Эдвард Томас (Edward Thomas)

Old Man

Old Man, or Lads-Love, - in the name there's nothing
To one that knows not Lads-Love, or Old Man,
The hoar green feathery herb, almost a tree,
Growing with rosemary and lavender.
Even to one that knows it well, the names
Half decorate, half perplex, the thing it is:
At least, what that is clings not to the names
In spite of time. And yet I like the names.

The herb itself I like not, but for certain
I love it, as someday the child will love it
Who plucks a feather from the door-side bush
Whenever she goes in or out of the house.
Often she waits there, snipping the tips and shrivelling
The shreds at last on to the path,
Thinking perhaps of nothing, till she sniffs
Her fingers and runs off. 
                            The bush is still
But half as tall as she, 'though it is as old;
So well she clips it. Not a word she says;
And I ca only wonder how much hereafter
She will remember, with that bitter scent,
Of garden rows, and ancient damson trees
Topping a hedge, a bent path to a door
A low thick bush beside the door, and me
Forbidding her to pick.
                            As for myself,
Where first I met the bitter scent is lost.
I, too, often shrivel the grey shreds,
Sniff them and think and sniff again and try
Once more to think what it is I am remembering,
Always in vain. I cannot like the scent,
Yet I would rather give up others more sweet,
With no meaning, than this bitter one.

I have mislaid the key. I sniff the spray
And think of nothing; I see and I hear nothing;
Yet seem, too, to be listening, lying in wait
For what I should, yet never can, remember;
No garden appears, no path, no hoar-green bush
Of Lad's-love, or Old Man, no child beside,
Neither father nor mother, nor any playmate;
Only an avenue, dark, nameless, without end.

Старик

Одни зовут мальчишеской любовью,
другие – стариком траву забвенья,
полынь-траву... Как деревце, она
растёт меж розмарином и лавандой,
седа и зелена одновременно,
красуясь и таясь под именами,
что, может быть, покажутся кому-то
нелепыми, но мне они милы.

Мне вид её не нравится, но я,
люблю её, как, может быть, полюбит
вон та девчушка, что в саду у дома
с куста срывает венчик серебристый
и, ни о чём не думая, сминает
в ладонях листья и, вдохнув украдкой
их горьковатый запах, замирает,
срывается и прочь бежит…
                           Полынь
пока что ей по пояс, хоть они
ровесницы… Бог знает, как надолго
она запомнит этот горький привкус,
ряды деревьев и тропинку к дому,
терновником увитую ограду
и куст седо-зелёный, и меня,
что не давал ей рвать полынь…
                           Я сам
давно забыл то место, где когда-то
почувствовал впервые эту горечь,
в ладонях растерев листок полыни,
вдыхая аромат его, гадая,
что вспомнится, что нет… Увы, напрасно –
лишь этот горький запах мне остался,
но лучше бы все прочие забылись,
что слаще, но не значат ничего.

Ключ запропал. Вдыхая дух полынный,
я ничего во тьме не различаю.
Обманываясь, будто что-то вижу,
не вижу ни деревьев, ни куста,
что звали мы мальчишеской любовью
иль стариком, ни девочки в саду,
ни друга, ни родителей, а только
аллею тёмную, аллею без конца. 

Перевод Никиты Винокурова

Поддержать сайт