Роберт Уильям Сервис (Robert William Service)

New Year's Eve

It's cruel cold on the waterfront, silent and dark and drear;
Only the black tide weltering, only the hissing snow;
And I, alone, like a storm-tossed wreck, on this night of the glad New Year,
Shuffling along in the icy wind, ghastly and gaunt and slow.

They're playing a tune in McGuffey's saloon, and it's cheery and bright in there
(God! but I'm weak -- since the bitter dawn, and never a bite of food);
I'll just go over and slip inside -- I mustn't give way to despair --
Perhaps I can bum a little booze if the boys are feeling good.

They'll jeer at me, and they'll sneer at me, and they'll call me a whiskey soak;
("Have a drink? Well, thankee kindly, sir, I don't mind if I do.")
A drivelling, dirty, gin-joint fiend, the butt of the bar-room joke;
Sunk and sodden and hopeless -- "Another? Well, here's to you!"

McGuffey is showing a bunch of the boys how Bob Fitzsimmons hit;
The barman is talking of Tammany Hall, and why the ward boss got fired.
I'll just sneak into a corner and they'll let me alone a bit;
The room is reeling round and round. . . O God! but I'm tired, I'm tired. . . .

Roses she wore on her breast that night. Oh, but their scent was sweet!
Alone we sat on the balcony, and the fan palms arched above;
The witching strain of a waltz by Strauss came up to our cool retreat,
And I prisoned her little hand in mine, and I whispered my plea of love.

Then sudden the laughter died on her lips, and lowly she bent her head;
And oh, there came in the deep, dark eyes a look that was heaven to see;
And the moments went, and I waited there, and never a word was said,
And she plucked from her bosom a rose of red and shyly gave it to me.

Then the music swelled to a crash of joy, and the lights blazed up like day,
And I held her fast to my throbbing heart, and I kissed her bonny brow.
"She is mine, she is mine for evermore!" the violins seemed to say,
And the bells were ringing the New Year in -- O God! I can hear them now.

Don't you remember that long, last waltz, with its sobbing, sad refrain?
Don't you remember that last good-by, and the dear eyes dim with tears?
Don't you remember that golden dream, with never a hint of pain,
Of lives that would blend like an angel-song in the bliss of the coming years?

Oh, what have I lost! What have I lost! Ethel, forgive, forgive!
The red, red rose is faded now, and it's fifty years ago.
'Twere better to die a thousand deaths than live each day as I live!
I have sinned, I have sunk to the lowest depths -- but oh, I have suffered so!

Hark! Oh, hark! I can hear the bells!. . .Look! I can see her there,
Fair as a dream. . .but it fades. . .And now -- I can hear the dreadful hum
Of the crowded court. . . See! the Judge looks down. . . NOT GUILTY, my Lord, I swear. . .
The bells -- I can hear the bells again!. . . Ethel, I come, I come!. . .

"Rouse up, old man, it's twelve o'clock. You can't sleep here, you know.
Say! ain't you got no sentiment? Lift up your muddled head;
Have a drink to the glad New Year, a drop before you go --
You darned old dirty hobo. . .My God! Here, boys! He's DEAD!" 

Канун Нового года

Лютует стужа сегодня в порту, у пирса море ревет,
во мраке волны ломают мол, свистит и хлещет метель...
По снегу и льду я еле бреду... Кончается старый год...
Я болен и слаб, и мой корабль давно уже сел на мель.
В салуне Мак-Гаффи грохот и звон, там весело и тепло.
Во рту у меня ни крошки с утра, от слабости ноги дрожат!
Зайду в салун, подремлю в углу тоске-печали назло.
Глядишь, нальет глоток от щедрот кто-нибудь из ребят...
Парням забава: «Эй, пьянь-халява, ползи уж, коли ползешь!»
«Выпьешь?» - спросят. «Благодарю. Я выпить, и впрямь, не прочь!»
Кто я? Пропахший ромом урод - для пьяных шуток хорош...
Разбитый бот, потерявший грот в эту веселую ночь.
Мак-Гаффи показывает юнцам, как с правой Фитцсиммонс бил,
Толкует бармен про Таммани-Холл, опять у «ослов» скандал...
Скорей под шумок присесть в закуток... Совсем не осталось сил,
и кружится комнаты карусель... О, Боже, как я устал!

* * *

Букетик роз у нее на груди... Был сладок их аромат!
Под сенью низко склоненных пальм стояла наша скамья,
играли Штрауса, и лилась прохлада в наш зимний сад,
коснувшись тонкой ее руки, в любви ей признался я.
И замер смех у нее на губах, ко мне склонилась она...
В ее огромных темных глазах увидел я райский свет!
Бежали мгновения, я молчал, она была смущена...
и алую розу, сорвав с груди, мне подала в ответ.
И громче вальс зазвучал в ночи, и стало светло, как днем,
я обнял ее и поцеловал, и мир был для нас одних...
«Она моя, моя навсегда!» – гремели в сердце моем
все новогодние колокола... Я все еще слышу их!
Ужели забуду последний вальс и скрипки горестный стон?
Ужели не вспомню прощанья час и очи полные слез?
Ужель не вернется сон золотой, святой беспечальный сон
о долгой-долгой жизни вдвоем в долине счастливых грез?
Я все растерял на своем пути, прости меня, Этель, прости!
Увяла алая роза твоя еще полвека назад...
О, лучше тысячу раз умереть, чем все это вновь пройти.
Я грешен, Этель, я пал на дно... Я плачу, Господи свят!
Но что это? Снова колокола? Иль это гремит прибой?
Ты видишь, Этель? Вот я стою – и будто предан суду...
И строг Судия, и шепчу ему я: «Господь, я чист пред тобой!»
О, Этель, ты слышишь колокола? Встречай меня, я иду!

* * *

«Вставай, приятель - полночь проспишь! Не дело спать по углам...
Эй, хобо, ты слышишь меня? Очнись! Глаза открой, наконец!
Хлебни глоток за новый годок и двигай себе к дверям...
Возьми вот ломоть... Помилуй, Господь! Эй, парни, да он – мертвец...» 

Перевод Никиты Винокурова

Поддержать сайт