Джон Мильтон (John Milton)

Il Penseroso

Hence vain deluding Joys,
      The brood of Folly without father bred,
How little you bested,
      Or fill the fixed mind with all your toys;
Dwell in some idle brain,
      And fancies fond with gaudy shapes possess,
As thick and numberless
      As the gay motes that people the sunbeams,
Or likest hovering dreams,
      The fickle pensioners of Morpheus' train.
But hail thou goddess, sage and holy,
Hail divinest Melancholy,
Whose saintly visage is too bright
To hit the sense of human sight;
And therefore to our weaker view,
O'er-laid with black, staid Wisdom's hue;
Black, but such as in esteem,
Prince Memnon's sister might beseem,
Or that starr'd Ethiop queen that strove
To set her beauty's praise above
The sea nymphs, and their powers offended.
Yet thou art higher far descended,
Thee bright-hair'd Vesta long of yore,
To solitary Saturn bore;
His daughter she (in Saturn's reign,
Such mixture was not held a stain)
Oft in glimmering bow'rs and glades
He met her, and in secret shades
Of woody Ida's inmost grove,
While yet there was no fear of Jove.
Come pensive nun, devout and pure,
Sober, stedfast, and demure,
All in a robe of darkest grain,
Flowing with majestic train,
And sable stole of cypress lawn,
Over thy decent shoulders drawn.
Come, but keep thy wonted state,
With ev'n step, and musing gait,
And looks commercing with the skies,
Thy rapt soul sitting in thine eyes:
There held in holy passion still,
Forget thyself to marble, till
With a sad leaden downward cast,
Thou fix them on the earth as fast.
And join with thee calm Peace, and Quiet,
Spare Fast, that oft with gods doth diet,
And hears the Muses in a ring,
Aye round about Jove's altar sing.
And add to these retired Leisure,
That in trim gardens takes his pleasure;
But first, and chiefest, with thee bring
Him that yon soars on golden wing,
Guiding the fiery-wheeled throne,
The cherub Contemplation;
And the mute Silence hist along,
'Less Philomel will deign a song,
In her sweetest, saddest plight,
Smoothing the rugged brow of night,
While Cynthia checks her dragon yoke,
Gently o'er th' accustom'd oak.
Sweet bird that shunn'st the noise of folly,
Most musical, most melancholy!
Thee, chauntress, oft the woods among,
I woo to hear thy even-song;
And missing thee, I walk unseen
On the dry smooth-shaven green,
To behold the wand'ring Moon,
Riding near her highest noon,
Like one that had been led astray
Through the heav'ns wide pathless way;
And oft, as if her head she bow'd,
Stooping through a fleecy cloud.
Oft on a plat of rising ground,
I hear the far-off curfew sound,
Over some wide-water'd shore,
Swinging slow with sullen roar;
Or if the air will not permit,
Some still removed place will fit,
Where glowing embers through the room
Teach light to counterfeit a gloom,
Far from all resort of mirth,
Save the cricket on the hearth,
Or the bellman's drowsy charm,
To bless the doors from nightly harm.
Or let my lamp at midnight hour,
Be seen in some high lonely tow'r,
Where I may oft out-watch the Bear,
With thrice great Hermes, or unsphere
The spirit of Plato, to unfold
What worlds, or what vast regions hold
The immortal mind that hath forsook
Her mansion in this fleshly nook:
And of those dæmons that are found
In fire, air, flood, or under ground,
Whose power hath a true consent
With planet, or with element.
Sometime let gorgeous Tragedy
In sceptr'd pall come sweeping by,
Presenting Thebes', or Pelop's line,
Or the tale of Troy divine,
Or what (though rare) of later age,
Ennobled hath the buskin'd stage.
But, O sad Virgin, that thy power
Might raise Musæus from his bower,
Or bid the soul of Orpheus sing
Such notes as, warbled to the string,
Drew iron tears down Pluto's cheek,
And made Hell grant what love did seek.
Or call up him that left half told
The story of Cambuscan bold,
Of Camball, and of Algarsife,
And who had Canace to wife,
That own'd the virtuous ring and glass,
And of the wond'rous horse of brass,
On which the Tartar king did ride;
And if aught else, great bards beside,
In sage and solemn tunes have sung,
Of tourneys and of trophies hung,
Of forests, and enchantments drear,
Where more is meant than meets the ear.
Thus, Night, oft see me in thy pale career,
Till civil-suited Morn appear,
Not trick'd and frounc'd as she was wont,
With the Attic boy to hunt,
But kerchief'd in a comely cloud,
While rocking winds are piping loud,
Or usher'd with a shower still,
When the gust hath blown his fill,
Ending on the rustling leaves,
With minute-drops from off the eaves.
And when the Sun begins to fling
His flaring beams, me, goddess, bring
To arched walks of twilight groves,
And shadows brown that Sylvan loves,
Of pine, or monumental oak,
Where the rude axe with heaved stroke,
Was never heard the nymphs to daunt,
Or fright them from their hallow'd haunt.
There in close covert by some brook,
Where no profaner eye may look,
Hide me from Day's garish eye,
While the bee with honied thigh,
That at her flow'ry work doth sing,
And the waters murmuring
With such consort as they keep,
Entice the dewy-feather'd sleep;
And let some strange mysterious dream,
Wave at his wings, in airy stream
Of lively portraiture display'd,
Softly on my eye-lids laid.
And as I wake, sweet music breathe
Above, about, or underneath,
Sent by some spirit to mortals good,
Or th' unseen Genius of the wood.

         But let my due feet never fail
To walk the studious cloister's pale,
And love the high embowed roof,
With antique pillars massy proof,
And storied windows richly dight,
Casting a dim religious light.
There let the pealing organ blow,
To the full-voic'd quire below,
In service high, and anthems clear,
As may with sweetness, through mine ear,
Dissolve me into ecstasies,
And bring all Heav'n before mine eyes.
And may at last my weary age
Find out the peaceful hermitage,
The hairy gown and mossy cell,
Where I may sit and rightly spell
Of every star that Heav'n doth shew,
And every herb that sips the dew;
Till old experience do attain
To something like prophetic strain.
These pleasures, Melancholy, give,
And I with thee will choose to live.

Il Penseroso

  Прочь, Радости, химеры,
  Которые бездумьем рождены!
  Как мало вы нужны
  Душе, взалкавшей знания и веры!
  Царите в тех умах,
  Что предаются с пылом беззаботным
  Фантазиям, бессчетным,
  Как сны, ночной эскорт Морфея, или
  Частицы мелкой пыли,
  Танцующие в солнечных лучах.
  Богиня мне мила другая -
  Ты, Меланхолия благая,
  Чей лик нарочно зачернен,
  Затем что слишком светел он
  Для слабого людского взора;
  Но это чернота, которой
  Лишь умножалась прелесть той,
  Кому Мемнон был брат родной,
  Иль царственной Кассиопеи,
  Дерзнувшей дочерей Нерея
  Прогневать похвальбой своей.
  К тому ж твой род стократ знатней:
  Родитель Весты светлокудрой,
  Тебя Сатурн с ней прижил мудрый -
  Когда над миром он царил,
  Такой союз за грех не слыл.
  Не ведая, что свергнет с трона
  Его Юпитер беззаконно,
  Бог проводил нередко дни
  На Иде с ней в лесной тени.
  Отшельница, ты вся - терпенье,
  Раздумье, самоотреченье!
  Надень наряд, чей черен цвет,
  И пускай тебе вослед
  Струится он волною темной,
  Окутай столой плечи скромно
  И низойди ко мне, но так,
  Чтоб был величествен твой шаг
  И, зеркало души крылатой,
  Был холодней, чем мрамор статуй,
  Твой лик нездешний до тех пор,
  Пока вперенный в небо взор
  Сама и нежно и сурово
  К земле не обратишь ты снова.
  Веди сюда Покой, и Мир,
  И Пост, которого на пир,
  Равно как муз, в свои чертоги
  От века приглашают боги.
  Пускай с тобой придут Досуг,
  Садов трудолюбивый друг,
  И златокрылый тот возница
  Огнеколесой колесницы,
  Тот херувим, кого наш род
  Высоким Помыслом зовет.
  И пусть вокруг все стихнет разом
  И ждет, чтоб Цинтиею к вязам,
  Глядящимся в окно мое,
  Привязан был дракон ее
  И звонкой трелью Филомела
  Чело разгладить мгле сумела.
  О птица, как чарует нас
  Твой сладкий, твой печальный глас!
  Твоим напевом упиваясь,
  Я часто по лесам скитаюсь;
  Когда ж ты петь кончаешь нам,
  Брожу по скошенным лугам
  Одиноко и безмолвно
  И гляжу, как месяц полный
  Плывет в бескрайных небесах,
  То исчезая в облаках,
  То вновь из толщи их волнистой
  Являя лик свой серебристый.
  С холма я слышу звон - сигнал,
  Что час тушить огни настал,
  И стучит прибой о взморье,
  Этим звукам мрачно вторя.
  В ненастье же и в холода
  Скрываюсь я в глуши всегда,
  Где гасят свет, едва стемнеет,
  И видно лишь, как уголь тлеет
  В очагах у бедняков,
  И слышны лишь песнь сверчков
  Да окрик сторожа ночного,
  Смолкающего тут же снова.
  Порой сижу у ночника
  В старинной башне я, пока
  Горит Медведица Большая,
  И дух Платона возвращаю
  В наш мир с заоблачных высот,
  Где он с бессмертными живет,
  Иль тщусь, идя за Трисмегистом
  Путем познания тернистым,
  Заставить слушаться меня
  Тех демонов воды, огня,
  Земли и воздуха, чья сила
  Стихии движет и светила.
  Порой Трагедия в слезах
  Мне повествует о делах
  Детей Пелопса, и о Фивах,
  И о троянках несчастливых,
  И о событьях поновей,
  Хоть редко здесь дивлюсь я ей.
  Ты, Меланхолия, всесильна!
  Прервать ты можешь сон могильный
  Мусея в роще иль велеть
  Душе Орфея так запеть,
  Чтоб отпустил Плутон железный
  Его с женой из адской бездны.
  Своди ж меня в полночный час
  С тем, кто оставил нам рассказ,
  Не дописав его, однако,
  Про Камбускана и Канаку,
  Про Альгарсифа, Камбало,
  Чудесное кольцо, стекло
  И скакуна из меди звонкой,
  Иль с тем, кто выспренне и тонко
  Воспел турниры, шум дубрав,
  Волшбу и фей, словам придав
  Смысл больший, нежели обычный,
  Для слуха нашего привычный.
  Вот так всю ночь при свете фонаря
  Я жду, пока придет заря,
  Но не в порфире, как бывало
  Во дни охотника Кефала,
  А спрятав лик под клобуком
  Из черных туч, коль вихрь кругом
  Неистовствует, злобно воя,
  Иль под вуалью дождевою,
  Если ветер замолчал
  И ливень в окна застучал.
  А если солнце светит ныне,
  Ты уведешь меня, богиня,
  В леса, где тишину топор
  Не смел нарушить до сих пор,
  Где в полусумраке сильваны
  По чаще бродят невозбранно,
  Где сосны и дубы приют
  Дриадам, как и встарь, дают.
  Там, на траве, росой омытой,
  От зноя и от взоров скрытый,
  У говорливого ручья
  Раскинусь утомленно я,
  Внимая плеску волн и гуду
  Хлопотливых пчел, покуда
  Не забудусь в легком сне
  И не слетит с небес ко мне
  Чреда таинственных видений,
  Бесплотных и немых, как тени,
  И ласковые крылья их
  Не коснутся век моих.
  Когда ж я вновь глаза открою,
  Пусть музыкою неземною
  Всю местность огласит вокруг
  Дух леса, смертных добрый друг.
  Затем направлюсь непременно
  Я в древний монастырь, где стены
  О своды прочно оперлись
  Под кровлей, устремленной ввысь,
  И через витражи цветные
  Едва сквозят лучи дневные.
  И пусть там громовой орган,
  Сливаясь с хором прихожан
  В благоговейном песнопенье,
  Меня исполнит восхищенья
  И небеса очам моим
  Отверзнет рокотом своим.
  И пусть, когда промчатся годы,
  Я возвращусь под эти своды,
  Во власяницу облачусь,
  В замшенной келье поселюсь,
  Вникая в свойства нам известных
  Целебных трав и тел небесных,
  И в старости сложу, даст бог,
  Хоть несколько высоких строк...
  Коль ждет меня судьба такая,
  Твой, Меланхолия, слуга я.

  Перевод Ю. Корнеева

Поддержать сайт