Джеффри Чосер (Geoffrey Chaucer)

Птичий парламент

              Вступление

Столь мало жить, столь многому учиться;
Столь тяжек опыт, столь приносит бед!
Блаженство, прочь летящее, как птица, —
Сие любовь, глаголет сердцевед;
И нам чинит она толикий вред,
Что, если снисхожу к ея проказам,
Не знаю, спит иль бодрствует мой разум.

Пускай любви не ведал я на деле,
И мзды не видел за сердечный труд —
Но в книгах часто читывал доселе,
Кольми чудес любовных и причуд!
Господствует любовь и там, и тут,
И данников своих нещадно бьёт —
Избави, Боже, от таких господ.

Читаю всякий день, из года в год,
Забавы ради, либо для науки:
Полезное пристрастие; и вот,
Недавно я раскрыл попавший в руки
Старинный том — и, верьте, не от скуки:
Прочесть о многом негде, право, кроме
Как в эдаком почтенном старом томе.

Зане со старых вспаханных полей
Мы с новым возвратимся урожаем;
А чтеньем книг старинных, ей-же-ей,
Мы новые познанья умножаем...
Но к делу: время шло, и дорожа им,
Я всё читал, надеясь до заката
Закончить изучение трактата.

Заглавье книги, коей поглощён
Я оказался не потехи ради,
Гласило: «Туллий. Сципионов сон»;
А речь велась о небесах и аде,
Потусторонних каре и награде —
В семи пространных главах, коих суть
Вам излагаю, сократив чуть-чуть.

Сперва реклось, как прибыл Сципион
Во Африку, и встретил там царя
Союзного; как радовался он,
Учтиво с Массиниссой говоря.
И опочил, когда зажглась заря;
И к Сципиону-внуку при луне
Дед, Африканец, низошёл во сне.

Засим реклось, как из надзвездной сферы
Тот показал потомку Карфаген;
И наказал во всём держаться меры,
И молвил: всякий, глуп иль вразумлен,
Кто себялюбию не сдался в плен,
Пребудет во счастливых кущах рая,
Блаженство бесконечное вкушая.

И внук спросил: в иные ли селенья
Уходим, отрешившись бренных тел?
И Африканец молвил: «— Вне сомненья»,
И пояснил, что наш земной удел —
Кончины ждать; и лишь от наших дел
Зависит: быстро ль, медленно ль взойти
На небеса по горнему пути.

«— Гляди,— промолвил,— сколь земля мала;
И небо сколь огромно, посмотри,
В котором сфера сферу обняла,
Одна другую заключа внутри;
И эти сферы, коих трижды три,—
Источник дивных музыкальных нот,
Что в мир земной гармонию несёт».

Засим он рек: скитаясь в мире сиром,
Где человек злосчастнее скота,
Годится ль этим восторгаться миром?
Засим сказал: в грядущие лета
Свои первоначальные места
Займут светила — и погибнет, рек,
Всё, что земной содеял человек.

Воскликнул Сципион: «— Скажи теперь,
Какой тропой идти к блаженным высям?»
И молвил дед: «— В бессмертие поверь;
И коль пребудешь прям и независим,
И чужд повадкам волчьим либо лисьим —
Всенепременно вступишь, добрый муж,
В блаженную обитель чистых душ.

А воплощенья похоти и злобы,
Земную осквернявшие юдоль,
Всегда вокруг земли роятся, чтобы
Восчувствовать чистилищную боль;
И тягостно влачатся ввысь, доколь
Простится им любой минувший грех,
И небеса отверзнутся для всех».

День отблистал, и ниспустилась ночь,
Велящая заканчивать работу;	
Впотьмах я отодвинул книгу прочь,
И вящую восчувствовал дремоту —
Увы, не умудрившись ни на йоту:
О чём читал, о том давно уведал,
А что искал, того мне Туллий не дал.

Усталый духом, рухнул я на ложе;
И после утомительного дня
Покой пришёл, и сон явился тоже,
И сновиденья увлекли меня;
И теми же доспехами звеня,
Что перед взором внука возблестели,
Встал Африканец близ моей постели.

Охотник утомлённый ляжет спать —
И до рассвета вновь уходит в лес;
Кожевник спящий кожу мнёт опять;
Судье приснится прибыльный процесс,
Солдату — враг с копьём наперевес;
Гуляке — бочка, полная вина;
Влюблённому... Влюблённым не до сна.

Не знаю, в том ли дело, что герою
При свете дня был отдан мой досуг,
Но Сципион пришёл ночной порою,
И молвил: «— Ты читал прилежно, друг,
Сей древний том, видавший столько рук —
Ещё Макробий брал отсель цитаты, —
И за труды заслуживаешь платы!»

О Киферея! К ласковой богине,
Дарующей сердцам любовный пыл,
К пославшей этот сон — взываю ныне:
О ты, в полночной россыпи светил
Ярчайшая! Придай поэту сил,
Дабы явить читателю вполне
Всё то, что мне привиделось во сне!

              Повествование

Сей Африканец воспарил со мной
До врат высоких некоего парка,
Замшелой обнесённого стеной;
Врата двустворные венчала арка,
Там крупно были писаны и ярко
Стихов разноречивых два столбца;
Вот суть их, от начала до конца:

«Войдите, чтобы счастье увидать,
Изведать радость без конца и края;
Войдите, и вкусите благодать
В стране, где вечно длится свежесть мая,	
Где нежность обитает неземная.
Ликуй, читающий, отринь печали,
Входи! Пристало медлить здесь едва ли!»

«Войдите же! — столбец соседний рек.—
Вошедших будет сечь нещадный хлыст!
В пределах этих горестных вовек
На древе не росли ни плод, ни лист.
Ручей, текущий семо, столь нечист,
Что гибнут в мутных водах даже рыбы.
О, только бегством вы спастись могли бы!»

Напечатленны были на вратах
Стихи сии златой и чёрной краской.
Один столбец грозил и множил страх,
Другой столбец манил с великой лаской.
Я полнился отвагой и опаской,
Не ведая, который путь избрать —
Вперёд пуститься, иль метнуться вспять.

Бруску железа меж магнитов двух,
По мощи равных, двинуться невмочь
Ни к одному из них. И мой испуг
И любопытство сделались точь-в-точь
Магнитами: тянуло в парк — и прочь
Бежать хотелось. Я томился, робок,
Но Сципион стоял со мной бок о бок,

И рек: «— Ты сомневаешься, гляжу,
Вступать ли, нет ли, в дивный сей мирок.
Не бойся, приближайся к рубежу:
Не о тебе глаголы этих строк —
О тех лишь, кто Любви несёт оброк.
В тебе ж, видать, к любви угасла тяга:
Так пищей брезгует больной бедняга.

Но коль тебя и впрямь покинул пыл,
То зрение по-прежнему с тобой;
И, коль старик, лишившись прежних сил,
Ристалищной любуется борьбой,
И с полным знаньем дела судит бой,
То я тебе представлю, о поэт,
Достойный описания предмет».

Властительно мою он стиснул пясть,
И я вперёд шагнул, с вожатым рядом,
Надеясь уцелеть, а не пропасть.
И парк явился раем, а не адом.
О Боже! Пред моим счастливым взглядом
Повсюду возносились дерева,
Блистала изумрудно их листва.

Священный дуб, и крепкотелый бук,
И долголетний медноствольный тис,
Стрелку дарящий наилучший лук,
Державный кедр и скорбный кипарис...
И мачтовые сосны вознеслись
Вдали от вязов, ясеней, берёз,
От лавров, пальм и виноградных лоз.

Я видел сад, в обильнейшем цвету,
Вблизи потока, на лугу зелёном,
И, овевая эту красоту,
Ласкался ветер к разноцветным кронам;
А ток холодный мчал с хрустальным звоном,
И я узрел, склонившись над струёй,
Как блещут краснопёрки чешуёй.

На каждой ветви птицы щебетали,
И думалось, что ангелы поют	
В раю намного сладостней едва ли;
В сосновой хвое белкам был приют;
Я наблюдал, как кролики снуют,
Как прыгают косуля, серна, лань —
Кипела жизнь везде, куда ни глянь.

И струны лир звенели в дивный лад,
Мелодию лия в лесной чертог;
Нежнейшей музыке внимал навряд
И Сам Создатель, Всемогущий Бог;
А ветерок — едва заметный вздох —
Зелёные листы перебирал,
Покуда птицы пели свой хорал.

И был настолько воздух местный здрав,
Что чужды были парку хлад и зной;
И силой тамошних целебных трав
Воспряли бы и старый, и больной;
И непрерывно свет сиял дневной:
Вовек не загорается закат
В краю, земного лучшем во сто крат.

При древе близ потока я узрел,
Как наш великий властелин Эрот
Куёт и точит жала метких стрел,
А дочь его немедля их берёт
И закаляет в лоне хладных вод,
Заклятьем отмеряя силу жал:
Чтоб ранили, иль били наповал.

И Прелесть я увидел тот же час,
А с ней бок о бок — Суетность и Спесь,
И Хитрость, обольщающую нас —
Уродливую тварь, пороков смесь;
Толь далеко от них, замечу здесь,
Стояли неразлучною четой
Восторг Любовный рядом с Добротой!

Краса явилась, отрешившись риз,
И Юность, в нежном цвете резвых лет;
А подле — Страсть, и Похоть, и Каприз,
А с ними — Ложь, и Сплетня, и Навет,
И трое тех, кому названья нет...
Поодаль же предстал моим очам
На яшмовых столпах подъятый храм,

При коем нимфы учиняли пляски,
Разоблачась едва ль не догола:
Ничто, опричь набедренной повязки,
Не сокрывало стройные тела;	
Вседневной эта служба их была.
И сотни голубей и горлиц белых
Свивали гнёзда в храмовых пределах.

Уступчивость, разумная жена,
При входе в храм держала полсть в руке;
А Кротость, неподвижна и бледна,
Смиренно восседала на песке,
Что грудою лежал невдалеке —
Но Изощрённость близ неё, к несчастью,
Стояла, и соседствовала с Властью.

О сколь же вздохов пламенных витало
Во храме, сколь их слышалось внутри!
Желанье их рождало и питало,
Огонь от них слетал на алтари;
Их издают и смерды, и цари,
Немилые богине: как ни кинь,
А числю Ревность худшей меж богинь.

Приапа видел я, когда вошёл
Во храм; божок был окружён почётом,
И выряжен, как в ночь, когда осёл
Узрел его предерзостный... Да что там! —
Он гордо скипетр устремлял к высотам.
Всяк возлагал, усердствуя зело,
Цветов гирлянды на его чело.

Нашла себе укромнейший альков
Киприда, со слугой своим, Достатком,
Что был весьма надмен, вельми суров,
Но благородства мечен отпечатком.
На ложе, в полутьме, в безделье кратком,
Ждала богиня, чтобы укатило
На дальний запад жаркое светило.

Власы златые нитью золотой
Обвив, она покоилась на ложе,
И от чела до чресел наготой
Блистала, ноги укрывая всё же
Ласкавшейся и ластившейся к коже,
Тончайшею, прозрачнейшею тканью,
Что, право, не равнялась одеянью.

Витал в алькове дивный аромат,
Хмельной Иакх беседовал с Помоной,
Богиней, истребляющею глад;
Киприда же младой чете влюблённой,
Рыдавшей и коленопреклонённой,
О милости молившей Афродиту,
Сулила нежно помощь и защиту.

И сломанные луки грешных дев —
Охотниц, прогневивших Артемиду,
Висели на стенах; зане, презрев
Обеты, оставаясь только с виду
Невинными, жестокую обиду
Богине, повелевшей жить им чисто,
Чинили Аталанта и Каллисто.

И роспись на стенах я различил:
Дидону, Библис, Тисбу и Пирама,
Изольду и Тристана; там Троил
С Парисом, дети дряхлого Приама,
Вблизи Елены дерзостно и прямо
Стояли, разжигая гнев Ахилла...
Любили все — и всех судьба сгубила.

И снова я пошёл зелёной чащей,
Бесцельный путь, как ранее, держа,
Дабы вкусить отрады наивящей.
И тамошних пределов госпожа
Предстала мне внезапно — толь свежа,
Прекрасна толь, что возмогли б едва
Земные с ней равняться существа.

Усыпала цветами свой престол
Сия богиня чудная, Природа,
В чертоге, в коем был древесный ствол
Опорой густолиственного свода;
И я увидел там подобье схода:
Несметные и всяческие птицы
Слетелись внять велениям царицы.

Зане был день Святого Валентина,
Когда пернатые вступают в брак;
Толь дивная открылась мне картина!
Лесной, речной, морской явился всяк
Летун — и сборище кричало так,
Что дебри, мне почудилось, тряслись,
И мнилось, будто содрогалась высь.

Владычица — приветлива, проста,
Но такожде горда и величава —
Велела всем занять свои места,
Блюдя при том все требованья права;
И вся разноплеменная орава
Расселась чинно, как велит обычай
Рассесться в этот день ватаге птичьей.

Всех выше сели те, кто губит дичь;
Затем, на нижних ярусах ветвей —
Те, кто не ловит живности опричь
Личинок, насекомых и червей;
Всех ниже — певчий дрозд и соловей;
А кто привержен семенам и зёрнам,
Замест ветвей довольствовались дёрном.

Я зрил орла, крылатого тирана,
Что устремляет к солнцу острый взор;
А рядом — белохвостого орлана,
Что близ морей гнездится и озёр;
Там восседал и рыже-серый вор,
Тетеревятник дерзостный, сиречь,
От коего пристало кур беречь;

И сокол славный, и коварный кречет,
Привычные к запястьям королей;
И коршун, что на падаль взоры мечет,
Витая над просторами полей;
И горлинка, что многих птиц милей;
И лебедь, что поёт в предсмертный час;
И филин, чей беду пророчит глас.

Там был журавль, велик и голенаст;
Была зарянка, и болтунья сойка,
Что крикнет — и охотника предаст;
Сова, чья пища — мышь и землеройка;
Хохлатый чибис, бегающий бойко,
И ласточка, что летом ловит мух,
И сельский вестник времени, петух;

И гусь, который встарь квиритов спас,
И отпрыск Афродиты, воробей,
И перепел, и дятел, и бекас,
И вран, глашатай смерти и скорбей,
И вяхирь, больший прочих голубей;
Фазан, жилец поречий и долин,
И пышнохвостый, радужный павлин;

Кукушка, что не вьёт вовеки гнёзд,
И попугай, дитя иных земель;
И дрозд-рябинник; также пёстрый дрозд;
И клёст, кому тольми любезна ель;
Прожорливый баклан, и коростель,
Отшельником живущий; и нырок...
Всех перечесть — не хватит сотни строк.

Одно лишь повторю: в орде крылатой
Всяк обладатель клюва и пера
Явился на поляну, что палатой
Богине служит; и пришла пора —
Зело сия традиция стара,—
Когда и царь пернатый, и пичуга
Должны избрать супругу иль супруга.

Но к делу: у Природы на запястье
Орлица восседала из орлиц,
Что даровать супружеское счастье
Могла бы самому владыке птиц;
Пред нею впору было рухнуть ниц:
Сама Природа, не смутясь нимало,
При всём собраньи в клюв её лобзала.

Природа, коей все земные блага
В распоряженье Богом отданы —
И свет, и жар, и хлад, и сушь, и влага,—
Рекла среди наставшей тишины:
«— Взыскующие мужа иль жены,
Внимайте мне! Я речь содею краткой,
Дабы никто не задремал украдкой.

В урочный день вы снова собрались —
Так было, есть, и будет впредь, вовеки,—
Чтоб, выбрав пару, с ней умчаться в высь;
Свободен выбор ваш, и только некий
Предмет моей особенной опеки,
Прекраснейшую меж пернатых дам,
Лишь лучшему из лучших я отдам.

А ястребиный царственный орёл,
Превосходящий прочих, и весьма —
Орёл, что все достоинства обрёл,
Какие властна дать лишь я сама,
Орёл, чьи крылья не слабей ума,
Орёл, гордится коим птичья рать,
Подругу первым будет выбирать.

А после — остальным придёт черёд
Искать супруг среди своих племён;
Увы, никто не знает наперёд,
Обласкан иль отвергнут будет он;
А кто любовью издавна пленён,
Дай Бог тому взаимность обрести!
И, хоть в особой сей орёл чести,

Но всё же, по давнишнему условью,
Коль претендент объявится иной,
А дама на него низзрит с любовью —
Счастливец назовёт её женой,
Будь он подорлик, иль орёл степной:
Я так постановила в оны годы,
И не могу стеснять ничьей свободы».

И кротко, точно крохотная птаха,
Изрек орёл, склоняючи главу:
«— Царицы ради, а не ради страха,
Рассудком здрав, и мысля наяву,
Сию орлицу милой назову!
Внимать ея веленьям буду впредь;
Готов для ней и жить, и умереть.

Взываю к восхитительной невесте:
О смилуйся, избавь от лютых мук!
А коль откажешь — то убей на месте.
Ужель речей моих никчёмен звук?
Не постигаю, как сердечный стук
Досель не сокрушил моей груди.
О дивная, взываю: пощади!

А если горем по моей вине
Исполнится безгрешный сей сосуд,
Иль новая любовь придёт ко мне,
Молю: свершите надо мною суд —
Пусть голову мне клювами снесут!
Да только не настать такому дню:
Её ль обижу, ей ли изменю?

Как я люблю, едва ли кто любил;
Но не любви прошу, а снисхожденья
У дамы — ибо ей навряд ли мил.
И столь цепей любовных прочны звенья,
Что стану близ любимой словно тень я
Летать, любви служа везде и всюду.
Я всё сказал, и ждать решенья буду».

И, точно роза свежая, когда
Её окатит солнце знойным светом,
Орлица раскраснелась от стыда
При словоизлияньи пылком этом;
Она смущённо мешкала с ответом;
Природа же рекла: «— Не бойся, дочь,
Поскольку я берусь тебе помочь».

Другой орёл, помельче, рек тотчас:
«— Милейший, ты взывал к орлице даром;
Люблю её сильней во много раз —
По крайности, с никак не меньшим жаром,—
И дольше ей служу... О друге старом
Задумайся, орлица: лишь один
И есть на свете верный паладин!

А если на жену примусь роптать,
Иль худшим согрешу пред ней манером —
Да буду вздёрнут, как презренный тать!
И, преданности ежели примером
Не послужу всем прочим кавалерам,
То всё моё добро жене вручу —
Меня же пусть вручают палачу».

Вития третий молвил первым двум:
«— Положимте скорей предел раздору,
Поскольку гневный все подъемлют шум,
И всем потребна пара в эту пору.
Природа внемлет яростному хору,
И просит, чтобы речи мы скончали...
Но коль смолчу — скончаюсь от печали.

Нимало не горжусь я службой давней,
Но дольше всех любовью был томим,
И зрил заслугу вящую всегда в ней.
Всего полгода службы за другим —
А я терзался двадцать долгих зим.
Ужель награды более достоин
Не ветеран любви, а юный воин?

Я не кичусь, я движим не гордыней:
Ведь я доселе был не ко двору;
Но я бы стал опорой и твердыней
Орлице — утверждаю на миру! —
Служа лишь ей, доколе не умру.
Такая жизнь была б наверняка
Орлице и любезна, и легка».

Поверьте, не слыхал я отродясь —
Хотя, возможно, слыхивали предки, —
Чтоб о любви такая речь велась!
А доводы опять звучали с ветки:
Учтивы, искренни, разумны, метки...
С утра начавшись, длилась эта пря
Доколь зажглась на западе заря.

И грозно грянул гневный птичий гомон;
Листва с ветвей посыпалась окрест,
И каждый ствол, казалось, будет сломан.
«— Эй, вы! — орали: — Как не надоест?
Уймитесь же, уважьте наш протест!
Ужель судья промолвит “нет” иль “да”,
Коль скоро доказательств — ни следа?»

И, наконец, кукушка, гусь и утка
«— Кря-кря! — вскричали: — Га-га-га! Ку-ку!»
Я встрепенулся и подумал: “Ну-тка!”
«— Реки!» — сказали птицы гусаку.
«— Ох, и придали веса пустяку,—
Он рек. — Я водоплавных представитель.
Меня судьей назначить не хотите ль?»

Рекла кукушка: «— Погоди-ка, сват!
Тебя — да в судьи? Не бывать сему!
Я — насекомоядных депутат,
И долг судейский на себя возьму.
Я успокою эту кутерьму!»
Но тут голубка молвила: «— Постой!
Я птицей скромной числюсь, и простой,

Ядущей зёрна лишь, да семена;
Бесхитростен мой ум, чиста душа —
И запросто заметить я вольна:
За дело принимайся не спеша,
Когда не смыслишь в деле ни шиша!
Иль нет: не принимайся вообще,
Чтоб не трудиться втуне и вотще».

Природа, внемля перепалке птиц,
Которой забавлялась вся поляна,
Промолвила: «— Угомонитесь! Цыц!
Рядите без обиды и обмана,
От каждого и всяческого клана
Глашатая назначьте — без помех
Избранник ваш изложит мненье всех».

Одобрили предложенный устав.
И хищники пример явили враз:
Сапсана представителем избрав,
Ему рекли подробно свой наказ,
Но волю дали в построеньи фраз;
И он к богине прянул, как стрела,
И выбор сей Природа приняла.

И молвил сокол: «— В эдакой задаче
Бессилен разум — столь она трудна;
Не ведаю, кто любит наипаче,
Но всех троих любовь томит одна,
И доводы исчерпаны до дна.
И, коль рассудим распрю без оглядки,
Навряд ли избежим орлиной схватки».

«— О да!» — орлы воскликнули втроём.
«— О нет! — невозмутимо рек сапсан:
— Мы не погибель вашу здесь куём,
И не хотим кровавых видеть ран!
И, пусть у всех троих немалый сан,
А надлежит прислушиваться вам
К судейским назидательным словам.

Внимайте! Из троих возьмёт вельмож
Того орлица в свадебный полёт,
Кто лучший — состоятельнейший тож,
И рыцарству — надёжнейший оплот,
И от знатнейших предков род ведёт.
И, коль орлица знает всех троих,
Пусть молвит, кто достойнейший жених».

И водоплавные столпились, чтоб
Оратора избрать. Поднялся гогот,
И каждый рек, раздувши важно зоб:
«— Перечить гусю хищники не смогут —
Разумен гусь-от, важен-от и строг-от,
И всей затее положил начало,
Пока впустую сборище кричало!»

И представитель водоплавных, гусь,
Прогоготал: «— Немедля, в одиночку,
Я разрешить сомнения берусь,
Досадную окончить проволочку,
Умно поставить в этом деле точку:
Коль ты не люб невесте дорогой —
Махни крылом и сватайся к другой».

«— Внимай прилежно гусю, птичий стан! —
Воскликнул ястреб: — Гусь умён вельми!
Ужель ты промолчать не мог, болван?
Утихни, водоплавных не срами.
Иль полагаешь, будто ты семи
Пядей во лбу? Не сказано ль: дурак
И до хлопот охотник, и до врак».

И под всеобщий хохот гусь умолк;
И зерноядных выступил глашатай,
В делах любовных понимавший толк,
Служитель чести, а не соглядатай —
Достойный голубь. И к орде пернатой
Он обратился скромно и учтиво,
И речь повёл разумную на диво:

«— Любить, как молвит гусь — избави Боже;
Негоже прочь бежать от госпожи.
Чем дама неприступнее и строже,
Тем паче, вопреки гусиной лжи,
Покуда жив, избраннице служи!
А если смерть придёт сначала к ней,
Ушедшую люби ещё сильней».

«— Ого! — промолвил огарь: — Экий шут!
Ни смысла я не вижу, ни причины
Туда стучаться, где тебя не ждут.
Запляшешь ли, понурясь от кручины?
Любить — и безнадежно ждать кончины?
О, в небе,— он изрек, задравши хвост,—
Не две звезды, а много-много звёзд!»

«— Какая сволочь! — сокол произнёс: —
Какой плебейский, низменный совет!
Ты б лучше с клюва отряхнул навоз!
Любовь тебе — что совам яркий свет:
Во мраке зрят они, при свете — нет.
Молчать, и не судить любовь ничью
Безмозглому пристало мужичью».

Кукушку отрядили говорить
Ядущие букашек и личинок,
И та рекла: «— Довольно! Явим прыть!
А всяк любитель споров и заминок
Безбрачным да пребудет, яко инок:
Безбрачие — не горшее из зол.
Сей речи не вносите в протокол».

«— Проголодалась? — кречет крикнул: — Да,
У воробёв кормилась ты не худо,
Когда птенцов извергла из гнезда,
В котором ты проклюнулась, паскуда!
Исчадие кукушечьего блуда,
Сама давай безбрачия обет!
Проваливай, ищи себе обед!»

Природа строго молвила: «— К порядку!
Вы утомили нынче и меня,
Вотще за неполадкой неполадку
Прилежно и предерзостно чиня.
Постыла мне бесцельная возня.
И, чтобы вам не препираться яро,
Сама орлица скажет, кто ей пара.

Ужели нам видней со стороны?
Сапсан подметил верно и умно:
В любви своей орлы вполне равны.
И посему орлице мной дано
Из любящих столь крепко и давно
Избрать кого захочется в мужья —
Пути другого не предвижу я;

Но, коль уместно, я б совет дала
Орлице: мысли как тебе угодней,
А мой любимец — образец орла!
И не сочти меня лукавой сводней —
Он и достойней всех, и благородней;
Ужель иной, и вящий повод нужен
К соединенью двух моих жемчужин?»

Смиренно молвила в ответ орлица:
«— Владычица, богиня Естества!
Посмею ли тебе не подчиниться?
Всечасно, как другие существа,
Покорствую тебе, пока жива;
И посему дозволь поведать смело
Решенье, что в душе моей созрело».

«— Реки», — она услышала; и мигом
Рекла, как будто сбросив некий гнёт:
«— Владычица, дозволь мне брачным игом
Отнюдь не отягчаться в этот год;
Чрез год себе супруга изберёт
Жемчужина твоя и твой алмаз;
И в этом весь мой всепокорный сказ.

Служить Эроту либо Афродите
Я, право, не намерена пока».
«— Тогда и споров больше не ведите,—
Рекла Природа,— ибо всех тоска
От них уже взяла наверняка.
А остальным велю: вступайте в брак,
Покуда не настал вечерний мрак.

— А вы,— троим орлам рекла Природа,—
Служите, как в былые времена;
Утешьтесь: должно ждать не дольше года.
Служите, ибо награжу сполна
Достойнейшего: целый год она
Свободна будет — но потом как мать
Ей прикажу избранника назвать».

И долгожданный наступил конец
Никчёмным препирательствам и ссорам;
Настало время любящих сердец,
Нежнейшего согласия, в котором
Нет места ни упрёкам, ни укорам.
И славил на деревьях и кустах
Премудрую Природу всякий птах.

А те, кто слаще всех выводит трель,
Пропели, как ведётся испокон,
Владычице хвалебную рондель,
Покуда гас вечерний небосклон,
Алевший сквозь листву древесных крон.
Французским был изысканный мотив,
И привожу слова, не сократив:

      Qui bien aime a tard oublie *.

«О лето, праздник светлого тепла,
Сколь ты любезно после зимних вьюг!
Сколь радостно и зелено вокруг!

И даже в вышних внятна и мила
Святому Валентину трель пичуг:
         “О лето, праздник светлого тепла,
         Сколь ты любезно после зимних вьюг!”

Любая птица нынче ожила,
Супругу тешит щебетом супруг;
И на рассвете слышат лес и луг:
         “О лето, праздник светлого тепла,
         Сколь ты любезно после зимних вьюг!
         Сколь радостно и зелено вокруг!”»

И, песнь окончив, с криками взвилось
Собранье птиц, и улетело прочь.
И я проснулся. И берусь насквозь
За томом том читать и день, и ночь;
И книги не преминут мне помочь
О чём-нибудь ином поведать краше,
И сызнова привлечь вниманье ваше.

Explicit tractatus de congregacione Volucrum die sancti 
Valentini**.

© Перевод Сергея Александровского (2000)
Сергей Александровский - русский поэт и переводчик.

The Parlement of Foules

                    The Proem.

The lyf so short, the craft so long to lerne,
Th'assay so hard, so sharp the conquering,
The dredful joye, that alwey slit so yerne,
Al this mene I by love, that my feling
Astonyeth with his wonderful worching
So sore y-wis, that whan I on him thinke,
Nat wot I wel wher that I wake or winke.

For al be that I knowe not love in dede,
Ne wot how that he quyteth folk hir hyre,
Yet happeth me ful ofte in bokes rede
Of his miracles, and his cruel yre;
Ther rede I wel he wol be lord and syre,
I dar not seyn, his strokes been so sore,
But god save swich a lord! I can no more.

Of usage, what for luste what for lore,
On bokes rede I ofte, as I yow tolde.
But wherfor that I speke al this? not yore
Agon, hit happed me for to beholde
Upon a boke, was write with lettres olde;
And ther-upon, a certeyn thing to lerne,
The longe day ful faste I radde and yerne.

For out of olde feldes, as men seith,
Cometh al this newe corn fro yeer to yere;
And out of olde bokes, in good feith,
Cometh al this newe science that men lere.
But now to purpos as of this matere —
To rede forth hit gan me so delyte,
That al the day me thoughte but a lyte.

This book of which I make mencioun,
Entitled was al thus, as I shal telle,
“Tullius of the dreme of Scipioun”;
Chapitres seven hit hadde, of hevene and helle,
And erthe, and soules that thereinne dwelle,
Of whiche, as shortly as I can hit trete,
Of his sentence I wol you seyn the grete.

First telleth hit, whan Scipioun was come
In Afrik, how he mette Massinisse,
That him for joye in armes hath y-nome.
Than telleth hit her speche and al the blisse
That was betwix hem, til the day gan misse;
And how his auncestre, African so dere,
Gan in his slepe that night to him appere.

Than telleth hit that, fro a sterry place,
How African hath him Cartage shewed,
And warned him before of al his grace,
And seyde him, what man, lered other lewed,
That loveth comun profit, wel y-thewed,
He shal unto a blisful place wende,
Ther as joye is that last withouten ende.

Than asked he, if folk that heer be dede
Have lyf and dwelling in another place;
And African seyde, “ye, withoute drede,”
And that our present worldes lyves space
Nis but a maner deth, what wey we trace,
And rightful folk shal go, after they dye,
To heven; and shewed him the galaxye.

Than shewed he him the litel erthe, that heer is,
At regard of the hevenes quantite;
And after shewed he him the nine speres,
And after that the melodye herde he
That cometh of thilke speres thryes three,
That welle is of musyke and melodye
In this world heer, and cause of armonye.

Than bad he him, sin erthe was so lyte,
And ful of torment and of harde grace,
That he ne shulde him in the world delyte.
Than tolde he him, in certeyn yeres space,
That every sterre shulde come into his place
Ther hit was first; and al shulde out of minde
That in this worlde is don of al mankinde.

Than prayde him Scipioun to telle him al
The wey to come un-to that hevene blisse;
And he seyde, “know thy-self first immortal,
And loke ay besily thou werke and wisse
To comun profit, and thou shalt nat misse
To comen swiftly to that place dere,
That ful of blisse is and of soules clere.

But brekers of the lawe, soth to seyne,
And lecherous folk, after that they be dede,
Shul alwey whirle aboute th'erthe in peyne,
Til many a world be passed, out of drede,
And than, for-yeven alle hir wikked dede,
Than shul they come unto that blisful place
To which to comen god thee sende his grace!”—

The day gan failen, and the derke night,
That reveth bestes from hir besinesse,	
Berafte me my book for lakke of light,
And to my bedde I gan me for to dresse,
Fulfild of thought and besy hevinesse;
For bothe I hadde thing which that I nolde,
And eek I ne hadde that thing that I wolde.

But fynally my spirit, at the laste,
For-wery of my labour at the day,
Took rest, that made me to slepe faste,
And in my slepe I mette, as I lay,
How African, right in that selfe aray
That Scipioun him saw before that tyde,
Was comen, and stood right at my beddes syde.

The wery hunter, slepinge in his bed,
To wode ayein his minde goth anoon:
The juge dremeth how his plees ben sped;
The carter dremeth how his cartes goon;
The riche, of gold; the knight fight with his foon,
The seke met he drinketh of the tonne;
The lover met he hath his lady wonne.

Can I net seyn if that the cause were
For I had red of African beforn,
That made me to mete that he stood there;
But thus seyde he, “thou hast thee so wel born
In loking of myn olde book to-torn,
Of which Macrobie roghte nat a lyte,
That somdel of thy labour wolde I quyte!”—

Citherea! thou blisful lady swete,
That with thy fyr-brand dauntest whom thee lest,
And madest me this sweven for to mete,
Be thou my help in this, for thou mayst best;
As wisly as I saw thee north-north-west,
When I began my sweven for to wryte,
So yif me might to ryme hit and endyte!


                    The Story.

This forseid African me hente anoon,
And forth with him unto a gate broghte
Right of a parke, walled with grene stoon;
And over the gate, with lettres large y-wroghte,
Ther weren vers y-writen, as me thoghte,
On eyther halfe, of ful gret difference,
Of which I shal yow sey the pleyn sentence.

“Thorgh me men goon in-to that blisful place
Of hertes hele and dedly woundes cure;
Thorgh me men goon unto the welle of Grace,
Ther grene and lusty May shal ever endure;
This is the wey to al good aventure;
Be glad, thou reder, and thy sorwe of-caste,
Al open am I; passe in, and hy the faste!”

“Thorgh me men goon,” than spak that other syde,
“Unto the mortal strokes of the spere,
Of which Disdayn and Daunger is the gyde,
Ther tree shal never fruit ne leves bere.
This stream you ledeth to the sorwful were,
Ther as the fish in prison is al drye;
Th'eschewing is only the remedye.”

Thise vers of gold and blak y-writen were,
The whiche I gan a stounde to beholde,
For with that oon encresed ay my fere,
And with that other gan myn herte bolde;
That oon me hette, that other did me colde,
No wit had I, for errour, for to chese,
To entre or flee, or me to save or lese.

Right as, betwixen adamauntes two
Of even might, a pece of iren y-set,
That hath no might to meve to ne fro —
For what that on may hale, that other let —
Ferde I, that niste whether me was bet,
To entre or leve, til African my gyde
Me hente, and shoof in at the gates wyde,

And seyde, “hit stondeth writen in thy face,
Thyn errour, though thou telle it not to me;
But dred thee nat to come in-to this place,
For this wryting is no-thing ment by thee,
Ne by noon, but he Loves servant be;
For thou of love hast lost thy tast, I gesse,
As seek man hath of swete and bitternesse.

But natheles, al-though that thou be dulle,
Yit that thou canst not do, yit mayst thou see;
For many a man that may not stonde a pulle,
Yit lyketh him at the wrastling for to be,
And demeth yit wher he do bet or he;
And if thou haddest cunning for t'endyte,
I shal thee shewen mater of to wryte.”

With that my hond in his he took anoon,
Of which I comfort caughte, and wente in faste;
But lord! so I was glad and wel begoon!
For over-al, wher that I myn eyen caste,
Were treёs clad with leves that ay shal laste,
Eche in his kinde, of colour fresh and grene
As emeraude, that joye was to sene.

The bilder ook, and eek the hardy asshe;
The piler elm, the cofre unto careyne;
The boxtree piper; holm to whippes lasshe;
The sayling firr; the cipres, deth to pleyne;
The sheter ew, the asp for shaftes pleyne;
The olyve of pees, and eek the drunken vyne,
The victor palm, the laurer to devyne.

A garden saw I, ful of blosmy bowes,
Upon a river, in a grene mede,
Ther as that swetnesse evermore y-now is,
With floures whyte, blewe, yelowe, and rede;
And colde welle-stremes, no-thing dede,
That swommen ful of smale fisshes lighte,
With finnes rede and scales silver-brighte.

On every bough the briddes herde I singe,
With voys of aungel in hir armonye,
Som besyed hem hir briddes forth to bringe;
The litel conyes to hir pley gunne hye.
And further al aboute I gan espye
The dredful roo, the buk, the hert and hinde,	
Squerels, and bestes smale of gentil kinde.

Of instruments of strenges in acord
Herde I so pleye a ravisshing swetnesse,
That god, that maker is of al and lord,
Ne herde never better, as I gesse;
Therwith a wind, unnethe hit might be lesse,
Made in the leves grene a noise softe
Acordant to the foules songe on-lofte.

The air of that place so attempre was
That never was grevaunce of hoot ne cold;
Ther wex eek every holsom spyce and gras,
Ne no man may ther wexe seek ne old;
Yet was ther joye more a thousand fold
Then man can telle; ne never wolde it nighte,
But ay cleer day to any mannes sighte.

Under a tree, besyde a welle, I say
Cupyde our lord his arwes forge and fyle;
And at his fete his bowe al redy lay,
And wel his doghter tempred al the whyle
The hedes in the welle, and with hir wyle
She couched hem after as they shulde serve,
Som for to slee, and som to wounde and kerve.

Tho was I war of Plesaunce anon-right,
And of Aray, and Lust, and Curtesye;
And of the Craft that can and hath the might
To doon by force a wight to do folye —
Disfigurat was she, I nil not lye;
And by him-self, under an oke, I gesse,
Sawe I Delyt, that stood with Gentilnesse.

I saw Beautee, withouten any atyr,
And Youthe, ful of game and Iolyte,
Fool-hardinesse, Flatery, and Desyr,
Messagerye, and Mede, and other three —
Hir names shul noght here be told for me —
And upon pilers grete of jasper longe
I saw a temple of bras y-founded stronge.

Aboute the temple daunceden alway
Wommen y-nowe, of whiche somme ther were
Faire of hem-self, and somme of hem were gay;
In kirtels, al disshevele, wente they there —	
That was hir office alwey, yeer by yere —
And on the temple, of doves whyte and faire
Saw I sittinge many a hundred paire

Before the temple-dore ful soberly
Dame Pees sat, with a curteyn in hir hond:
And hir besyde, wonder discretly,
Dame Pacience sitting ther I fond
With face pale, upon an hille of sond;
And alder-next, within and eek withoute,
Behest and Art, and of hir folke a route.

Within the temple, of syghes hote as fyr
I herde a swogh that gan aboute renne;
Which syghes were engendred with desyr,
That maden every auter for to brenne
Of newe flaume; and wel aspyed I thenne
That al the cause of sorwes that they drye
Com of the bitter goddesse Jalousye.

The god Priapus saw I, as I wente,
Within the temple, in soverayn place stonde,
In swich aray as whan the asse him shente
With crye by night, and with his ceptre in honde;
Ful besily men gunne assaye and fonde
Upon his hede to sette, of sondry hewe,
Garlondes ful of fresshe floures newe.

And in a privee corner, in disporte,
Fond I Venus and hir porter Richesse,
That was ful noble and hauteyn of hir porte;
Derk was that place, but afterward lightnesse
I saw a lyte, unnethe hit might be lesse,
And on a bed of golde she lay to reste,
Til that the hote sonne gan to weste.

Hir gilte heres with a golden threde
Y-bounden were, untressed as she lay,
And naked fro the breste unto the hede
Men might hir see; and, sothly for to say,
The remenant wel kevered to my pay
Right with a subtil kerchef of Valence,
Ther was no thikker cloth of no defence.

The place yaf a thousand savours swote,
And Bachus, god of wyn, sat hyr besyde,
And Ceres next, that doth of hunger bote;
And, as I seide, amiddes lay Cipryde,
To whom on knees two yonge folkes cryde
To ben hir help; but thus I leet hir lye,
And ferther in the temple I gan espye

That, in dispyte of Diane the chaste,
Ful many a bowe y-broke heng on the wal
Of maydens, suche as gunne hir tymes waste
In hir servyse; and peynted over al
Of many a story, of which I touche shal
A fewe, as of Calixte and Athalaunte,
And many a mayde, of which the name I wante;

Semyramus, Candace, and Ercules,
Biblis, Dido, Tisbe and Piramus,
Tristram, Isoude, Paris, and Achilles,
Eleyne, Cleopatre, and Troilus,
Silla, and eek the moder of Romulus —
Alle these were peynted on that other syde,
And al hir love, and in what plyte they dyde.

Whan I was come ayen into the place
That I of spak, that was so swote and grene,
Forth welk I tho, my-selven to solace.
Tho was I war wher that ther sat a quene
That, as of light the somer-sonne shene
Passeth the sterre, right so over mesure
She fairer was than any creature.

And in a launde, upon an hille of floures,
Was set this noble goddesse Nature;
Of braunches were hir halles and hir boures,
Y-wrought after hir craft and hir mesure;
Ne ther nas foul that cometh of engendrure,
That they ne were prest in hir presence,
To take hir doom and yeve hir audience.

For this was on seynt Valentynes day,
Whan every foul cometh ther to chese his make,
Of every kinde, that men thenke may;
And that so huge a noyse gan they make,
That erthe and see, and tree, and every lake
So ful was, that unnethe was ther space
For me to stonde, so ful was al the place.

And right as Aleyn, in the Pleynt of Kinde,
Devyseth Nature of aray and face,
In swich aray men mighte[n] hir ther finde.
This noble emperesse, ful of grace,
Bad every foul to take his owne place,
As they were wont alwey fro yeer to yere,
Seynt Valentynes day, to stonden there.

That is to sey, the foules of ravyne
Were hyest set; and than the foules smale,
That eten as hem nature wolde enclyne,
As worm, or thing of whiche I telle no tale;
But water-foul sat lowest in the dale;
And foul that liveth by seed sat on the grene,
And that so fele, that wonder was to sene.

Ther mighte men the royal egle finde,
That with his sharpe look perceth the sonne;
And other egles of a lower kinde,
Of which that clerkes wel devysen conne.
Ther was the tyraunt with his fethres donne
And greye, I mene the goshauk, that	doth pyne
To briddes for his outrageous ravyne.

The gentil faucon, that with his feet distreyneth
The kinges hond; the hardy sperhauk eke,
The quayles foo: the merlion that peyneth
Him-self ful ofte, the larke for to seke;
Ther was the douve, with hir eyen meke;
The jalous swan, ayens his deth that singeth;
The oule eek, that of dethe the bode bringeth;

The crane the geaunt, with his trompes soune;
The theef, the chogh; and eek the jangling pye;
The scorning jay; the eles foo, the heroune;
The false lapwing, ful of trecherye;
The stare, that the counseyl can bewrye;
The tame ruddok; and the coward kyte;
The cok, that orloge is of thorpes lyte;

The sparow, Venus sone; the nightingale,
That clepeth forth the fresshe level newe;
The swalow, mordrer of the flyёs smale
That maken hony of floures fresshe of hewe;
The wedded turtel, with hir herte trewe;
The pecok with his aungels fethres brighte;
The fesaunt, scorner of the cok by nighte;

The waker goos; the cukkow ever unkinde;
The popinjay, ful of delicasye;
The drake, stroyer of his own kinde;
The stork, the wreker of avouterye;
The hote cormeraunt of glotonye;
The raven wys, the crow with vois of care;
The throstel olde; the frosty feldefare.

What shulde I seyn? of foules every kinde
That in this worlde han fethres and stature,
Men mighten in that place assembled finde
Before the noble goddesse Nature.
And everich of hem did his besy cure
Benignely to chese or for to take,
By his acord, his formel, or his make.

But to the poynt — Nature held on hir honde
A formel egle, of shap the gentileste
That ever she among hir werkes fonde,
The most benigne and the goodlieste;
In hir was every vertu at his reste,
So ferforth, that Nature hir-self had blisse
To loke on hir, and ofte hir bek to kisse.

Nature, the vicaire of th'almyghty lorde,
That hoot, cold, hevy, light, [and] moist and dreye	
Hath knit by even noumbre of acorde,
In esy vois began to speke and seye,
“Foules, tak hede of my sentence, I preye,
And, for your ese, in furthering of your nede,
As faste as I may speke, I wol me spede.

Ye know wel how, seynt Valentynes day,
By my statut and through my governaunce,
Ye come for to chese — and flee your way —
Your makes, as I prik yow with plesaunce.
But natheles, my rightful ordenaunce
May I not lete, for al this world to winne,
That he that most is worthy shal beginne.

The tercel egle, as that ye knowen wel,
The foul royal above yow in degree,
The wyse and worthy, secree, trewe as stel,
The which I formed have, as ye may see,
In every part as hit best lyketh me,
Hit nedeth noght his shap yow to devyse,
He shal first chese and speken in his gyse.

And after him, by order shul ye chese,
After your kinde, everich as yow lyketh,
And, as your hap is, shul ye winne or lese;
But which of yow that love most entryketh,
God sende him hir that sorest for him syketh.”
And therwith-al the tercel gan she calle,
And seyde, “my sone, the choys is to	thee falle,

But natheles, in this condicioun
Mot be the choys of everich that is here,
That she agree to his eleccioun,
Who-so he be that shulde been hir fere;
This is our usage alwey, fro yeer to yere;
And who so may at thi time have his grace,
In blisful tyme he com in-to this place.”

With hed enclyned and with ful humble chere
This royal tercel spak and taried nought;
“Unto my sovereyn lady, and noght my fere,
I chese, and chese with wille and herte and thought,
The formel on your hond so wel y-wrought,
Whos I am al and ever wol hir serve,
Do what hir list, to do me live or sterve.

Beseching hir of mercy and of grace,
As she that is my lady sovereyne;
Or let me dye present in this place.
For certes, long may I not live in peyne;
For in myn herte is corven every veyne;
Having reward [al] only to my trouthe,
My dere herte, have on my wo som routhe.

And if that I to hir be founde untrewe,
Disobeysaunt, or wilful negligent,
Avauntour, or in proces love a newe,
I pray to you this be my jugement,
That with these foules I be al to-rent,
That ilke day that ever she me finde
To hir untrewe, or in my gilte unkinde.

And sin that noon loveth hir so wel as I,
Al be she never of love me behette,
Than oghte she be myn thourgh hir mercy,
For other bond can I noon on hir knette.
For never, for no wo, ne shal I lette
To serven hir, how fer so that she wende;
Sey what yow list, my tale is at an ende.”

Right as the fresshe, rede rose newe
Ayen the somer-sonne coloured is,
Right so for shame al wexen gan the hewe
Of this formel, whan she herde al this;
She neyther answerde “wel,” ne seyde amis
So sore abasshed was she, til that Nature
Seyde, “doghter, drede yow noght, I yow assure.”

Another tercel egle spak anoon
Of lower kinde, and seyde, “that shal not be;
I love hir bet than ye do, by seynt John,
Or atte leste I love hir as wel as ye;
And lenger have served hir, in my degree,
And if she shulde have loved for long loving,
To me allone had been the guerdoning.

I dar eek seye, if she me finde fals,
Unkinde, jangler, or rebel any wyse,
Or jalous, do me hongen by the hals!
And but I bere me in hir servyse
As wel as that my wit can me suffyse,
Fro poynt to poynt, hir honour for to save,
Tak she my lyf, and al the good I have.”

The thridde tercel egle answerde tho,
“Now, sirs, ye seen the litel leyser here;
For every foul cryeth out to been a-go
Forth with his make, or with his lady dere;
And eek Nature hir-self ne wol nought here,
For tarying here, noght half that I wolde seye;
And but I speke, I mot for sorwe deye.

Of long servyse avaunte I me no-thing,
But as possible is me to dye to-day
For wo, as he that hath ben languisshing
Thise twenty winter, and wel happen may
A man may serven bet and more to pay
In half a yere, al-though hit were no more,
Than som man doth that hath served ful yore.

I ne say not this by me, for I ne can
Do no servyse that may my lady plese;
But I dar seyn, I am hir trewest man
As to my dome, and feynest wolde hir ese;
At shorte wordes, til that deth me sese,
I wol ben hires, whether I wake or winke,
And trewe in al that herte may bethinke.”

Of al my lyf, sin that day I was born,
So gentil plee in love or other thing
Ne herde never no man me beforn,
Who-[so] that hadde leyser and cunning
For to reherse hir chere and hir speking;
And from the morwe gan this speche laste
Til dounward drow the sonne wonder faste.

The noyse of foules for to ben delivered
So loude rong, “have doon and let us wende!”
That wel wende I the wode had al to-shivered.
“Come of!” they cryde, “allas! ye wil us shende!
Whan shal your cursed pleding have an ende?
How shulde a juge eyther party leve,
For yee or nay, with-outen any preve?”

The goos, the cokkow, and the doke also
So cryden “kek, kek!” “kukkow!” “quek, quek!” hye,
That thorgh myn eres the the noyse wente tho.
The goos seyde, “al this nis not worth a flye!	
But I can shape hereof a remedye,
And I wol sey my verdit faire and swythe
For water-foul, who-so be wrooth or blythe.”

“And I for worm-foul,” seyde the fool cukkow,
“For I wol, of myn owne auctorite,
For comune spede, take the charge now,
For to delivere us is gret charite.”
“Ye may abyde a whyle yet, parde!”
Seide the turtel, “if hit be your wille
A wight may speke, him were as good be stille.

I am a seed-foul, oon the unworthieste,
That wot I wel, and litel of kunninge;
But bet is that a wightes tonge reste
Than entremeten him of such doinge
Of which he neyther rede can nor singe.
And who-so doth, ful foule himself acloyeth,
For office uncommitted ofte anoyeth.”

Nature, which that alway had an ere
To murmour of the lewednes behinde,
With facound voys seide, “hold your tonges there!
And I shal sone, I hope, a counseyl finde
You to delivere, and fro this noyse unbinde;
I juge, of every folk men shal oon calle
To seyn the verdit for you foules alle.”

Assented were to this conclusioun
The briddes alle; and foules of ravyne
Han chosen first, by pleyn eleccioun,
The tercelet of the faucon, to diffyne
Al hir sentence, and as him list, termyne;
And to Nature him gonnen to presente,
And she accepteth him with glad entente.

The tercelet seide than in this manere:
“Ful hard were hit to preve hit by resoun
Who loveth best this gentil formel here;
For everich hath swich replicacioun,
That noon by skilles may be broght a-donn;
I cannot seen that arguments avayle;
Than semeth hit ther moste be batayle.”

“Al redy!” quod these egles tercels tho.
“Nay, sirs!” quod he, “if that I dorste it seye,
Ye doon me wrong, my tale is not y-do!
For sirs, ne taketh noght a-gref, I preye,
It may noght gon, as ye wolde, in this weye;
Oure is the voys that han the charge in honde,
And to the juges dome ye moten stonde;

And therfor pees! I seye, as to my wit,
Me wolde thinke how that the worthieste
Of knighthode, and lengest hath used hit,
Moste of estat, of blode the gentileste,
Were sittingest for hir, if that hir leste;
And of these three she wot hir-self, I trowe,
Which that he be, for hit is light to knowe.”

The water-foules han her hedes leyd
Togeder, and of short avysement,
Whan everich had his large golee seyd,
They seyden sothly, al by oon assent,
How that “the goos, with hir facounde gent,
That so desyreth to pronounce our nede
Shal telle our tale,” and preyde “God hir spede.”

And for these water-foules tho began
The goos to speke, and in hir cakelinge
She seyde, “pees! now tak kepe every man,
And herkeneth which a reson I shal bringe;
My wit is sharp, I love no taryinge;
I seye, I rede him, though he were my brother,
But she wol love him, lat him love another!”

“Lo here! a parfit reson of a goos!”
Quod the sperhauk; “never mot she thee!
Lo, swich hit is to have a tonge loos!
Now parde, fool, yet were hit bet for thee
Have holde thy pees, than shewed thy nycete!
Hit lyth not in his wit nor in his wille,
But sooth is seyd, ‘a fool can noght be stille.’”

The laughter aroos of gentil foules alle,
And right anoon the seed-foul chosen hadde
The turtel trewe, and gunne hir to hem calle,
And preyden hir to seye the sothe sadde
Of this matere, and asked what she radde;
And she answerde, that pleynly hir entente
She wolde shewe, and sothly what she mente.

“Nay, God forbede alover shulde chaunge!”
The turtel seyde, and wex for shame al reed;
“Thogh that his lady ever-more be straunge,
Yet let him serve hir ever, til he be deed;
For sothe, I preyse noght the gooses reed;
For thogh she deyed, I wolde non other make,
I wol ben hires, til that the deth me take.”

“Wel bourded!” quod the doke, “by my hat!
That men shulde alwey loven, causeles,
Who can a reson finde or wit in that?
Daunceth he mury that is mirtheles?
Who shulde recche of that is reccheles?
Ye, quek!” yit quod the doke, ful wel and faire,
“There been mo sterres, god wot, than a paire!”

“Now fy, cherl!” quod the gentil tercelet,
“Out of the dunghil com that word ful right,
Thou canst noght see which thing is wel be-set:
Thou farest by love as oules doon by light,
The day hem blent, ful wel they see by night;
Thy kind is of so lowe a wrechednesse,
That what love is, thou canst nat see ne gesse.”

Tho gan the cukkow putte him forth in prees
For foul that eteth worm, and seide blyve,
“So I,” quod he, “may have my make in pees,
I recche not how longe that ye stryve;
Lat ech of hem be soleyn al hir lyve,
This is my reed, sin they may not acorde;
This shorte lesson nedeth noght recorde.”

“Ye! have the glotoun fild ynogh his paunche,
Than are we wel!” seyde the merlioun;
“Thou mordrer of the heysugge on the braunche
That broghte thee forth, thou rewthelees glotoun!
Live thou soleyn, wormes corrupcioun!
For no fors is of lakke of thy nature;
Go, lewed be thou, whyl the world may dure!”

“Now pees,” quod Nature, “I comaunde here;
For I have herd al your opinioun,
And in effect yet be we never the nere;
But fynally, this is my conclusioun,
That she hir-self shal han the eleccioun
Of whom hir list, who-so be wrooth or blythe,
Him that she cheest, he shal hir have as swythe.

For sith hit may not here discussed be
Who loveth hir best, as seide the tercelet,
Than wol I doon hir this favour, that she
Shal have right him on whom hir herte is set,
And he hir that his herte hath on hir knet.
This juge I, Nature, for I may not lyё;
To noon estat I have non other yё.

But as for counseyl for to chese a make,
If hit were reson, certes, than wolde I
Counseyle yow the royal tercel take,
As seide the tercelet ful skilfully,
As for the gentilest and most worthy,
Which I have wroght so wel to my plesaunce;
That to yow oghte been a suffisaunce.”

With dredful vois the formel hir answerde,
“My rightful lady, goddesse of Nature,
Soth is that I am ever under your yerde,
Lyk as is everiche other creature,
And moot be youres whyl my lyf may dure;
And therfor graunteth me my firste bone,
And myn entente I wol yow sey right sone.”

“I graunte it you,” quod she; and right anoon
This formel egle spak in this degree,
“Almighty quene, unto this yeer be doon
I aske respit for to avysen me.
And after that to have my choys al free;
This al and som, that I wolde speke and seye;
Ye gete no more, al-though ye do me deye.

I wol noght serven Venus ne Cupyde
For sothe as yet, by no manere wey.”
“Now sin it may non other wyse betyde,”
Quod tho Nature, “here is no more to sey;
Than wolde I that these foules were a-wey
Ech with his make, for tarying lenger here” —
And seyde hem thus, as ye shul after here.

“To you speke I, ye tercelets,” quod Nature,
“Beth of good herte and serveth, alle three;
A yeer is not so longe to endure,
And ech of yow peyne him, in his degree,
For to do wel; for, god wot, quit is she
Fro yow this yeer; what after so befalle,
This entremes is dressed for you alle.”

And whan this werk al broght was to an ende,
To every foule Nature yaf his make
By even acorde, and on hir wey they wende.
A! lord! the blisse and joye that they make!
For ech of hem gan other in winges take,
And with hir nekkes ech gan other winde,
Thanking alwey the noble goddesse of kinde.

But first were chosen foules for to singe,
As yeer by yere was alwey hir usaunce
To singe a roundel at hir departinge,
To do Nature honour and plesaunce.
The note, I trowe, maked was in Fraunce;
The wordes were swich as ye may heer finde,
The nexte vers, as I now have in minde.

	Qui bien aime a tard oublie.

“Now welcom somer, with thy sonne softe,
That hast this wintres weders over-shake,
And driven awey the longe nightes blake!

Seynt Valentyn, that art ful hy onlofte; —
Thus singen smale foules for thy sake —
Now welcom somer with thy sonne softe,
That hast this wintres weders over-shake.

Wel han they cause for to gladen ofte,
Sith ech of hem recovered hath his make;
Ful blisful may they singen whan they wake;
Now welcom somer with thy sonne softe,
That hast this wintres weders over-shake.
And driven awey the longe nightes blake.”

And with the showting, whan hir song was do,
That foules maden at hir flight a-way,
I wook, and other bokes took me to
To rede upon, and yet I rede alway;
I hope, y-wis, to rede so som day
That I shal mete som thing for to fare
The bet; and thus to rede I nil not spare.

Explicit tractatus de congregacione Volucrum die sancti Valentini.

Поддержать сайт