Генри Уодсворт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow)

The Song of Hiawatha. 21. The White Man's Foot

In his lodge beside a river,
Close beside a frozen river,
Sat an old man, sad and lonely.
White his hair was as a snow-drift;
Dull and low his fire was burning,
And the old man shook and trembled,
Folded in his Waubewyon,
In his tattered white-skin-wrapper,
Hearing nothing but the tempest
As it roared along the forest,
Seeing nothing but the snow-storm,
As it whirled and hissed and drifted.
  All the coals were white with ashes,
And the fire was slowly dying,
As a young man, walking lightly,
At the open doorway entered.
Red with blood of youth his cheeks were,
Soft his eyes, as stars in Spring-time,
Bound his forehead was with grasses;
Bound and plumed with scented grasses,
On his lips a smile of beauty,
Filling all the lodge with sunshine,
In his hand a bunch of blossoms
Filling all the lodge with sweetness.
  "Ah, my son!" exclaimed the old man,
"Happy are my eyes to see you.
Sit here on the mat beside me,
Sit here by the dying embers,
Let us pass the night together,
Tell me of your strange adventures,
Of the lands where you have travelled;
I will tell you of my prowess,
Of my many deeds of wonder."
  From his pouch he drew his peace-pipe,
Very old and strangely fashioned;
Made of red stone was the pipe-head,
And the stem a reed with feathers;
Filled the pipe with bark of willow,
Placed a burning coal upon it,
Gave it to his guest, the stranger,
And began to speak in this wise:
"When I blow my breath about me,
When I breathe upon the landscape,
Motionless are all the rivers,
Hard as stone becomes the water!"
  And the young man answered, smiling:
"When I blow my breath about me,
When I breathe upon the landscape,
Flowers spring up o'er all the meadows,
Singing, onward rush the rivers!"
  "When I shake my hoary tresses,"
Said the old man darkly frowning,
"All the land with snow is covered;
All the leaves from all the branches
Fall and fade and die and wither,
For I breathe, and lo! they are not.
From the waters and the marshes,
Rise the wild goose and the heron,
Fly away to distant regions,
For I speak, and lo! they are not.
And where'er my footsteps wander,
All the wild beasts of the forest
Hide themselves in holes and caverns,
And the earth becomes as flintstone!"
  "When I shake my flowing ringlets,"
Said the young man, softly laughing,
"Showers of rain fall warm and welcome,
Plants lift up their heads rejoicing,
Back into their lakes and marshes
Come the wild goose and the heron,
Homeward shoots the arrowy swallow,
Sing the bluebird and the robin,
And where'er my footsteps wander,
All the meadows wave with blossoms,
All the woodlands ring with music,
All the trees are dark with foliage!"
  While they spake, the night departed:
From the distant realms of Wabun,
From his shining lodge of silver,
Like a warrior robed and painted,
Came the sun, and said, "Behold me
Gheezis, the great sun, behold me!"
  Then the old man's tongue was speechless
And the air grew warm and pleasant,
And upon the wigwam sweetly
Sang the bluebird and the robin,
And the stream began to murmur,
And a scent of growing grasses
Through the lodge was gently wafted.
  And Segwun, the youthful stranger,
More distinctly in the daylight
Saw the icy face before him;
It was Peboan, the Winter!
  From his eyes the tears were flowing,
As from melting lakes the streamlets,
And his body shrunk and dwindled
As the shouting sun ascended,
Till into the air it faded,
Till into the ground it vanished,
And the young man saw before him,
On the hearth-stone of the wigwam,
Where the fire had smoked and smouldered,
Saw the earliest flower of Spring-time,
Saw the Beauty of the Spring-time,
Saw the Miskodeed in blossom.
  Thus it was that in the North-land
After that unheard-of coldness,
That intolerable Winter,
Came the Spring with all its splendor,
All its birds and all its blossoms,
All its flowers and leaves and grasses.
  Sailing on the wind to northward,
Flying in great flocks, like arrows,
Like huge arrows shot through heaven,
Passed the swan, the Mahnahbezee,
Speaking almost as a man speaks;
And in long lines waving, bending
Like a bow-string snapped asunder,
Came the white goose, Waw-be-wawa;
And in pairs, or singly flying,
Mahng the loon, with clangorous pinions,
The blue heron, the Shuh-shuh-gah,
And the grouse, the Mushkodasa.
  In the thickets and the meadows
Piped the bluebird, the Owaissa,
On the summit of the lodges
Sang the robin, the Opechee,
In the covert of the pine-trees
Cooed the pigeon, the Omemee;
And the sorrowing Hiawatha,
Speechless in his infinite sorrow,
Heard their voices calling to him,
Went forth from his gloomy doorway,
Stood and gazed into the heaven,
Gazed upon the earth and waters.
  From his wanderings far to eastward,
From the regions of the morning,
From the shining land of Wabun,
Homeward now returned Iagoo,
The great traveller, the great boaster,
Full of new and strange adventures,
Marvels many and many wonders.
  And the people of the village
Listened to him as he told them
Of his marvellous adventures,
Laughing answered him in this wise:
"Ugh! it is indeed Iagoo!
No one else beholds such wonders!"
  He had seen, he said, a water
Bigger than the Big-Sea-Water,
Broader than the Gitche Gumee,
Bitter so that none could drink it!
At each other looked the warriors,
Looked the women at each other,
Smiled, and said, "It cannot be so!"
Kaw!" they said, it cannot be so!"
  O'er it, said he, o'er this water
Came a great canoe with pinions,
A canoe with wings came flying,
Bigger than a grove of pine-trees,
Taller than the tallest tree-tops!
And the old men and the women
Looked and tittered at each other;
"Kaw!" they said, "we don't believe it!"
  From its mouth, he said, to greet him,
Came Waywassimo, the lightning,
Came the thunder, Annemeekee!
And the warriors and the women
Laughed aloud at poor Iagoo;
"Kaw!" they said, "what tales you tell us!"
  In it, said he, came a people,
In the great canoe with pinions
Came, he said, a hundred warriors;
Painted white were all their faces
And with hair their chins were covered!
And the warriors and the women
Laughed and shouted in derision,
Like the ravens on the tree-tops,
Like the crows upon the hemlocks.
"Kaw!" they said, "what lies you tell us!
Do not think that we believe them!"
  Only Hiawatha laughed not,
But he gravely spake and answered
To their jeering and their jesting:
"True is all Iagoo tells us;
I have seen it in a vision,
Seen the great canoe with pinions,
Seen the people with white faces,
Seen the coming of this bearded
People of the wooden vessel
From the regions of the morning,
From the shining land of Wabun.
  "Gitche Manito, the Mighty,
The Great Spirit, the Creator,
Sends them hither on his errand.
Sends them to us with his message.
Wheresoe'er they move, before them
Swarms the stinging fly, the Ahmo,
Swarms the bee, the honey-maker;
Wheresoe'er they tread, beneath them
Springs a flower unknown among us,
Springs the White-man's Foot in blossom.
  "Let us welcome, then, the strangers,
Hail them as our friends and brothers,
And the heart's right hand of friendship
Give them when they come to see us.
Gitche Manito, the Mighty,
Said this to me in my vision.
  "I beheld, too, in that vision
All the secrets of the future,
Of the distant days that shall be.
I beheld the westward marches
Of the unknown, crowded nations.
All the land was full of people,
Restless, struggling, toiling, striving,
Speaking many tongues, yet feeling
But one heart-beat in their bosoms.
In the woodlands rang their axes,
Smoked their towns in all the valleys,
Over all the lakes and rivers
Rushed their great canoes of thunder.
  "Then a darker, drearier vision
Passed before me, vague and cloud-like;
I beheld our nation scattered,
All forgetful of my counsels,
Weakened, warring with each other;
Saw the remnants of our people
Sweeping westward, wild and woful,
Like the cloud-rack of a tempest,
Like the withered leaves of Autumn!"

Песнь о Гайавате. 21. След белого

Средь долины, над рекою,
Над замерзшею рекою,
Там сидел в своем вигваме
Одинокий, грустный старец.
Волоса его лежали
На плечах сугробом снега,
Плащ его из белой кожи,
Вобивайон, был в лохмотьях,
А костер среди вигвама
Чуть светился, догорая,
И дрожал от стужи старец,
Ослепленный снежной вьюгой,
Оглушенный свистом бури,
Оглушенный гулом леса.

Угли пеплом уж белели,
Пламя тихо умирало,
Как неслышно появился
Стройный юноша в вигваме.
На щеках его румянец
Разливался алой краской,
Очи кроткие сияли,
Как весенней ночью звезды,
А чело его венчала
Из пахучих трав гирлянда.
Улыбаясь и улыбкой
Все, как солнцем, озаряя,
Он вошел в вигвам с цветами,
И цветы его дышали
Нежным, сладким ароматом.

"О мой сын, - воскликнул старец, -
Как отрадно видеть гостя!
Сядь со мною на циновку,
Сядь сюда, к огню поближе,
Будем вместе ждать рассвета.
Ты свои мне порасскажешь
Приключения и встречи,
Я - свои: свершил я в жизни
Не один великий подвиг!"

Тут он вынул Трубку Мира,
Очень старую, чудную,
С красной каменной головкой,
С чубуком из трости, в перьях,
Наложил ее корою,
Закурил ее от угля,
Подал гостю-чужеземцу
И повел такие речи:

"Стоит мне своим дыханьем
Только раз на землю дунуть,
Остановятся все реки,
Вся вода окаменеет!"

Улыбаясь, гость ответил:
"Стоит мне своим дыханьем
Только раз на землю дунуть,
Зацветут цветы в долинах,
Запоют, заплещут реки!"

"Стоит мне тряхнуть во гневе
Головой своей седою, -
Молвил старец, мрачно хмурясь, -
Всю страну снега покроют,
Вся листва спадет с деревьев,
Все поблекнет и погибнет,
С рек и с тундр, с болотных топей
Улетят и гусь и цапля
К отдаленным, теплым странам;
И куда бы ни пришел я,
Звери дикие лесные
В норы прячутся, в пещеры,
Как кремень, земля твердеет!"

"Стоит мне тряхнуть кудрями, -
Молвил гость с улыбкой кроткой, -
Благодатный теплый ливень
Оросит поля и долы,
Воскресит цветы и травы;
На озера и болота
Возвратятся гусь и цапля,
С юга ласточка примчится,
Запоют лесные птицы;
И куда бы ни пришел я,
Луг колышется цветами,
Лес звучит веселым пеньем,
От листвы темнеют чащи!"

За беседой ночь минула;
Из далеких стран Востока,
Из серебряных чертогов,
Словно воин в ярких красках,
Солнце вышло и сказало:
"Вот и я! Любуйтесь солнцем,
Гизисом, могучим солнцем!"

Онемел при этом старец.
От земли теплом пахнуло,
Над вигвамом стали сладко
Опечи петь и Овейса,
Зажурчал ручей в долине,
Нежный запах трав весенних
Из долин в вигвам повеял,
И при ярком блеске солнца
Увидал Сэгвон яснее
Старца лик холодный, мертвый:
То был Пибоан могучий.

По щекам его бежали,
Как весенние потоки,
Слезы теплые струями,
Сам же он все уменьшался
В блеске радостного солнца -
Паром таял в блеске солнца,
Влагой всачивался в землю,
И Сэгвон среди вигвама,
Там, где ночью мокрый хворост

В очаге дымился, тлея,
Увидал цветок весенний,
Первоцвет, привет весенний,
Мискодит в зеленых листьях.

Так на север после стужи,
После лютой зимней стужи,
Вновь пришла весна, а с нею
Зацвели цветы и травы,
Возвратились с юга птицы.

С ветром путь держа на север,
В небе стаями летели,
Мчались лебеди, как стрелы,
Как большие стрелы в перьях,
И скликалися, как люди;
Плыли гуси длинной цепью,
Изгибавшейся, подобно
Тетиве из жил оленя,
Разорвавшейся на луке;
В одиночку и попарно,
С быстрым, резким свистом крыльев,
Высоко нырки летели,
Пролетали на болота
Мушкодаза и Шух-шух-га.

В чащах леса и в долинах
Пел Овейса синеперый,
Над вигвамами, на кровлях,
Опечи пел красногрудый,
Под густым наметом сосен
Ворковал Омими, голубь,
И печальный Гайавата,
Онемевший от печали,
Услыхал их зов веселый,
Услыхал - и тихо вышел
Из угрюмого вигвама
Любоваться вешним солнцем,
Красотой земли и неба.

Из далекого похода
В царство яркого рассвета,
В царство Вебона, к Востоку,
Возвратился старый Ягу,
И принес он много-много
Удивительных новинок.

Вся деревня собралася
Слушать, как хвалился Ягу
Приключеньями своими,
Но со смехом говорила:
"Уг! Да это точно - Ягу!
Кто другой так может хвастать!"

Он сказал, что видел море
Больше, чем Большое Море,
Много больше Гитчи-Гюми
И с такой водою горькой,
Что никто не пьет ту воду.
Тут все воины и жены
Друг на друга поглядели,
Улыбнулися друг другу
И шепнули: "Это враки!
Ко! - шепнули, - это враки!"

В нем, сказал он, в этом море,
Плыл огромный челн крылатый,
Шла крылатая пирога,
Больше целой рощи сосен,
Выше самых старых сосен.
Тут все воины и старцы
Поглядели друг на друга,
Засмеялись и сказали:
"Ко, не верится нам что-то!"

Из жерла ее, сказал он,
Вдруг раздался гром, в честь Ягу,
Стрелы молнии сверкнули.
Тут все воины и жены
Без стыда захохотали.
"Ко, - сказали, - вот так сказка!"

В ней, сказал он, плыли люди,
Да, сказал он, в этой лодке
Я сто воинов увидел.
Лица воинов тех были
Белой выкрашены краской,
Подбородки же покрыты
Были густо волосами.
Тут уж все над бедным Ягу
Стали громко издеваться,
Закричали, зашумели,
Словно вороны на соснах,
Словно серые вороны.
"Ко! - кричали все со смехом, -
Кто ж тебе поверит, Ягу!"

Гайавата не смеялся, -
Он на шутки и насмешки
Строго им в ответ промолвил:
"Ягу правду говорит нам;
Было мне дано виденье,
Видел сам я челн крылатый,
Видел сам я бледнолицых,
Бородатых чужеземцев
Из далеких стран Востока,
Лучезарного рассвета.

Гитчи Манито могучий,
Дух Великий и Создатель,
С ними шлет свои веленья,
Шлет свои нам приказанья.
Где живут они, - там вьются
Амо, делатели меда,
Мухи с жалами роятся.
Где идут они - повсюду
Вырастает вслед за ними
Мискодит, краса природы.

И когда мы их увидим,
Мы должны их, словно братьев,
Встретить с лаской и приветом.
Гитчи Манито могучий
Это мне сказал в виденье.

Он открыл мне в том виденье
И грядущее - все тайны
Дней, от нас еще далеких.
Видел я густые рати
Неизвестных нам народов,
Надвигавшихся на Запад,
Переполнивших все страны.

Разны были их наречья,
Но одно в них билось сердце,
И кипела неустанно
Их веселая работа:
Топоры в лесах звенели,
Города в лугах дымились,
На реках и на озерах
Плыли с молнией и громом
Окрыленные пироги.

А потом уже иное
Предо мной прошло виденье, -
Смутно, словно за туманом:
Видел я, что гибнут наши
Племена в борьбе кровавой,
Восставая друг на друга,
Позабыв мои советы;
Видел с грустью их остатки,
Отступавшие на Запад,
Убегавшие в смятенье,
Как рассеянные тучи,
Как сухие листья в бурю!"

Перевод И. Бунина

Поддержать сайт