Александр Поуп (Alexander Pope)

Windsor Forest

Thy forests, Windsor! and thy green retreats,
At once the Monarch's and the Muse's seats,
Invite my lays. Be present, sylvan maids!
Unlock your springs, and open all your shades.
Granville commands; your aid O Muses bring!
What Muse for Granville can refuse to sing?
The groves of Eden, vanish'd now so long,
Live in description, and look green in song:
These, were my breast inspir'd with equal flame,
Like them in beauty, should be like in fame.
Here hills and vales, the woodland and the plain,
Here earth and water, seem to strive again;
Not Chaos like together crush'd and bruis'd,
But as the world, harmoniously confus'd:
Where order in variety we see,
And where, tho' all things differ, all agree.
Here waving groves a checquer'd scene display,
And part admit, and part exclude the day;
As some coy nymph her lover's warm address
Nor quite indulges, nor can quite repress.
There, interspers'd in lawns and opening glades,
Thin trees arise that shun each other's shades.
Here in full light the russet plains extend;
There wrapt in clouds the blueish hills ascend.
Ev'n the wild heath displays her purple dyes,
And 'midst the desart fruitful fields arise,
That crown'd with tufted trees and springing corn,
Like verdant isles the sable waste adorn.
Let India boast her plants, nor envy we
The weeping amber or the balmy tree,
While by our oaks the precious loads are born,
And realms commanded which those trees adorn.
Not proud Olympus yields a nobler sight,
Tho' Gods assembled grace his tow'ring height,
Than what more humble mountains offer here,
Where, in their blessings, all those Gods appear.
See Pan with flocks, with fruits Pomona crown'd,
Here blushing Flora paints th' enamel'd ground,
Here Ceres' gifts in waving prospect stand,
And nodding tempt the joyful reaper's hand;
Rich Industry sits smiling on the plains,
And peace and plenty tell, a Stuart reigns.
Not thus the land appear'd in ages past,
A dreary desart and a gloomy waste,
To savage beasts and savage laws a prey,
And kings more furious and severe than they;
Who claim'd the skies, dispeopled air and floods,
The lonely lords of empty wilds and woods:
Cities laid waste, they storm'd the dens and caves,
(For wiser brutes were backward to be slaves):
What could be free, when lawless beasts obey'd,
And ev'n the elements a Tyrant sway'd?
In vain kind seasons swell'd the teeming grain,
Soft show'rs distill'd, and suns grew warm in vain;
The swain with tears his frustrate labour yields,
And famish'd dies amidst his ripen'd fields.
What wonder then, a beast or subject slain
Were equal crimes in a despotick reign?
Both doom'd alike, for sportive Tyrants bled,
But that the subject starv'd, the beast was fed.
Proud Nimrod first the bloody chace began,
A mighty hunter, and his prey was man:
Our haughty Norman boasts that barb'rous name,
And makes his trembling slaves the royal game.
The fields are ravish'd from th' industrious swains,
From men their cities, and from Gods their fanes:
The levell'd towns with weeds lie cover'd o'er;
The hollow winds thro' naked temples roar;
Round broken columns clasping ivy twin'd;
O'er heaps of ruin stalk'd the stately hind;
The fox obscene to gaping tombs retires,
And savage howlings fill the sacred quires.
Aw'd by his Nobles, by his Commons curst,
Th' Oppressor rul'd tyrannic where he durst,
Stretch'd o'er the Poor and Church his iron rod,
And serv'd alike his Vassals and his God.
Whom ev'n the Saxon spar'd, and bloody Dane,
The wanton victims of his sport remain.
But see, the man who spacious regions gave
A waste for beasts, himself deny'd a grave!
Stretch'd on the lawn, his second hope survey,
At once the chaser, and at once the prey:
Lo Rufus, tugging at the deadly dart,
Bleeds in the forest, like a wounded hart.
Succeeding Monarchs heard the subjects cries,
Nor saw displeas'd the peaceful cottage rise.
Then gath'ring flocks on unknown mountains fed,
O'er sandy wilds were yellow harvests spread,
The forests wonder'd at th' unusual grain,
And secret transport touch'd the conscious swain.
Fair Liberty, Britannia's Goddess, rears
Her chearful head, and leads the golden years.
Ye vig'rous swains! while youth ferments your blood,
And purer spirits swell the sprightly flood,
Now range the hills, the thickest woods beset,
Wind the shrill horn, or spread the waving net.
When milder autumn summer's heat succeeds,
And in the new-shorn field the partridge feeds,
Before his lord the ready spaniel bounds,
Panting with hope, he tries the furrow'd grounds;
But when the tainted gales the game betray,
Couch'd close he lies, and meditates the prey:
Secure they trust th' unfaithful field, beset,
Till hov'ring o'er 'em sweeps the swelling net.
Thus (if small things we may with great compare)
When Albion sends her eager sons to war,
Some thoughtless Town, with ease and plenty blest,
Near, and more near, the closing lines invest;
Sudden they seize th' amaz'd, defenceless prize,
And high in air Britannia's standard flies.
See! from the brake the whirring pheasant springs,
And mounts exulting on triumphant wings:
Short is his joy; he feels the fiery wound,
Flutters in blood, and panting beats the ground.
Ah! what avail his glossy, varying dyes,
His purple crest, and scarlet-circled eyes,
The vivid green his shining plumes unfold,
His painted wings, and breast that flames with gold?
Nor yet, when moist Arcturus clouds the sky,
The woods and fields their pleasing toils deny.
To plains with well-breath'd beagles we repair,
And trace the mazes of the circling hare:
(Beasts, urg'd by us, their fellow-beasts pursue,
And learn of man each other to undo.)
With slaught'ring guns th' unweary'd fowler roves,
When frosts have whiten'd all the naked groves;
Where doves in flocks the leafless trees o'ershade,
And lonely woodcocks haunt the wat'ry glade.
He lifts the tube, and levels with his eye;
Strait a short thunder breaks the frozen sky:
Oft', as in airy rings they skim the heath,
The clam'rous plovers feel the leaden death:
Oft', as the mounting larks their notes prepare,
They fall, and leave their little lives in air.
In genial spring, beneath the quiv'ring shade,
Where cooling vapours breathe along the mead,
The patient fisher takes his silent stand,
Intent, his angle trembling in his hand;
With looks unmov'd, he hopes the scaly breed,
And eyes the dancing cork, and bending reed.
Our plenteous streams a various race supply,
The bright-ey'd perch with fins of Tyrian dye,
The silver eel, in shining volumes roll'd,
The yellow carp, in scales bedrop'd with gold,
Swift trouts, diversify'd with crimson stains,
And pykes, the tyrants of the watry plains.
Now Cancer glows with Phoebus' fiery car;
The youth rush eager to the sylvan war,
Swarm o'er the lawns, the forest walks surround,
Rouze the fleet hart, and chear the opening hound.
Th' impatient courser pants in ev'ry vein,
And pawing, seems to beat the distant plain;
Hills, vales, and floods appear already cross'd,
And e'er he starts, a thousand steps are lost.
See! the bold youth strain up the threat'ning steep,
Rush thro' the thickets, down the valleys sweep,
Hang o'er their coursers heads with eager speed,
And earth rolls back beneath the flying steed.
Let old Arcadia boast her ample plain,
Th' immortal huntress, and her virgin-train;
Nor envy, Windsor! since thy shades have seen
As bright a Goddess, and as chaste a Queen;
Whose care, like hers, protects the sylvan reign,
The Earth's fair light, and Empress of the main.
Here, as old bards have sung, Diana stray'd,
Bath'd in the springs, or sought the cooling shade;
Here arm'd with silver bows, in early dawn,
Her buskin'd Virgins trac'd the dewy lawn.
Above the rest a rural nymph was fam'd,
Thy offspring, Thames! the fair Lodona nam'd;
(Lodona's fate, in long oblivion cast,
The Muse shall sing, and what she sings shall last.)
Scarce could the Goddess from her nymph be known,
But by the crescent and the golden zone.
She scorn'd the praise of beauty, and the care,
A belt her waist, a fillet binds her hair,
A painted quiver on her shoulder sounds,
And with her dart the flying deer she wounds.
It chanc'd, as eager of the chace, the maid
Beyond the forest's verdant limits stray'd,
Pan saw and lov'd, and burning with desire
Pursu'd her flight, her flight increas'd his fire.
Not half so swift the trembling doves can fly,
When the fierce eagle cleaves the liquid sky;
Not half so swiftly the fierce eagle moves,
When thro' the clouds he drives the trembling doves;
As from the God she flew with furious pace,
Or as the God, more furious, urg'd the chace.
Now fainting, sinking, pale, the nymph appears;
Now close behind, his sounding steps she hears;
And now his shadow reach'd her as she run,
His shadow lengthen'd by the setting sun;
And now his shorter breath, with sultry air,
Pants on her neck, and fans her parting hair.
In vain on father Thames she call'd for aid,
Nor could Diana help her injur'd maid.
Faint, breathless, thus she pray'd, nor pray'd in vain;
'Ah Cynthia! ah tho' banish'd from thy train,
'Let me, O let me, to the shades repair,
'My native shades there weep, and murmur there.
She said, and melting as in tears she lay,
In a soft, silver stream dissolv'd away.
The silver stream her virgin coldness keeps,
For ever murmurs, and for ever weeps;
Still bears the name the hapless virgin bore,
And bathes the forest where she rang'd before.
In her chaste current oft' the Goddess laves,
And with celestial tears augments the waves.
Oft' in her glass the musing shepherd spies
The headlong mountains and the downward skies,
The watry landskip of the pendant woods,
And absent trees that tremble in the floods;
In the clear azure gleam the flocks are seen,
And floating forests paint the waves with green.
Thro' the fair scene rowl slow the ling'ring streams,
Then foaming pour along, and rush into the Thames.
Thou too, great father of the British floods!
With joyful pride survey'st our lofty woods;
Where tow'ring oaks their spreading honours rear,
And future navies on thy shores appear.
Not Neptune's self from all his streams receives
A wealthier tribute, than to thine he gives.
No seas so rich, so gay no banks appear,
No lake so gentle, and no spring so clear.
Not fabled Po more swells the poet's lays,
While thro' the skies his shining current strays,
Than thine, which visits Windsor's fam'd abodes,
To grace the mansion of our earthly Gods:
Nor all his stars a brighter lustre show,
Than the fair nymphs that grace thy side below:
Here Jove himself, subdu'd by beauty still,
Might change Olympus for a nobler hill.
Happy the man whom this bright Court approves,
His Sov'reign favours, and his Country loves:
Happy next him, who to these shades retires,
Whom Nature charms, and whom the Muse inspires;
Whom humbler joys of home-felt quiet please,
Successive study, exercise, and ease.
He gathers health from herbs the forest yields,
And of their fragrant physic spoils the fields:
With chymic art exalts the min'ral pow'rs,
And draws the aromatic souls of flow'rs:
Now marks the course of rolling orbs on high;
O'er figur'd worlds now travels with his eye:
Of ancient writ unlocks the learned store,
Consults the dead, and lives past ages o'er:
Or wand'ring thoughtful in the silent wood,
Attends the duties of the wise and good,
T'observe a mean, be to himself a friend,
To follow nature, and regard his end;
Or looks on heav'n with more than mortal eyes,
Bids his free soul expatiate in the skies,
Amid her kindred stars familiar roam,
Survey the region, and confess her home!
Such was the life great Scipio once admir'd,
Thus Atticus, and Trumbal thus retir'd.
Ye sacred Nine! that all my soul possess,
Whose raptures fire me, and whose visions bless,
Bear me, oh bear me to sequester'd scenes,
The bow'ry mazes, and surrounding greens;
To Thames's banks which fragrant breezes fill,
Or where ye Muses sport on Cooper's hill.
(On Cooper's hill eternal wreaths shall grow,
While lasts the mountain, or while Thames shall flow)
I seem thro' consecrated walks to rove,
I hear soft music die along the grove;
Led by the sound, I roam from shade to shade,
By god-like Poets venerable made:
Here his first lays majestic Denham sung;
There the last numbers flow'd from Cowley's tongue.
O early lost! what tears the river shed,
When the sad pomp along his banks was led?
His drooping swans on ev'ry note expire,
And on his willows hung each Muse's lyre.
Since fate relentless stop'd their heav'nly voice,
No more the forests ring, or groves rejoice;
Who now shall charm the shades, where Cowley strung
His living harp, and lofty Denham sung?
But hark! the groves rejoice, the forest rings!
Are these reviv'd? or is it Granville sings?
'Tis yours, my Lord, to bless our soft retreats,
And call the Muses to their ancient seats;
To paint anew the flow'ry sylvan scenes,
To crown the forests with immortal greens,
Make Windsor-hills in lofty numbers rise,
And lift her turrets nearer to the skies;
To sing those honours you deserve to wear,
And add new lustre to her silver star.
Here noble Surrey felt the sacred rage,
Surrey, the Granville of a former age:
Matchless his pen, victorious was his lance,
Bold in the lists, and graceful in the dance:
In the same shades the Cupids tun'd his lyre,
To the same notes, of love, and soft desire:
Fair Geraldine, bright object of his vow,
Then fill'd the groves, as heav'nly Myra now.
Oh would'st thou sing what Heroes Windsor bore,
What Kings first breath'd upon her winding shore,
Or raise old warriours, whose ador'd remains
In weeping vaults her hallow'd earth contains!
With Edward's acts adorn the shining page,
Stretch his long triumphs down thro' ev'ry age,
Draw Monarchs chain'd, and Cressi's glorious field,
The lillies blazing on the regal shield:
Then, from her roofs when Verrio's colours fall,
And leave inanimate the naked wall,
Still in thy song should vanquish'd France appear,
And bleed for ever under Britain's spear.
Let softer strains ill-fated Henry mourn,
And palms eternal flourish round his urn,
Here o'er the martyr-King the marble weeps,
And fast beside him, once-fear'd Edward sleeps:
Whom not th' extended Albion could contain,
From old Belerium to the northern main,
The grave unites; where ev'n the Great find rest,
And blended lie th' oppressor and th' opprest!
Make sacred Charles's tomb for ever known,
(Obscure the place, and un-inscrib'd the stone)
Oh fact accurst! what tears has Albion shed,
Heav'ns, what new wounds! and how her old have bled?
She saw her sons with purple deaths expire,
Her sacred domes involv'd in rolling fire,
A dreadful series of intestine wars,
Inglorious triumphs, and dishonest scars.
At length great Anna said 'Let Discord cease!'
She said, the World obey'd, and all was Peace!
In that blest moment, from his oozy bed
Old father Thames advanc'd his rev'rend head.
His tresses drop'd with dews, and o'er the stream
His shining horns diffus'd a golden gleam:
Grav'd on his urn, appear'd the Moon that guides
His swelling waters, and alternate tydes;
The figur'd streams in waves of silver roll'd,
And on their banks Augusta rose in gold.
Around his throne the sea-born brothers stood,
Who swell with tributary urns his flood:
First the fam'd authors of his ancient name,
The winding Isis and the fruitful Tame:
The Kennet swift, for silver eels renown'd;
The Loddon slow, with verdant alders crown'd;
Cole, whose clear streams his flow'ry islands lave;
And chalky Wey, that rolls a milky wave:
The blue, transparent Vandalis appears;
The gulphy Lee his sedgy tresses rears;
And sullen Mole, that hides his diving flood;
And silent Darent, stain'd with Danish blood.
High in the midst, upon his urn reclin'd,
(His sea-green mantle waving with the wind)
The God appear'd: he turn'd his azure eyes
Where Windsor-domes and pompous turrets rise;
Then bow'd and spoke; the winds forget to roar,
And the hush'd waves glide softly to the shore.
Hail, sacred Peace! hail long-expected days,
That Thames's glory to the stars shall raise!
Tho' Tyber's streams immortal Rome behold,
Tho' foaming Hermus swells with tydes of gold,
From heav'n itself tho' sev'n-fold Nilus flows,
And harvests on a hundred realms bestows;
These now no more shall be the Muse's themes,
Lost in my fame, as in the sea their streams.
Let Volga's banks with iron squadrons shine,
And groves of lances glitter on the Rhine,
Let barb'rous Ganges arm a servile train;
Be mine the blessings of a peaceful reign.
No more my sons shall dye with British blood
Red Iber's sands, or Ister's foaming flood;
Safe on my shore each unmolested swain
Shall tend the flocks, or reap the bearded grain;
The shady empire shall retain no trace
Of war or blood, but in the sylvan chace;
The trumpet sleep, while chearful horns are blown,
And arms employ'd on birds and beasts alone.
Behold! th' ascending Villa's on my side,
Project long shadows o'er the crystal tyde.
Behold! Augusta's glitt'ring spires increase,
And temples rise, the beauteous works of Peace.
I see, I see where two fair cities bend
Their ample bow, a new White-ball ascend!
There mighty nations shall enquire their doom,
The world's great Oracle in times to come;
There Kings shall sue, and suppliant States be seen
Once more to bend before a British Queen.
Thy trees, fair Windsor! now shall leave their woods,
And half thy forests rush into my floods,
Bear Britain's thunder, and her Cross display,
To the bright regions of the rising day;
Tempt icy seas, where scarce the waters roll,
Where clearer flames glow round the frozen Pole;
Or under southern skies exalt their sails,
Led by new stars, and borne by spicy gales!
For me the balm shall bleed, and amber flow,
The coral redden, and the ruby glow,
The pearly shell its lucid globe infold,
And Phoebus warm the ripening ore to gold.
The time shall come, when free as seas or wind
Unbounded Thames shall flow for all mankind,
Whole nations enter with each swelling tyde,
And seas but join the regions they divide;
Earth's distant ends our glory shall behold,
And the new world launch forth to seek the old.
Then ships of uncouth form shall stem the tyde,
And feather'd people croud my wealthy side,
And naked youths and painted chiefs admire
Our speech, our colour, and our strange attire!
Oh stretch thy reign, fair Peace! from shore to shore,
'Till Conquest cease, and slav'ry be no more;
'Till the freed Indians in their native groves
Reap their own fruits, and woo their sable loves,
Peru once more a race of Kings behold,
And other Mexico's be roof'd with gold.
Exil'd by thee from earth to deepest hell,
In brazen bonds shall barb'rous Discord dwell:
Gigantic Pride, pale Terror, gloomy Care,
And mad Ambition, shall attend her there:
There purple Vengeance bath'd in gore retires,
Her weapons blunted, and extinct her fires:
There hateful Envy her own snakes shall feel,
And Persecution mourn her broken wheel:
There Faction roar, Rebellion bite her chain,
And gasping Furies thirst for blood in vain.
Here cease thy flight, nor with unhallow'd lays
Touch the fair fame of Albion's golden days:
The thoughts of Gods let Granville's verse recite,
And bring the scenes of opening fate to light.
My humble Muse, in unambitious strains,
Paints the green forests and the flow'ry plains,
Where Peace descending bids her olives spring,
And scatters blessings from her dove-like wing.
Ev'n I more sweetly pass my careless days,
Pleas'd in the silent shade with empty praise;
Enough for me, that to the list'ning swains
First in these fields I sung the sylvan strains. 

Виндзорский лес

                     Высокочтимому лорду Джорджу Лэндсдауну

Твой лес, о Виндзор, твой зеленый кров
И королей и муз принять готов;
Тебе мой стих. Лесных прошу я дев
Озвучивать ручьями мой напев.
О музы! Грэнвилл ждет, а где же дар?
Неужто Грэнвилл недостоин чар?

Отрадный мы утратили Эдем,
Но в песнях он, зеленый, ведом всем;
Изволь мне, Музы, грудь воспламенить,
Дабы с Эдемом Виндзор мне сравнить.
Вот холм и дол, вот лес, вот гладь воды,
И между ними видимость вражды,
Но мнимый хаос взору говорит
О том, что здесь гармония царит;
В различиях мы видим лучше строй
Там, где стихии ладят меж собой.
Здесь листья чередуют свет и тень,
Отчасти только допуская день;
Так нимфа, обожателю в ответ,
Не говорит порой ни "да", ни "нет".
Одна к другой там тени могут льнуть,
Друг друга норовя притом спугнуть;
Плывут над рыжим лугом облака,
И виден синий холм издалека.
Здесь вся в пурпурном вереске земля,
Там дальше плодородные поля,
Средь пустоши угрюмой острова,
Где высятся хлеба и дерева.
Пусть амброй похваляется Восток,
Где в деревах благоуханный сок,
Британский дуб зовет британских Муз;
Приносят нам дубы ценнейший груз.
Олимп в неувядаемой красе,
Где собираться любят боги все,
Едва ли краше скромных этих гор,
Где для богов раздолье и простор;
Ты посмотри: здесь Пан - хранитель стад,
Плодам Помоны радуется сад;
Румяной Флоре все цветы к лицу,
Церера урожай сулит жнецу;
Промышленность в долинах расцвела;
При Стюартах богатствам нет числа.

Однако та же самая страна
Была пустынна в прошлом и мрачна;
Как хищный зверь, закон тогда был дик,
И не было спасенья от владык:
Присвоили бы даже небеса,
Опустошая воды и леса;
И зверь бежал неведомо куда,
И люди покидали города;
И кто бы на чужбину не бежал,
Когда тиран стихиям угрожал?
Напрасно прораставшее зерно
Согрето было и орошено;
Селяне видят свой напрасный труд
И средь полей голодной смертью мрут.
Одна и та же казнь могла постичь
Убийцу и охотника на дичь,
Которую откармливал тиран,
На голод обрекая поселян.
Был дерзкий Нимрод, истинный злодей,
Безжалостный охотник на людей;
Так, словно дичь, преследовал врагов
Норманн, вооруженный до зубов;
Царило запустение в домах,
И в храмах, и в полях, и на холмах;
На улицах густели сорняки,
В святилищах свистели сквозняки;
Средь бывших городов и деревень
Плющ на развалинах топтал олень;
Лис рыскал средь зияющих могил,
На хорах ветер воющий царил.
Народом проклят, лордов запугав,
Властитель тешил свой преступный нрав,
Своим жезлом железным потрясал,
Как будто Сам Господь - его вассал;
Так превзошел жестокостью тиран
И варваров саксонцев и датчан.
Везде непогребенные тела
И нет голодным хищникам числа;
Затравленный судьбою наконец,
В добычу превращается ловец;
Копье сжимая, раненый лежит,
И кровь из ран горячая бежит;
Впоследствии без гнева короли
Смотрели, как селения росли;
Стада паслись, прославив мирный край,
И на песках был собран урожай;
Лес в изумленье на зерно глядел,
И радовался втайне земледел;
В Британии Свобода - Божество,
И для нее настало торжество.

Охота смелых юношей влечет,
В чьих жилах кровь горячая течет;
В дубравах может ловчий преуспеть;
Трубите в рог, раскидывайте сеть!
Когда развеет осень летний зной,
В полях для куропаток рай земной;
Тогда, свою вынюхивая цель,
Бежит перед охотником спаньель,
Которого чутье не подведет:
Собака стойку делает и ждет;
Не успевает, впрочем, дичь взлететь:
Врасплох беспечных застигает сеть.
Так, если в бой вступает Альбион,
Его сынами город окружен;
Не чают осажденные беды,
Но все тесней смыкаются ряды,
И наконец врасплох захвачен враг:
Над городом британский реет флаг.

Смотри! Над папоротником фазан
Едва взлетел, восторгом обуян,
И сразу прерван радостный полет:
Губительная рана больно жжет.
Ах, с красотой расправа коротка!
Что ненаглядный пурпур гребешка,
И зелень перьев, и раскраска крыл,
Когда сражен золотогрудый был?
Хоть мокрый небосвод бывает хмур,
Охоте не препятствует Арктур;
По заячьему следу гончих мы
Пускаем во владениях зимы,
Верны себе среди пустынных нив,
Животных на животных натравив.
Добычу зимний лес ружью сулит,
Когда мороз деревья убелит;
На голых ветках стаи голубей,
На кочках кулики; знай только бей;
И ствол ружейный вровень со зрачком,
И под морозным небом слышен гром;
Взлетает чибис, только в тот же миг
Безжалостный свинец его настиг;
Жизнь жаворонка в воздухе навек,
Лишь тельце подбирает человек.

Весною ясной, в трепетной тени
В прохладе влажной долго длятся дни.
И терпеливый занят рыболов,
Наладил он крючок без лишних слов,
За пляшущим следит он поплавком,
С причудливой добычею знаком;
Различно населенье наших вод;
И яркоглазый окунь там живет,
Серебряные водятся угри,
Карп, чьи чешуйки в золоте зари;
Там в красных крапинках форель видна,
Там рыщет щука, вечно голодна.

Рак с Фебом воцарились в небесах,
И снова юность буйствует в лесах;
Охота будит вновь лесную тень,
И поднят псом стремительный олень;
Напряжены все жилы скакуна,
Копытами земля возбуждена;
Шагнул - и сразу мили пересек,
Минуя много троп, холмов и рек;
Ты видишь, юность не страшится круч,
В кустах и в долах бег ее могуч;
И всаднику скакун летучий рад,
Земля как будто катится назад.
Пускай Аркадия была всегда
Охотницей бессмертною горда,
Бывала здесь монархиня одна,
Которая богине той равна;
Лес во владенье королеве дан,
Хоть ей подвластен даже океан.

И древнюю Диану Виндзор влек;
Он от нее, казалось бы, далек,
Но видели, как бродит здесь она,
Воздушной пустотой окружена,
Со свитой девственных своих подруг
И как серебряный сияет лук.

Одна из нимф Лодоною звалась
И от тебя, о Темза, родилась
(Так что твою прекраснейшую дщерь
Навеки воскрешает песнь теперь).
Богиню отличал от нимфы той
Лишь полумесяц бледно-золотой,
И нимфа, видя в любящем врага,
Носила пояс и была строга;
У нимфы был колчан, и стрелы в нем;
Она владела луком и копьем.
Преследуя дичину как-то раз,
От похотливых не укрылась глаз;
Увидел Пан ее и воспылал,
Красавицы бегущей пожелал.
Так быстро мчаться вряд ли бы могла
Голубка, улетая от орла,
Такую прыть едва ли бы обрел
В погоне за голубкою орел,
Как нимфа, за которой бог бежал,
Как бог, который нимфе угрожал;
У нимфы все сжимается в груди;
Шаг ненавистный слышен позади.
Тень жуткая уже прильнула к ней
(К закату тень становится длинней),
Дыханье бога шею нимфе жжет.
Беглянку кто теперь убережет?
Напрасно Темзу призывала дочь,
Диана тоже не могла помочь;
И вырвалась у загнанной мольба:
"О Цинтия! Ты видишь: я слаба;
Меня к моим родным теням верни,
Чтоб лепетать и плакать мне в тени".
Сказала дева и в слезах спаслась,
Потоком серебристым разлилась,
Чья девственно прохладная вода
Лепечет, плачет и бежит всегда,
Нося прозванье нимфы, чья краса
Очаровала здешние леса,
И прибавляет Цинтия к волнам
Небесную слезу по временам;
И в этом зеркале находит взор
Небесный свод и склоны ближних гор;
Лесная даль в том зеркале жива,
Трепещут, расплываясь, дерева;
Сливаются стада с голубизной,
Поток раскрашен зеленью лесной;
Так, отразив леса и облака,
Впадает в Темзу тихая река.

О Темза, матерь всех британских рек,
Была горда лесами ты весь век;
Твои дубы - надежный наш оплот;
Распознается в них британский флот.
Тобою одарен, к тебе щедрей
Нептун, суровый властелин морей.
Нет в мире чище и светлее рек,
Прекрасен тот, прекрасен этот брег;
Пускай небес чарующих своих
Достойна По, где нежный слышен стих,
Ты тоже не стыдишься берегов,
Где Виндзор твой - приют земных богов:
И звездам в небесах не заблистать
Земным твоим красавицам под стать;
И, кажется, Юпитер был бы прав,
Твой холм, а не Олимп седой избрав.

Тот счастлив, кто в краю своем родном
Возлюблен государем и двором;
И счастлив тот, кто Музою любим
И может любоваться краем сим,
Кто, радостей домашних скромный друг,
Занятья чередует и досуг.
Он знает в травах толк, и он здоров
От полевых и от лесных даров;
Использует целебный дух цветка
И минерал, таинственный пока;
Он изучает бег небесных тел,
Пытается постигнуть их предел,
Листает книги древних мудрецов,
Внимательный к совету мертвецов;
Обдумывает он в лесной тиши
Долг мудрой, добродетельной души
Перед несчастными, перед собой,
Перед природой и перед судьбой;
Он пристально глядит на небосвод,
Свой звездный устанавливая род;
Как бы бессмертным верит он глазам:
Жилище наше истинное там.
Отчизне мудрый Трамбел послужил;
Счастливый, на покое так он жил.

О Музы! Вам душа моя верна
И вашими восторгами полна;
Пускай меня волшебный ваш полет
В зеленый лабиринт перенесет;
Холм Купера увидеть мне пора,
Где ваша продолжается игра
(Холм Купера, где веют ветерки,
Лелея ваши вечные венки);
Среди священных рощ блуждать бы мне,
Где звуки замирают в тишине;
Среди теней свой продолжая путь,
Поэтов не могу не помянуть;
Здесь Денем начал том стихов своих,
Здесь Каули сложил последних стих;
Неужто кто-нибудь из них забыт?
О них река торжественно скорбит.
Здесь, умирая, каждый лебедь пел;
Здесь лиры на ветвях, здесь наш предел.

С тех пор как нет небесных голосов,
Замолкла музыка в тени лесов.
Кто петь посмел там, где была слышна
Божественного Каули струна,
Где Денем пел? Какой поэт воскрес?
Неужто Грэнвилл так чарует лес?
Милорд, у вас во власти красота!
Верните муз на прежние места,
Чтобы цветами сцены размечать
И зеленью бессмертной лес венчать,
Чтобы приблизить башни к небесам,
Чтобы в стихах вознесся Виндзор сам,
Прибавив к блеску прежнему аккорд,
На что способны только вы, милорд!

И знатный Сэррей, Грэнвилл прошлых лет,
Здесь разъярился в чаянье побед;
Поэт и грациознейший танцор,
Умел он дать копьем врагу отпор:
Его струны коснулся Купидон,
Любовью возвестив ему закон;
Царила Джеральдина здесь тогда,
Сияя, как небесная звезда.

А может быть, воспеть нам королей,
Которым Виндзор был всего милей,
А может быть, воителей, чей прах
Покоится на здешних берегах?
В своих стихах воспой, британский бард,
То, что свершил великий Эдуард,
И в песнопеньях ты превознеси
Прославленную битву при Креси,
Для наших и для будущих времен
Воспой паденье вражеских знамен;
Пусть Франция всегда в стихе своем
Английским будет ранена копьем.

Ты Генриха злосчастного оплачь,
Сумей воспеть величье неудач;
И мрамор над страдальцем весь в слезах,
Почти что рядом Эдуарда прах;
Того, кому был тесен Альбион,
Вмещает склеп, где вечно длится сон;
Почиют и властители в гробу,
С подвластными деля свою судьбу.
Для англичан гроб Карла вечно свят
(Пусть даже времена его таят).
О, горе! Сколько бедствий перенес
Ты, Альбион, и сколько пролил слез!
Кровавый бой вели твои сыны,
Твои соборы были сожжены;
Триумф бесславный и позорный шрам
Завещан был усобицею нам;
Сказала Анна: "Прекратим раздор!" -
И мир царит в Британии с тех пор.

Как только время мирное пришло,
Седая Темза подняла чело;
И в золоте сияли волоса,
С них капала прозрачная роса;
На урне у нее, нетороплив,
С приливом чередующий отлив,
Всплыл месяц, чтоб сияющим рогам
Рассыпать золото по берегам;
И окружен сородичами трон,
Всегда предотвращавшими урон;
Те, кто прозванье в прошлом дали ей,
Близ Темзы Тейм и Айсис всех видней;
Вот Кеннет, где проворные угри,
Вот Лоддон в зелени ольхи, смотри!
Кто в островах, как в россыпи цветной,
Кто с меловою, млечною волной;
Вот Вэндэлис, чья глубина светла;
Вот Ли: осока там всегда росла;
Поток угрюмый прячется в туман,
В потоке молчаливом кровь датчан.

И в мантии зеленой, как волна,
На урну опершись, озарена,
Богиня Темзы устремила взор
На башни Виндзора и на собор;
И ветры перестали дуть вдали,
Лишь воды мимо берега текли;
Рекла: Да здравствует священный мир!
Он к славе Темзы приобщил эфир.
Пусть созерцает Тибр бессмертный Рим,
Пусть Герм прославлен золотом своим,
Пускай с небес течет обильный Нил,
Чтоб он и впредь сто государств кормил,
Вся слава рек теряется во мне,
Как воды в океанской глубине.
Пусть блещет сталь на волжском берегу,
Пусть лесом копий Рейн грозит врагу,
Пусть рабской ратью хвастается Ганг,
Мир возвожу я в наивысший ранг.
Британской кровью Эбро и Дунай
Вновь не окрашу - что мне дальний край!
Здесь для сынов Британии судьба -
Пасти стада или растить хлеба;
В империи моей тенистой вновь
Пускай лишь на охоте льет.ся кровь;
Пусть горн молчит, пускай трубят рога;
Пусть бьют зверей и птиц, а не врага.
Смотрите! Вилла выше с каждым днем,
И тень длинней на хрустале моем;
Смотрите! Рядом с храмом новый храм;
Вот что сегодня мир дарует нам.
Мы явственно Уайтхолл новый зрим;
Два города склонились перед ним.
Там для народов разных и племен
Грядущий жребий будет возвещен,
Чтоб на поклон со временем пришли
К британской королеве короли.

Деревья, Виндзор, твой лесной народ,
Моих могучих не минуют вод;
Им предстоит британский крест и гром
Нести на лоне моря голубом;
Испытывать полярные моря
Там, где сполохи в небе как заря;
И южные изведать небеса,
Где пряный ветер дует в паруса;
Пусть каплют ароматы для меня,
Коралл краснеет, смелого маня;
Мне - жемчуг драгоценный из глубин,
Мне - золото и рдеющий рубин,
Мне, Темзе, для союзов и для встреч,
Для рода человеческого течь;
Былому представленью вопреки
Моря соединят материки;
Увидит нашу славу край земли,
И Новый Свет пошлет к нам корабли;
Причалят неуклюжие суда,
И люди в перьях явятся сюда;
Раскрашенных вождей заворожит
И наша речь, и необычный вид;
Мир, торжествуй ты в наши времена,
Чтобы исчезли рабство и война;
Пускай плоды индеец в рощах рвет
И со своей возлюбленной живет;
Пусть королевский род в Перу царит,
А Мехико пусть будет златом крыт;
Прогоним же с лица земли вражду,
И пусть она господствует в аду,
А с ней гордыня, горе, гнев и гнет
Железных удостоятся тенет;
И мстительности тоже место там,
Где бывшее оружье - ржавый хлам;
Палач лишится силы там своей,
Узнает зависть яд своих же змей;
Там не на что сектантству притязать,
А фуриям там некого терзать.
О песня! Наш кончается полет,
Век золотой на Темзе настает.
Стих Грэнвилла, богами вдохновлен,
Открыл завесу будущих времен;
Смиренная внушила Муза мне
Песнь о цветах и лесе в той стране,
Куда голубка мира принесла
Оливу, чтобы та произросла;
И пусть пройдет мой беззаботный век
Среди пустых похвал и сладких нег,
Не лучше ли, когда бы в тишине
Внимал пастух моей лесной струне?

Перевод В. Микушевича

Поддержать сайт