Сэмюэл Тэйлор Кольридж (Samuel Taylor Coleridge)

Страхи в одиночестве

Написано в апреле 1798 г. во время угрозы неприятельского нашествия

Зеленый, тихий уголок в холмах, 
Укромный, тихий дол! Безмолвней края
Не оглашала жаворонка песнь.
Повсюду вереск, лишь один откос
Одет, как радостной и пышной ризой,
Всегда цветущим золотистым дроком,
Что распустился буйно; но долина,
Омытая туманами, свежа,
Как поле ржи весной иль юный лен,
Когда сквозь шелк его стеблей прозрачных
Косое солнце льет зеленый свет.
Здесь мирный, благодатный уголок,
Любезный всем, особенно тому,
Кто сердцем прост, кто в юности изведал
Довольно безрассудства, чтобы стать
Для зрелых лет спокойно умудренным!
Здесь он приляжет на увядший вереск,
И жаворонок, что поет незримо
Любимое пустыней песнопенье,
И солнце, и плывущий в небе ветер
Его наитьем нежным покорят;
И он, исполнен чувств и дум, поймет
Отраду  созерцанья и  постигнет
Священный смысл в обличиях Природы!
И, тихо погружаясь в полусон,
Он будет грезить об иных вселенных,
Все, слыша голос, жаворонок, твой,
Поющий, словно ангел в облаках!
О, боже мой! Как горестно тому,
Кто жаждет душу сохранить в покое,
Но поневоле чувствует за всех
Своих земных собратьев, -- боже правый!
Мучительно подумать человеку,
Какая буря может закипеть
И здесь, и там, по этим тихим склонам --
Нашествие врага, и гром, и крик,
И грохот нападенья: страх и ярость,
И пламя распри -- в этот миг, быть может,
Здесь, в этот миг, на острове родном:.
Стенанья, кровь под этим светлым солнцем!
Сограждане! Мы согрешили все,
Мы тяжко согрешили перед богом
Жестокостью. От запада к востоку
Стон обвинения несется к небу!
Несчастные нас обличают; толпы
Неисчислимых, грозных, наших братьев,
Сынов господних! Как зловонный облак,
Поднявшийся с Каирских чумных топей,
Так мы несли далеким племенам,
Сограждане, и рабство, и мученья,
И горшую из язв -- свои пороки,
Чей тихий яд все губит в человеке,
И плоть и душу! Между тем, как дома,
Где личное достоинство и мощь
Зарыты в Комитетах, Учрежденьях,
Ассоциациях, Палатах, -- праздный
Цех пустословия и пересказов,
Союз  ревнителей взаимной лести, --
Благопристойно, словно в час молитвы,
Мы пили скверну в чаше изобилья;
Не признавая ничьего господства,
Мы торговали жизнью и свободой

Несчастных, как на ярмарке! Слова
Христовы, что еще могли бы
Пресечь погибель, сказанные мудро,
Бормочутся людьми, чей самый голос
Твердит, как им их ремесло постыло,
Иль зубоскалами, которым лень
Признать их ложью иль постичь их правду.
О богохульство! Книга Жизни стала
Орудьем суеверия; на ней
Лепечут клятвы, с мыслью их нарушить;
Должны все клясться -- все, повсюду, в школе,
На пристани, в совете, на суде;
Все, все должны -- мздоимец и мздодатель,
Купец
и стряпчий, пастор и сенатор,
Богатый, бедный, юноша, старик;
Все, все готовы к вероломству, веру
Призвав на помощь; имя божье стало
Фиглярским заклинаньем; и, ликуя,
Из своего угрюмого гнезда
(Зловещий облик!) Филин Атеизм,
Взлетев на мерзких крыльях, белым днем,
Смыкает веки с синими краями
И, чуя солнце царственное в Небе,
Взывает: "Где оно?"
                     Ценить отвыкнув
Мир, огражденный флотом и морями,
Не зная бранной жизни, мы любили
Будить войну, увлечены войной!
Увы! не ведав, в ряде поколений,
Ее злосчастий (голода, чумы,
Осад, сражений, бегства в снег и в стужу),
Мы, всем народом, требовали громко
Войны и крови; буйная забава,
Нам, зрителям, она была приятным
Предметом для бесед. Не помышляя
О нами не испытанных невзгодах,
Не думая о случае, хоть он
Настолько темен, что нельзя найти
Ему причины явственной, -- повсюду
(Снабдив  велеречивым, предисловьем
И призывавьем бога в небесах)
Мы слали повеленья умереть
Десяткам тысяч! Юноши, и девы,
И женщины, что плачут, если лапку
Сломать жуку, читают про войну --
Излюбленная к завтраку приправа!
Несчастный, знающий слова святые
Лишь по божбе, умеющий едва
Призвать благословение  господне,
Становится витией, знатоком
Механики побед и поражений,
Всех терминов науки об убийстве,
Которые мы бегло произносим,
Как отвлеченья, как пустые звуки,
Что не родят ни образов, ни чувств!
Как будто павший воин не был ранен;
Как будто ткань богоподобной плоти
Рвалась без муки тягостной; как будто
Несчастный,легший на кровавом поле,
Был не убит, а вознесен на небо;
Как будто мертвого вдова не кличет
И бог не судит! Потому идут
На нас дни бед, сограждане мои!
Что, если отомщающий, всесильный,
Всем воздающий промысл нам откроет
Смысл наших слов, заставит нас постичь
Безумие и пустоту всех наших
Жестоких дел?
              О, не спеши карать,
Отец небесный! Не спеши карать нас!
Не дай изведать нашим женам бегство,
Под непосильным бременем малюток,
Любимых деток, что вчера смеялись
У их груди! Мужья, сыны и братья,
Покоившие нежный взгляд на тех,
Кто с вами рос у очага родного,
Вы все, внимавшие субботним звонам
Не с мертвым сердцем, станьте ныне чисты!
Вперед! как мужи! отразить врага
Безбожного, пустой, но злобный род,
Который честь поносит, сочетая
С убийством радость; и, суля свободу,
Сам слишком чувственный, чтоб быть свободным,
Свет жизни гасит, убивает в сердце
Надежду, веру, все, что утешает,
Что возвышает дух! Вперед! И сбросим
Их рать на возмущенный океан,
И пусть она качается в волнах,
Как жалкий сор, что с наших берегов
Смея горный вихрь! И если б нам вернуться
Не в упоенье славы, но со страхом,
Раскаявшись в ошибках, пробудивших
Врагов свирепых ярость!
                         Я сказал,
О братья! О британцы! Я сказал
Вам злую правду, но не злобой движим
И не мятежным, неуместным рвеньем;
В том нет прямого мужества, кто, прячась
От совести, боится увидать
Свои пороки. Все мы слишком долго
Питались заблужденьями!  Одни,
Томясь враждой неутолимой, ждут
Всех перемен от смены управленья;
Как будто правящая власть -- одежда,
К которой наши бедствия пришиты,
Как кружева и ленты, и с одеждой
Их можно снять. Другие слепо ждут
Всем язвам исцеленья от немногих
Ничтожных слуг карающей Десницы,
Заимствующих качества свои
От наших же грехов и беззаконий,
Их воспитавших. Третьи, между тем,
Объяты буйным идолопоклонством;
И все, кто не падет пред их богами
И им молитв не вознесет, -- враги
Отечества!
           Таким сочтен и я. --
Но, о Британия! родимый остров!
Ты всех имен дороже и святей
Мне, сыну и товарищу, и брату,
И мужу, и отцу, который чтит
Все узы чувства и нашел их все
В окружии твоих скалистых взморий.
Моя Британия! родимый остров!
И как не быть тебе святой и милой
Мне, от твоих озер и облаков,
Холмов, долин, утесов и морей
Впивавшему, пока себя я помню,
Всю сладость чувств, все благородство мыслей,
Все обожание творца в природе,
Все, что родит любовь и преклоненье,
Что духу смертному дает вкусить
Грядущей жизни радость и величье?
В моей душе нет образов и чувств,
Мне не внушенных родиной! Прекрасный
И благодатный остров! Мой единый,
Величественный храм, где я брожу
Благоговейно и с высокой песнью,
Любя  творца! --
              О,если бы мой страх
Сыновний был напрасен! и угрозы
И похвальба свирепого врага
Прошли, как вихрь, что прошумел и замер
Среди дерев и, слышный в отдаленье,
Здесь, меж холмов, не преклонил травы.

Но вот уже роса далеко шлет
Плодовый запах золотого дрока:
Простился свет с вершиною холма,
Но озарен еще лучом наклонным
Маяк, плющом обвитый. До свиданья,
О ласковый, безмолвный уголок!
Тропой зеленой, вереском холмов
Иду домой; и вдруг, как бы очнувшись
От угнетавших душу мне предчувствий,
Себя я вижу на высоком гребне
И вздрагиваю! После одиноких
Часов в спокойной, замкнутой ложбине
Вся эта ширь -- и сумрачное море,
Свинцовое, и мощное величье
Огромного амфитеатра  тучных
Поросших вязами полей -- подобна
Содружеству, ведущему беседу
С моим сознаньем, взвихривая мысли!
А вот и ты, мой малый Стоуи! Вижу
И колокольню, и четыре вяза
Вокруг жилища друга моего;
За вязами, неразличим отсюда
И мой смиренный дом, где мой ребенок
И мать его живут в тиши! Проворным
И легким шагом я иду туда,
Зеленый дол, тебя припоминая
И радуясь, что тишиной природы
И одинокой думой смягчена
Моя душа и стала вновь достойна
Хранить любовь и скорбь о человеке.

Перевод Михаила Лозинского

Fears in Solitude

Written in April 1798, during the alarm of an invasion

A green and silent spot, amid the hills,
A small and silent dell! O'er stiller place
No singing sky-lark ever poised himself.
The hills are heathy, save that swelling slope,
Which hath a gay and gorgeous covering on,
All golden with the never-bloomless furze,
Which now blooms most profusely : but the dell,
Bathed by the mist, is fresh and delicate
As vernal corn-field, or the unripe flax,
When, through its half-transparent stalks, at eve,
The level sunshine glimmers with green light.
Oh ! 'tis a quiet spirit-healing nook!
Which all, methinks, would love; but chiefly he,
The humble man, who, in his youthful years,
Knew just so much of folly, as had made
His early manhood more securely wise !
Here he might lie on fern or withered heath,
While from the singing lark (that sings unseen
The minstrelsy that solitude loves best),
And from the sun, and from the breezy air,
Sweet influences trembled o'er his frame ;
And he, with many feelings, many thoughts,
Made up a meditative joy, and found
Religious meanings in the forms of Nature!
And so, his senses gradually wrapt
In a half sleep, he dreams of better worlds,
And dreaming hears thee still, O singing lark,
That singest like an angel in the clouds!

My God! it is a melancholy thing
For such a man, who would full fain preserve
His soul in calmness, yet perforce must feel
For all his human brethren--O my God!
It weighs upon the heart, that he must think
What uproar and what strife may now be stirring
This way or that way o'er these silent hills--
Invasion, and the thunder and the shout,
And all the crash of onset ; fear and rage,
And undetermined conflict--even now,
Even now, perchance, and in his native isle:
Carnage and groans beneath this blessed sun!
We have offended, Oh! my countrymen!
We have offended very grievously,
And been most tyrannous. From east to west
A groan of accusation pierces Heaven!
The wretched plead against us ; multitudes
Countless and vehement, the sons of God,
Our brethren! Like a cloud that travels on,
Steamed up from Cairo's swamps of pestilence,
Even so, my countrymen ! have we gone forth
And borne to distant tribes slavery and pangs,
And, deadlier far, our vices, whose deep taint
With slow perdition murders the whole man,
His body and his soul! Meanwhile, at home,
All individual dignity and power
Engulfed in Courts, Committees, Institutions,
Associations and Societies,
A vain, speach-mouthing, speech-reporting Guild,
One Benefit-Club for mutual flattery,
We have drunk up, demure as at a grace,
Pollutions from the brimming cup of wealth;
Contemptuous of all honourable rule,
Yet bartering freedom and the poor man's life
For gold, as at a market! The sweet words
Of Christian promise, words that even yet
Might stem destruction, were they wisely preached,
Are muttered o'er by men, whose tones proclaim
How flat and wearisome they feel their trade:
Rank scoffers some, but most too indolent
To deem them falsehoods or to know their truth.
Oh! blasphemous! the Book of Life is made
A superstitious instrument, on which
We gabble o'er the oaths we mean to break;
For all must swear--all and in every place,
College and wharf, council and justice-court;
All, all must swear, the briber and the bribed,
Merchant and lawyer, senator and priest,
The rich, the poor, the old man and the young;
All, all make up one scheme of perjury,
That faith doth reel; the very name of God
Sounds like a juggler's charm ; and, bold with joy,
Forth from his dark and lonely hiding-place,
(Portentious sight!) the owlet Atheism,
Sailing on obscene wings athwart the noon,
Drops his blue-fringéd lids, and holds them close,
And hooting at the glorious sun in Heaven,
Cries out, `Where is it?'

Thankless too for peace,
(Peace long preserved by fleets and perilous seas)
Secure from actual warfare, we have loved
To swell the war-whoop, passionate for war!
Alas! for ages ignorant of all
Its ghastlier workings, (famine or blue plague,
Battle, or siege, or flight through wintry snows,)
We, this whole people, have been clamorous
For war and bloodshed ; animating sports,
The which we pay for as a thing to talk of,
Spectators and not combatants! No guess
Anticipative of a wrong unfelt,
No speculation on contingency,
However dim and vague, too vague and dim
To yield a justifying cause ; and forth,
(Stuffed out with big preamble, holy names,
And adjurations of the God in Heaven,)
We send our mandates for the certain death
Of thousands and ten thousands! Boys and girls,
And women, that would groan to see a child
Pull off an insect's wing, all read of war,
The best amusement for our morning meal!
The poor wretch, who has learnt his only prayers
From curses, and who knows scarcely words enough
To ask a blessing from his Heavenly Father,
Becomes a fluent phraseman, absolute
And technical in victories and defeats,
And all our dainty terms for fratricide;
Terms which we trundle smoothly o'er our tongues
Like mere abstractions, empty sounds to which
We join no feeling and attach no form!
As if the soldier died without a wound;
As if the fibres of this godlike frame
Were gored without a pang; as if the wretch,
Who fell in battle, doing bloody deeds,
Passed off to Heaven, translated and not killed;
As though he had no wife to pine for him,
No God to judge him ! Therefore, evil days
Are coming on us, O my countrymen!
And what if all-avenging Providence,
Strong and retributive, should make us know
The meaning of our words, force us to feel
The desolation and the agony
Of our fierce doings?

Spare us yet awhile,
Father and God! O! spare us yet awhile!
Oh ! let not English women drag their flight
Fainting beneath the burthen of their babes,
Of the sweet infants, that but yesterday
Laughed at the breast ! Sons, brothers, husbands, all
Who ever gazed with fondness on the forms
Which grew up with you round the same fire-side,
And all who ever heard the sabbath-bells
Without the infidel's scorn, make yourselves pure!
Stand forth! be men! repel an impious foe,
Impious and false, a light yet cruel race,
Who laugh away all virtue, mingling mirth
With deeds of murder; and still promising
Freedom, themselves too sensual to be free,
Poison life's amities, and cheat the heart
Of faith and quiet hope, and all that soothes,
And all that lifts the spirit ! Stand we forth;
Render them back upon the insulted ocean,
And let them toss as idly on its waves
As the vile sea-weed, which some mountain-blast
Swept from our shores! And oh! may we return
Not with a drunken triumph, but with fear,
Repenting of the wrongs with which we stung
So fierce a foe to frenzy!

I have told,
O Britons! O my brethren! I have told
Most bitter truth, but without bitterness.
Nor deem my zeal or factious or mistimed;
For never can true courage dwell with them,
Who, playing tricks with conscience, dare not look
At their own vices. We have been too long
Dupes of a deep delusion ! Some, belike,
Groaning with restless enmity, expect
All change from change of constituted power;
As if a Government had been a robe,
On which our vice and wretchedness were tagged
Like fancy-points and fringes, with the robe
Pulled off at pleasure. Fondly these attach
A radical causation to a few
Poor drudges of chastising Providence,
Who borrow all their hues and qualities
From our own folly and rank wickedness,
Which gave them birth and nursed them. Others, meanwhile,
Dote with a mad idolatry ; and all
Who will not fall before their images,
And yield them worship, they are enemies
Even of their country!

Such have I been deemed--
But, O dear Britain! O my Mother Isle!
Needs must thou prove a name most dear and holy
To me, a son, a brother, and a friend,
A husband, and a father! who revere
All bonds of natural love, and find them all
Within the limits of thy rocky shores.
O native Britain! O my Mother Isle!
How shouldst thou prove aught else but dear and holy
To me, who from thy lakes and mountain-hills,
Thy clouds, thy quiet dales, thy rocks and seas,
Have drunk in all my intellectual life,
All sweet sensations, all ennobling thoughts,
All adoration of God in nature,
All lovely and all honourable things,
Whatever makes this mortal spirit feel
The joy and greatness of its future being?
There lives nor form nor feeling in my soul
Unborrowed from my country ! O divine
And beauteous island ! thou hast been my sole
And most magnificent temple, in the which
I walk with awe, and sing my stately songs,
Loving the God that made me!--

May my fears,
My filial fears, be vain! and may the vaunts
And menace of the vengeful enemy
Pass like the gust, that roared and died away
In the distant tree: which heard, and only heard
In this low dell, bowed not the delicate grass.

But now the gentle dew-fall sends abroad
The fruit-like perfume of the golden furze:
The light has left the summit of the hill,
Though still a sunny gleam lies beautiful,
Aslant the ivied beacon. Now farewell,
Farewell, awhile, O soft and silent spot!
On the green sheep-track, up the heathy hill,
Homeward I wind my way ; and lo ! recalled
From bodings that have well-nigh wearied me,
I find myself upon the brow, and pause
Startled ! And after lonely sojourning
In such a quiet and surrounded nook,
This burst of prospect, here the shadowy main,
Dim tinted, there the mighty majesty
Of that huge amphitheatre of rich
And elmy fields, seems like society--
Conversing with the mind, and giving it
A livelier impulse and a dance of thought!
And now, belovéd Stowey ! I behold
Thy church-tower, and, methinks, the four huge elms
Clustering, which mark the mansion of my friend;
And close behind them, hidden from my view,
Is my own lowly cottage, where my babe
And my babe's mother dwell in peace! With light
And quickened footsteps thitherward I tend,
Remembering thee, O green and silent dell!
And grateful, that by nature's quietness
And solitary musings, all my heart
Is softened, and made worthy to indulge
Love, and the thoughts that yearn for human kind. 

Поддержать сайт