Роберт Саути (Robert Southey)

Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди

На кровле ворон дико прокричал —
‎Старушка слышит и бледнеет.
Понятно ей, что ворон тот сказал:
‎Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И во́пит скорбно: «Где мой сын чернец?
‎Ему оказать мне слово дайте;
Увы! я гибну; близок мой конец;
‎Скорей, скорей! не опоздайте!»

И к матери идет чернец святой:
‎Ее услышать покаянье;
И тайные дары несет с собой,
‎Чтоб утолить ее страданье.

Но лишь пришел к одру с дарами он,
‎Старушка в трепете завыла;
Как смерти крик ее протяжный стон…
‎«Не приближайся! — возопила. —

Не подноси ко мне святых даров;
‎Уже не в пользу покаянье…»
Был страшен вид ее седых власов
‎И страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назад
‎И к страждущей приходит снова;
Кругом бродил ее потухший взгляд;
‎Язык искал, немея, слова.

«Вся жизнь моя в грехах погребена,
‎Меня отвергнул искупитель;
Твоя ж душа молитвой спасена,
‎Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
‎Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
‎И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой
‎Уж мне готовит в адской злобе;
И я, смутив чужих гробов покой,
‎В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:
‎Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
‎Ты окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,
‎Семью окован обручами,
Во храм внесен, пред алтарем прибит
‎К помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;
‎Чтобы священники собором
И день и ночь стояли надо мной
‎И пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков
‎За ними в черных рясах пели;
Чтоб день и ночь свечи у образов
‎Из воску ярого горели;

Чтобы звучней во все колокола
‎С молитвой день и ночь звонили;
Чтоб заперта во храме дверь была;
‎Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;
‎Чтобы с полуночного бденья
Он ни на миг с растворов не был снят
‎До солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,
‎Три ночи сряду надо мною:
Чтоб не достиг губитель до меня,
‎Чтоб прах мой принят был землею».

И глас ее быть слышен перестал;
‎Померкши очи закатились;
Последний вздох в груди затрепетал;
‎Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,
‎И гроб под черной пеленою
Священники с приличною мольбой
‎Опрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;
‎Три цепи тяжкими винтами
Вонзились в гроб и с ним утверждены
‎В помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;
‎И все священники в собранье:
Чтоб день и ночь душе на упокой
‎Свершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихарях
‎Медлительными голосами;
Горят свечи́ надгробны в их руках,
‎Горят свечи́ пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,
‎Печальный, страшный сумрак храма,
И тихий гроб, и длинный ряд попов
‎В тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,
‎Творящий до земли поклоны,
И в высоте дрожащим свеч огнем
‎Чуть озаренные иконы…

Ужасный вид! колокола звонят;
‎Уж час полуночного бденья…
И заперлись затворы тяжких врат
‎Перед начатием моленья.

И в перву ночь от свеч веселый блеск.
‎И вдруг… к полночи за вратами
Ужасный вой, ужасный шум и треск;
‎И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;
‎Звонят на колокольне звонче;
Молитву клир усерднее творит,
‎И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,
‎Попы молитвы вслух читают,
Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,
‎И свечи яркие пылают.

Запел петух… и, смолкнувши, бегут
‎Враги, не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
‎Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,
‎И слабо теплятся кадилы,
И гробовой у всех на лицах цвет,
‎Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;
‎Грызут замок, в затворы рвутся;
Как будто вихрь, как будто шумный град,
‎Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,
‎Священники творят поклоны,
И дым от свеч туманных побежал,
‎И потемнели все иконы.

Сильнее стук — звучней колокола,
‎И трепетней поющих голос:
В крови их хлад, объемлет очи мгла,
‎Дрожат колена, дыбом волос.

Запел петух… и прочь враги бегут,
‎Опять не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
‎Попы смелей творят молитвы.

На третью ночь свечи́ едва горят;
‎И дым густой, и запах серный;
Как ряд теней, попы во мгле стоят;
‎Чуть виден гроб во мраке черный.

И стук у врат: как будто океан
‎Под бурею ревет и воет,
Как будто степь песчаную оркан
‎Свистящими крылами роет.

И звонари от страха чуть звонят,
‎И руки им служить не вольны;
Час от часу страшнее гром у врат,
‎И звон слабее колокольный.

Дрожа, упал чернец пред алтарем;
‎Молиться силы нет; во прахе
Лежит, к земле приникнувши лицом;
‎Поднять глаза не смеет в страхе.

И певчих хор, досель согласный, стал
‎Нестройным криком от смятенья:
Им чудилось, что церковь зашатал
‎Как бы удар землетрясенья.

Вдруг затускнел огонь во всех свечах,
‎Погасли все и закурились;
И замер глас у певчих на устах,
‎Все трепетали, все крестились.

И раздалось… как будто оный глас,
‎Который грянет над гробами;
И храма дверь со стуком затряслась
‎И на пол рухнула с петлями.

И он предстал весь в пламени очам,
‎Свирепый, мрачный, разъяренный;
И вкруг него огромный божий храм
‎Казался печью раскаленной!

Едва сказал: «Исчезните!» цепям —
‎Они рассылались золою;
Едва рукой коснулся обручам —
‎Они истлели под рукою.

И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:
‎«Восстань, иди вослед владыке!»
И проступил от слов сих хладный нот
‎На мертвом, неподвижном лике.

И тихо труп со стоном тяжким встал,
‎Покорен страшному призванью;
И никогда здесь смертный не слыхал
‎Подобного тому стенанью.

И ко вратам пошла она с врагом…
‎Там зрелся конь чернее ночи.
Храпит и ржет и пышет он огнем,
‎И как пожар пылают очи.

И на коня с добычей прянул враг;
‎И труп завыл; и быстротечно
Конь полетел, взвивая дым и прах;
‎И слух об пей пропал навечно.

Никто не зрел, как с нею мчался он…
‎Лишь страшный след нашли на прахе;
Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон
‎Младенцы вздрагивали в страхе.

пер. Василий Андреевич Жуковский

Shewing How an Old Woman Rode Double, and Who Rode Before Her

The Raven croak'd as she sate at her meal,
And the Old Woman knew what he said,
And she grew pale at the Raven's tale,
And sicken'd and went to her bed.

Now fetch me my children, and fetch them with speed,
The Old Woman of Berkeley said,
The monk my son, and my daughter the nun
Bid them hasten or I shall be dead.

The monk her son, and her daughter the nun,
Their way to Berkeley went,
And they have brought with pious thought
The holy sacrament.

The old Woman shriek'd as they entered her door,
'Twas fearful her shrieks to hear,
Now take the sacrament away
For mercy, my children dear!

Her lip it trembled with agony,
The sweat ran down her brow,
I have tortures in store for evermore,
Oh! spare me my children now!

Away they sent the sacrament,
The fit it left her weak,
She look'd at her children with ghastly eyes
And faintly struggled to speak.

All kind of sin I have rioted in
And the judgment now must be,
But I secured my childrens souls,
Oh! pray my children for me.

I have suck'd the breath of sleeping babes,
The fiends have been my slaves,
I have nointed myself with infants fat,
And feasted on rifled graves.

And the fiend will fetch me now in fire
My witchcrafts to atone,
And I who have rifled the dead man's grave
Shall never have rest in my own.

Bless I intreat my winding sheet
My children I beg of you!
And with holy water sprinkle my shroud
And sprinkle my coffin too.

And let me be chain'd in my coffin of stone
And fasten it strong I implore
With iron bars, and let it be chain'd
With three chains to the church floor.

And bless the chains and sprinkle them,
And let fifty priests stand round,
Who night and day the mass may say
Where I lie on the ground.

And let fifty choristers be there
The funeral dirge to sing,
Who day and night by the taper's light
Their aid to me may bring.

Let the church bells all both great and small
Be toll'd by night and day,
To drive from thence the fiends who come
To bear my corpse away.

And ever have the church door barr'd
After the even song,
And I beseech you children dear
Let the bars and bolts be strong.

And let this be three days and nights
My wretched corpse to save,
Preserve me so long from the fiendish throng
And then I may rest in my grave.

The Old Woman of Berkeley laid her down
And her eyes grew deadly dim,
Short came her breath and the struggle of death
Did loosen every limb.

They blest the old woman's winding sheet
With rites and prayers as due,
With holy water they sprinkled her shroud
And they sprinkled her coffin too.

And they chain'd her in her coffin of stone
And with iron barr'd it down,
And in the church with three strong chains
They chain'd it to the ground.

And they blest the chains and sprinkled them,
And fifty priests stood round,
By night and day the mass to say
Where she lay on the ground.

And fifty choristers were there
To sing the funeral song,
And a hallowed taper blazed in the hand
Of all the sacred throng.

To see the priests and choristers
It was a goodly sight,
Each holding, as it were a staff,
A taper burning bright.

And the church bells all both great and small
Did toll so loud and long,
And they have barr'd the church door hard
After the even song.

And the first night the taper's light
Burnt steadily and clear.
But they without a hideous rout
Of angry fiends could hear;

A hideous roar at the church door
Like a long thunder peal,
And the priests they pray'd and the choristers sung
Louder in fearful zeal.

Loud toll'd the bell, the priests pray'd well,
The tapers they burnt bright,
The monk her son, and her daughter the nun
They told their beads all night.

The cock he crew, away they flew
The fiends from the herald of day,
And undisturb'd the choristers sing
And the fifty priests they pray.

The second night the taper's light
Burnt dismally and blue,
And every one saw his neighbour's face
Like a dead man's face to view.

And yells and cries without arise
That the stoutest heart might shock,
And a deafening roaring like a cataract pouring
Over a mountain rock.

The monk and nun they told their beads
As fast as they could tell,
And aye as louder grew the noise
The faster went the bell.

Louder and louder the choristers sung
As they trembled more and more,
And the fifty priests prayed to heaven for aid,
They never had prayed so before.

The cock he crew, away they flew
The fiends from the herald of day,
And undisturb'd the choristers sing
And the fifty priests they pray.

The third night came and the tapers flame
A hideous stench did make,
And they burnt as though they had been dipt
In the burning brimstone lake.

And the loud commotion, like the rushing of ocean,
Grew momently more and more,
And strokes as of a battering ram
Did shake the strong church door.

The bellmen they for very fear
Could toll the bell no longer,
And still as louder grew the strokes
Their fear it grew the stronger.

The monk and nun forgot their beads,
They fell on the ground dismay'd,
There was not a single saint in heaven
Whom they did not call to aid.

And the choristers song that late was so strong
Grew a quaver of consternation,
For the church did rock as an earthquake shock
Uplifted its foundation.

And a sound was heard like the trumpet's blast
That shall one day wake the dead,
The strong church door could bear no more
And the bolts and the bars they fled.

And the taper's light was extinguish'd quite,
And the choristers faintly sung,
And the priests dismay'd, panted and prayed
Till fear froze every tongue.

And in He came with eyes of flame
The Fiend to fetch the dead,
And all the church with his presence glowed
Like a fiery furnace red.

He laid his hand on the iron chains
And like flax they moulder'd asunder,
And the coffin lid that was barr'd so firm
He burst with his voice of thunder.

And he bade the Old Woman of Berkeley rise
And come with her master away,
And the cold sweat stood on the cold cold corpse,
At the voice she was forced to obey.

She rose on her feet in her winding sheet,
Her dead flesh quivered with fear,
And a groan like that which the Old Woman gave
Never did mortal hear.

She followed the fiend to the church door,
There stood a black horse there,
His breath was red like furnace smoke,
His eyes like a meteor's glare.

The fiendish force flung her on the horse
And he leapt up before,
And away like the lightning's speed they went
And she was seen no more.

They saw her no more, but her cries and shrieks
For four miles round they could hear,
And children at rest at their mother's breast,
Started and screamed with fear.

Поддержать сайт