                Как в собаку пулю всадили,
И лежал он в крови на дороге, и на пыльной груди — кружева.
И все еще в зимнюю ночь твердят, когда тонет ночная мгла,
Когда полосою лунного света дорога в полях легла,
И луна туманной галерой в пене туч плывет, высока,
Подъезжает разбойник тихо.
                Тихо, тихо,
Подъезжает разбойник тихо к дубовым дверям кабака.
Гремят по камням копыта. Он въезжает во двор, во тьму,
Хлыстом ударяет по ставню, но никто не выходит к нему;
И тогда свистит он песню, чтоб окно над ним поднялось,
Где Бетти, дочь кабатчика,
                Черноглазая дочь кабатчика,
Вплетает черную ленту в пряди длинных черных волос.

Перевод Э. Горлина

Поддержать сайт