Мэри Хобсон (Mary Hobson)

Translator’s Lament

    To Umut and Ian

On Saturday I wrote the last full-stop.
Onegin was to be
my swansong. Probably
the swans have better timing,
but I’m still here. Bereft. What’s worse,
after this long apprenticeship in verse,
there’s no escape.
I’m like an athlete over-running the tape,
I’ll rhyme until I drop.
I am addicted to iambic rhyming.
While I could sit in bed
and English everything he said
and tear my brain apart
in an endeavour
somewhere between a crossword and fine art –
life was splendid.
And then it ended.
I wrote the final line.
I knew it couldn’t last for ever,
But I was safer inside Pushkin’s head.
It isn’t half as comfortable in mine.

Плач переводчика

    Посвящается Умут и Яну

В субботу в поэме поставила точку. 
«Онегин» – моя лебединая песнь.
Пусть лебедь умеет уйти в одиночку,
Но, осиротев, я-то всё ещё здесь.

Наверно, не те выбирала моменты.
Со школой стиха, после всех этих лет
Себя ощущаю у финишной ленты,
Как первым её разорвавший атлет.

Хоть преданность ямбам и связана с риском, 
Пока не паду, я могла рифмовать, 
Чтоб свой марафон завершить на английском, 
Раз сил доставало усесться в кровать.

Когда б не роман, то увязла безвестно
В трясине б кроссвордов моя голова. 
Всё было бы пресно, а стало чудесно.
Вот только в поэме иссякли слова.

Закончились все до последнего слога. 
Черту подвела я последней главе. 
Скажу вам, что в пушкинской было намного 
Комфортнее мне, чем в своей голове.

Перевод Ирины Ковалёвой

Из сборника "Лето в Зарайске"

Поддержать сайт