Филип Артур Ларкин (Philip Arthur Larkin)

Предрассветная песня

Пашу весь день, пью — к ночи, до упора,
Гляжу во мглу, проснувшись до зари.
Пока от солнца не светлеет штора,
Я вижу, что творится здесь, внутри:
Смерть-непоседа ближе на день; стаи
Моих раздумий гонит. И когда ей
Назначен срок закончить дней отсчет?..
Пустой вопрос. Но мысли темный путь
Мешает мне уснуть,
И ужас нагоняет, и влечет.

Раздумье по нему бредет вслепую —
Не жалуясь, что цепь потерь длинна,
Не чувствуя вины за цепь такую,
Что долго так плетет лишь жизнь одна,
Чтоб разорвать — и, может, безуспешно —
И в пустоте бездонной и кромешной,
Прямой дороге к смерти. Путь наш — к ней,
И в ней пребудем, где-то, но не здесь,
Где были и где есть,
И нет сего правдивей и страшней. —

Таинственный и неуемный ужас
Не объяснить, хоть догма — полотно
Изъеденное, длинное — натужась,
Твердившее: уйти нам не дано,
Пыталась. И другие рвались, тоже,
Внушить, что человек того не может
Бояться, что не чувствует. Но мы
Бесчувствия боимся и того,
Где нету ничего,
Анестезии — безысходной тьмы.

И так он расплывается по глазу,
Нездешний холод — жирное пятно —
К бездействию склоняющий все сразу.
Пусть многого не будет, но оно,
Событие, случится. В жаркой жути
Пылает осознанье. Где же люди,
И где вино?! Отваге здесь дано
Лишь не пугать других. В ней нету силы,
Чтоб избежать могилы:
Отвага ль, трусость — смерти все равно.

В растущем свете комната пустее.
Она ясна, как временность пути,
Как то, что нам известно; что не смеем
Принять, и от чего нам не уйти.
Но вот в глубинах кабинетных дыр
Трезвонят телефоны. Этот мир,
Одолженный, спешит на зов зари.
А небо — в белом, словно крыто глиной.
День, видно, будет длинный.
Как доктора, приходят на дом почтари.

Перевод Б. Лейви

Aubade

I work all day, and get half-drunk at night.   
Waking at four to soundless dark, I stare.   
In time the curtain-edges will grow light.   
Till then I see what’s really always there:   
Unresting death, a whole day nearer now,   
Making all thought impossible but how   
And where and when I shall myself die.   
Arid interrogation: yet the dread
Of dying, and being dead,
Flashes afresh to hold and horrify.

The mind blanks at the glare. Not in remorse   
—The good not done, the love not given, time   
Torn off unused—nor wretchedly because   
An only life can take so long to climb
Clear of its wrong beginnings, and may never;   
But at the total emptiness for ever,
The sure extinction that we travel to
And shall be lost in always. Not to be here,   
Not to be anywhere,
And soon; nothing more terrible, nothing more true.

This is a special way of being afraid
No trick dispels. Religion used to try,
That vast moth-eaten musical brocade
Created to pretend we never die,
And specious stuff that says No rational being
Can fear a thing it will not feel, not seeing
That this is what we fear—no sight, no sound,   
No touch or taste or smell, nothing to think with,   
Nothing to love or link with,
The anaesthetic from which none come round.

And so it stays just on the edge of vision,   
A small unfocused blur, a standing chill   
That slows each impulse down to indecision.   
Most things may never happen: this one will,   
And realisation of it rages out
In furnace-fear when we are caught without   
People or drink. Courage is no good:
It means not scaring others. Being brave   
Lets no one off the grave.
Death is no different whined at than withstood.

Slowly light strengthens, and the room takes shape.   
It stands plain as a wardrobe, what we know,   
Have always known, know that we can’t escape,   
Yet can’t accept. One side will have to go.
Meanwhile telephones crouch, getting ready to ring   
In locked-up offices, and all the uncaring
Intricate rented world begins to rouse.
The sky is white as clay, with no sun.
Work has to be done.
Postmen like doctors go from house to house.