Томас Грей (Thomas Gray)

Сельское кладбище

  Элегия

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Шумящие стада толпятся над рекой;
Усталый селянин медлительной стопою
Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает...
Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;
Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,
Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом
Той башни, сетует, внимаема луной,
На возмутившего полуночным приходом
Ее безмолвного владычества покой.

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,
Которые окрест, развесившись стоят,
Здесь праотцы села, в гробах уединенных
Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,
Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,
Ни ранней ласточки на кровле щебетанье -
Ничто не вызовет почивших из гробов.

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,
Их в зимни вечера не будет веселить,
И дети резвые, встречать их выбегая,
Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

Как часто их серпы златую ниву жали
И плуг их побеждал упорные поля!
Как часто их секир дубравы трепетали
И потом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,
Смеяся в слепоте полезным их трудам,
Пускай с холодностью презрения внимают
Таящимся во тьме убогого делам;

На всех ярится смерть - царя, любимца славы,
Всех ищет грозная... и некогда найдет;
Всемощныя судьбы незыблемы уставы:
И путь величия ко гробу нас ведет!

А вы, наперсники фортуны ослепленны,
Напрасно спящих здесь спешите презирать
За то, что гробы их непышны и забвенны,
Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями
Трофеи зиждутся, надгробия блестят,
Вотще глас почестей гремит перед гробами -
Угасший пепел наш они не воспалят.

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою
И невозвратную добычу возвратит?
Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;
Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

Ах! может быть, под сей могилою таится
Прах сердца нежного, умевшего любить,
И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,
Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,
Угрюмою судьбой для них был затворен,
Их рок обременил убожества цепями,
Их гений строгою нуждою умерщвлен.

Как часто редкий перл, волнами сокровенный,
В бездонной пропасти сияет красотой;
Как часто лилия цветет уединенно,
В пустынном воздухе теряя запах свой.

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,
Защитник сограждан, тиранства смелый враг;
Иль кровию граждан Кромвель необагренный,
Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.

Отечество хранить державною рукою,
Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,
Дары обилия на смертных лить рекою,
В слезах признательных дела свои читать -

Того им не дал рок; но вместе преступленьям
Он с доблестями их круг тесный положил;
Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям
И быть жестокими к страдальцам запретил;

Таить в душе своей глас совести и чести,
Румянец робкия стыдливости терять
И, раболепствуя, на жертвенниках лести
Дары небесных муз гордыне посвящать.

Скрываясь от мирских погибельных смятений,
Без страха и надежд, в долине жизни сей,
Не зная горести, не зная наслаждений,
Они беспечно шли тропинкою своей.

И здесь спокойно спят под сенью гробовою -
И скромный памятник, в приюте сосн густых,
С непышной надписью и резьбою простою,
Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.

Любовь на камне сем их память сохранила,
Их лета, имена потщившись начертать;
Окрест библейскую мораль изобразила,
По коей мы должны учиться умирать.

И кто с сей жизнию без горя расставался?
Кто прах свой по себе забвенью предавал?
Кто в час последний свой сим миром не пленялся
И взора томного назад не обращал?

Ах! нежная душа, природу покидая,
Надеется друзьям оставить пламень свой;
И взоры тусклые, навеки угасая,
Еще стремятся к ним с последнею слезой;

Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;
Наш камень гробовой для них одушевлен;
Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,
Еще огнем любви для них воспламенен.

А ты, почивших друг, певец уединенный,
И твой ударит час, последний, роковой;
И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,
Чувствительный придет услышать жребий твой.

Быть может, селянин с почтенной сединою
Так будет о тебе пришельцу говорить:
"Он часто по утрам встречался здесь со мною,
Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,
Поднявшей из земли косматый корень свой;
Там часто, в горести беспечной, молчаливой,
Лежал, задумавшись, над светлою рекой;

Нередко в вечеру, скитаясь меж кустами, -
Когда мы с поля шли и в роще соловей
Свистал вечерню песнь, - он томными очами
Уныло следовал за тихою зарей.

Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,
Он часто уходил в дубраву слезы лить,
Как странник, родины, друзей, всего лишенный,
Которому ничем души не усладить.

Взошла заря - но он с зарею не являлся,
Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;
Опять заря взошла - нигде он не встречался;
Мой взор его искал - искал - не находил.

Наутро пение мы слышим гробовое...
Несчастного несут в могилу положить.
Приблизься, прочитай надгробие простое,
Чтоб память доброго слезой благословить".

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли,
Что слава, счастие, не знал он в мире сем.
Но музы от него лица не отвратили,
И меланхолии печать была на нем.

Он кроток сердцем был, чувствителен душою -
Чувствительным творец награду положил.
Дарил несчастных он - чем только мог - слезою;
В награду от творца он друга получил.

Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог;
Здесь все оставил он, что в нем греховно было,
С надеждою, что жив его Спаситель-Бог.

Перевод В.А. Жуковского

Elegy Written in a Country Churchyard

The curfew tolls the knell of parting day,
         The lowing herd wind slowly o'er the lea,
The plowman homeward plods his weary way,
         And leaves the world to darkness and to me.

Now fades the glimm'ring landscape on the sight,
         And all the air a solemn stillness holds,
Save where the beetle wheels his droning flight,
         And drowsy tinklings lull the distant folds;

Save that from yonder ivy-mantled tow'r
         The moping owl does to the moon complain
Of such, as wand'ring near her secret bow'r,
         Molest her ancient solitary reign.

Beneath those rugged elms, that yew-tree's shade,
         Where heaves the turf in many a mould'ring heap,
Each in his narrow cell for ever laid,
         The rude forefathers of the hamlet sleep.

The breezy call of incense-breathing Morn,
         The swallow twitt'ring from the straw-built shed,
The cock's shrill clarion, or the echoing horn,
         No more shall rouse them from their lowly bed.

For them no more the blazing hearth shall burn,
         Or busy housewife ply her evening care:
No children run to lisp their sire's return,
         Or climb his knees the envied kiss to share.

Oft did the harvest to their sickle yield,
         Their furrow oft the stubborn glebe has broke;
How jocund did they drive their team afield!
         How bow'd the woods beneath their sturdy stroke!

Let not Ambition mock their useful toil,
         Their homely joys, and destiny obscure;
Nor Grandeur hear with a disdainful smile
         The short and simple annals of the poor.

The boast of heraldry, the pomp of pow'r,
         And all that beauty, all that wealth e'er gave,
Awaits alike th' inevitable hour.
         The paths of glory lead but to the grave.

Nor you, ye proud, impute to these the fault,
         If Mem'ry o'er their tomb no trophies raise,
Where thro' the long-drawn aisle and fretted vault
         The pealing anthem swells the note of praise.

Can storied urn or animated bust
         Back to its mansion call the fleeting breath?
Can Honour's voice provoke the silent dust,
         Or Flatt'ry soothe the dull cold ear of Death?

Perhaps in this neglected spot is laid
         Some heart once pregnant with celestial fire;
Hands, that the rod of empire might have sway'd,
         Or wak'd to ecstasy the living lyre.

But Knowledge to their eyes her ample page
         Rich with the spoils of time did ne'er unroll;
Chill Penury repress'd their noble rage,
         And froze the genial current of the soul.

Full many a gem of purest ray serene,
         The dark unfathom'd caves of ocean bear:
Full many a flow'r is born to blush unseen,
         And waste its sweetness on the desert air.

Some village-Hampden, that with dauntless breast
         The little tyrant of his fields withstood;
Some mute inglorious Milton here may rest,
         Some Cromwell guiltless of his country's blood.

Th' applause of list'ning senates to command,
         The threats of pain and ruin to despise,
To scatter plenty o'er a smiling land,
         And read their hist'ry in a nation's eyes,

Their lot forbade: nor circumscrib'd alone
         Their growing virtues, but their crimes confin'd;
Forbade to wade through slaughter to a throne,
         And shut the gates of mercy on mankind,

The struggling pangs of conscious truth to hide,
         To quench the blushes of ingenuous shame,
Or heap the shrine of Luxury and Pride
         With incense kindled at the Muse's flame.

Far from the madding crowd's ignoble strife,
         Their sober wishes never learn'd to stray;
Along the cool sequester'd vale of life
         They kept the noiseless tenor of their way.

Yet ev'n these bones from insult to protect,
         Some frail memorial still erected nigh,
With uncouth rhymes and shapeless sculpture deck'd,
         Implores the passing tribute of a sigh.

Their name, their years, spelt by th' unletter'd muse,
         The place of fame and elegy supply:
And many a holy text around she strews,
         That teach the rustic moralist to die.

For who to dumb Forgetfulness a prey,
         This pleasing anxious being e'er resign'd,
Left the warm precincts of the cheerful day,
         Nor cast one longing, ling'ring look behind?

On some fond breast the parting soul relies,
         Some pious drops the closing eye requires;
Ev'n from the tomb the voice of Nature cries,
         Ev'n in our ashes live their wonted fires.

For thee, who mindful of th' unhonour'd Dead
         Dost in these lines their artless tale relate;
If chance, by lonely contemplation led,
         Some kindred spirit shall inquire thy fate,

Haply some hoary-headed swain may say,
         "Oft have we seen him at the peep of dawn
Brushing with hasty steps the dews away
         To meet the sun upon the upland lawn.

"There at the foot of yonder nodding beech
         That wreathes its old fantastic roots so high,
His listless length at noontide would he stretch,
         And pore upon the brook that babbles by.

"Hard by yon wood, now smiling as in scorn,
         Mutt'ring his wayward fancies he would rove,
Now drooping, woeful wan, like one forlorn,
         Or craz'd with care, or cross'd in hopeless love.

"One morn I miss'd him on the custom'd hill,
         Along the heath and near his fav'rite tree;
Another came; nor yet beside the rill,
         Nor up the lawn, nor at the wood was he;

"The next with dirges due in sad array
         Slow thro' the church-way path we saw him borne.
Approach and read (for thou canst read) the lay,
         Grav'd on the stone beneath yon aged thorn."

THE EPITAPH
Here rests his head upon the lap of Earth
       A youth to Fortune and to Fame unknown.
Fair Science frown'd not on his humble birth,
       And Melancholy mark'd him for her own.

Large was his bounty, and his soul sincere,
       Heav'n did a recompense as largely send:
He gave to Mis'ry all he had, a tear,
       He gain'd from Heav'n ('twas all he wish'd) a friend.

No farther seek his merits to disclose,
       Or draw his frailties from their dread abode,
(There they alike in trembling hope repose)
       The bosom of his Father and his God. 

Поддержать сайт