Вальтер Скотт (Walter Scott)

Покаяние

Был папа готов литургию свершать,
‎        Сияя в святом облаченье,
С могуществом, данным ему, отпускать
‎‎        Всем грешникам их прегрешенья.

И папа обряд очищенья свершал;
‎‎        Во прахе народ простирался;
И кто с покаянием прах лобызал,
‎‎        От всех тот грехов очищался.

Органа торжественный гром восходил
‎        Горе́ во святом фимиаме.
И страх соприсутствия божия был
‎‎        Разлит благодатно во храме.

Святейшее слово он хочет сказать —
‎‎        Устам не покорствуют звуки;
Сосуд живоносный он хочет поднять —
‎‎        Дрожащие падают руки.

«Есть грешник великий во храме святом!
‎‎        И бремя на нем святотатства!
Нет части ему в разрешенье моем:
‎‎        Он здесь не от нашего братства.

Нет слова, чтоб мир водворило оно
‎‎        В душе, погубле́нной отныне;
И он обретет осужденье одно
‎‎        В чистейшей небесной святыне.

Беги ж, осужденный; отвергнись от нас;
‎‎        Не жди моего заклинанья;
Беги: да свершу невозбранно в сей час
‎‎        Великий обряд покаянья».

С толпой на коленях стоял пилигрим,
‎‎        В простую одет власяницу;
Впервые узрел он сияющий Рим,
‎‎        Великую веры столицу.

Молчанье храня, он пришел из своей
‎‎        Далекой отчизны как нищий;
И целые сорок он дней и ночей
‎‎        Почти не касался до пищи;

И в храме, в святой покаяния час,
‎‎        Усердней никто не молился...
Но грянул над ним заклинательный глас —
‎        Он бледен поднялся и скрылся.

Спешит запрещенный покинуть он Рим;
‎‎        Преследуем словом ужасным,
К шотландским идет он горам голубым,
‎‎        К озерам отечества ясным.

Когда ж возвратился в отечество он,
‎‎        В старинную дедов обитель:
Вассалы к нему собрались на поклон
‎‎        И ждали, что скажет властитель.

Но прежний властитель, дотоле вождем
‎‎        Их бывший ко славе победной,
Их принял с унылым, суровым лицом,
‎‎        С потухшими взорами, бледный.

Сложил он с вассалов подданства обет
‎‎        И с ними безмолвно простился;
Покинул он замок, покинул он свет
‎‎        И в келью отшельником скрылся.

Себя он обрек на молчанье и труд;
‎‎        Без сна проводил он все ночи;
Как бледный убийца, ведомый на суд,
‎‎        Бродил он, потупивши очи.

Не знал он покрова ни в холод, ни в дождь;
‎‎        В раздранной ходил власянице;
И в келье, бывалый властитель и вождь,
‎‎        Гнездился, как мертвый в гробнице.

В святой монастырь богоматери дал
‎‎        Он часть своего достоянья:
Чтоб там о погибших собор совершал
‎‎        Вседневно обряд поминанья.

Когда ж поминанье собор совершал,
‎‎        Моляся в усердии теплом,
Он в храм не входил; перед дверью лежал
‎‎        Он в прахе, осыпанный пеплом.

Окрест сторона та прекрасна была:
‎‎        Река, наравне с берегами,
По зелени яркой лазурно текла
‎‎        И зелень поила струями;

Живые дороги вились по полям;
‎‎        Меж нивами села блистали;
Пестрели стада; отвечая рогам,
‎        Долины и хо́лмы звучали;

Святой монастырь на пригорке стоял
‎‎        За темною кленов оградой:
Меж ними — в то время, как вечер сиял, —
‎‎        Багряной горел он громадой.

Но грешным очам неприметна краса
‎‎        Веселой окрестной природы;
Без блеска для мертвой души небеса,
‎‎        Без голоса рощи и воды.

Есть место — туда, как могильная тень,
‎‎        Одною дорогой он ходит;
Там часто, задумчив, сидит он весь день,
‎‎        Там часто и ночи проводит.

В лесном захолустье, где сонный ворчит
‎‎        Источник, влачася лениво,
На дикой поляне часовня стоит
‎‎        В обломках, заглохших крапивой;

И черны обломки: пожар там прошел;
‎‎        Золою, стопившейся в камень,
И падшею кровлей задавленный пол,
‎        Решетки, стерпевшие пламень,

И полосы дыма на голых стенах
‎‎        И древний алтарь без святыни,
Все сердцу твердит, пробуждая в нем страх,
‎‎        О тайне сей мрачной пустыни.

Ужасное дело свершилося там:
‎‎        В часовне пустынного места,
В час ночи, обет принося небесам,
‎‎        Стояли жених и невеста.

К красавице бурною страстью пылал
‎‎        Округи могучий властитель;
Но нравился боле ей скромный вассал,
‎‎        Чем гордый его повелитель.

Соперника ревность была им страшна:
‎‎        И втайне их брак совершился.
Уж клятва любви небесам предана,
‎‎        И пастырь над ними молился...

Вдруг топот и клики и пламя кругом!
‎‎        Их тайна открыта; в кипенье
Обиды, любви, обезумлен вином,
‎‎        Дерзнул он на страшное мщенье:

Захлопнуты двери; часовня горит;
‎‎        Стенаньям смеется губитель;
Все пышет, валится, трещит и гремит,
‎‎        И в пепле святыни обитель.

Был вечер прекрасен, и тих, и душист;
‎‎        На горных вершинах сияло;
Свод неба глубокий был темен и чист;
‎‎        Торжественно все утихало.

В обители иноков слышался звон:
‎        Там было вечернее бденье;
И иноки пели хвалебный канон,
‎‎        И было их сладостно пенье.

По-прежнему грустен, по-прежнему дик
‎‎        (Уж годы прошли в покаянье),
На место, где сердце он мучить привык,
‎‎        Он шел, подруженный в молчанье.

Но вечер невольно беседовал с ним
‎‎        Своей миротворной красою,
И тихой земли усыпленьем святым,
‎‎        И звездных небес тишиною.

И воздух его обнимал теплотой,
‎‎        И пил аромат он целебный,
И в слух долетал издалека порой
‎‎        Отшельников голос хвалебный.

И с чувством, давно позабытым, подня́л
‎‎        На небо он взор свой угрюмый,
И долго смотрел, и недвижим стоял,
‎‎        Окованный тайною думой...

Но вдруг содрогнулся — как будто о чем
‎‎        Ужасном он вспомнил, — глубоко
Вздохнул, стал бледней, и обычным путем
‎‎        Пошел, как мертвец, одиноко.

Главу спустя, безнадежно уныл,
‎‎        Отчаянно стиснувши руки,
Приходит туда он, куда приходил
‎‎        Уж годы вседневно для муки.

И видит... у входа часовни сидит
‎‎        Чернец в размышленье глубоком,
Он чуден лицом; на него он глядит
‎        Пронзающим внутренность оком.

И тихо сказал наконец он: «Христос
‎        ‎Тебя сохрани и помилуй!»
И грешнику душу привет сей потрёс,
‎        ‎Как луч воскресенья могилу.

«Ответствуй мне, кто ты? (чернец вопросил)
‎        ‎Свою мне поведай судьбину;
По виду ты странник; быть может, ходил,
‎        ‎Свершая обет, в Палестину?

Или ко гробам чудотворцев святых
‎        ‎Свое приносил поклоненье?
С собою мощей не принес ли каких,
‎        ‎Дарующих грешным спасенье?»

«Мощей не принес я; к гробам не ходил,
‎        ‎Спасающим нас благодатью;
Не зрел Палестины... Но в Риме я был
‎        ‎И предан навеки, проклятью».

«Проклятия вечного нет для живых:
‎        ‎Есть верный за падших заступник.
Приди, исповедайся в тайных своих
‎        ‎Грехах предо мною, преступник».

«Что сделать не властен святейший отец,
‎        ‎Владыка и божий наместник,
Тебе ли то сделать? И кто ты, чернец?
‎        ‎Кем послан ты, милости вестник?»

«Я здесь издалека: был в той стороне,
‎        ‎Где ведома участь земного;
Здесь память загладить позволено мне
‎        ‎Ужасного дела ночного».

При слове сем грешник на землю упал...
‎        ‎Все члены его трепетали...
Он исповедь начал... но что он сказал,
‎        ‎Того на земле не узнали.

Лишь месяц их тайным свидетелем был,
‎        ‎Смотря сквозь древесные сени;
И, мнилось, в то время, когда он светил,
‎        ‎Две легкие веяли тени;

Двумя облачками казались оне;
‎        ‎Всё выше, всё выше взлетали;
И всё неразлучны; и вдруг в вышине
‎        ‎С лазурью слились и пропали.

И он на земле не встречался с тех пор.
‎        ‎Одно сохранилось в преданье:
С обычным обрядом священный собор
‎        ‎Во храме свершал поминанье;

И пеньем торжественным полон был храм,
‎        ‎И тихо дымились кадилы,
И вместе с земными невидимо там
‎        ‎Служили небесные силы.

И в храм он вошел, к алтарю приступал,
‎        ‎Пречистых даров причастился,
На небо сияющий взор устремил,
‎        ‎Сжал набожно руки... и скрылся.

Перевод В.А. Жуковского

The Gray Brother

The Pope he was saying the high, high mass,
All on Saint Peter's day,
With the power, to him given, by the saints of heaven,
To wash men's sins away.

The Pope he was saying the blessed mass,
And the people kneel'd around,
And from each man's soul his sins did pass,
As he kiss'd the holy ground.

And all, among the crowded throng,
Was still, both limb and tongue,
While, through vaulted roof and aisles aloof,
The holy accents rung.

At the holiest word he quiver'd for fear,
And falter'd in the sound-
And, when he would the chalice rear,
He dropp'd it to the ground.

'The breath of one of evil deed
Pollutes our sacred day;
He has no portion in our creed,
No part in what I say.

'A being, whom no blessed word
To ghostly peace can bring;
A wretch, at whose approach abhorr'd,
Recoils each holy thing.

'Up, up, unhappy! haste, arise!
My adjuration fear!
I charge thee not to stop my voice,
Nor longer tarry here!'-

Amid them all a pilgrim kneel'd,
In gown of sackcloth grey;
Far journeying from his native field,
He first saw Rome that day.

For forty days and nights so drear,
I ween he had not spoke,
And, save with bread and water clear,
His fast he ne'er had broke.

Amid the penitential flock,
Seem'd none more bent to pray;
But, when the Holy Father spoke,
He rose and went his way.

Again unto his native land
His weary course he drew,
To Lothian's fair and fertile strand,
And Pentland's mountains blue.

His unblest feet his native seat,
'Mid Eske's fair woods, regain;
Thro' woods more fair no stream more sweet
Rolls to the eastern main.

And lords to meet the pilgrim came,
And vassals bent the knee;
For all 'mid Scotland's chiefs of fame,
Was none more famed than he.

And boldly for his country, still,
In battle he had stood,
Ay, even when on the banks of Till
Her noblest pour'd their blood.

Sweet are the paths, O passing sweet!
By Eske's fair streams that run,
O'er airy steep, through copsewood deep,
Impervious to the sun.

There the rapt poet's step may rove,
And yield the muse the day;
There Beauty, led by timid Love,
May shun the tell-tale ray;

From that fair dome, where suit is paid
By blast of bugle free,
To Auchendinny's hazel glade,
And haunted Woodhouselee.

Who knows not Melville's beechy grove,
And Roslin's rocky glen,
Dalkeith, which all the virtues love,
And classic Hawthornden?

Yet never a path, from day to day,
The pilgrim's footsteps range,
Save but the solitary way
To Burndale's ruin'd grange.

A woful place was that, I ween,
As sorrow could desire;
For nodding to the fall was each crumbling wall,
And the roof was scathed with fire.

It fell upon a summer's eve,
While, on Carnethy's head,
The last faint gleams of the sun's low beams
Had streak'd the grey with red;

And the convent bell did vespers tell,
Newbattle's oaks among,
And mingled with the solemn knell
Our Ladye's evening song:

The heavy knell, the choir's faint swell,
Came slowly down the wind,
And on the pilgrim's ear they fell,
As his wonted path he did find.

Deep sunk in thought, I ween, he was,
Nor ever raised his eye,
Until he came to that dreary place,
Which did all in ruins lie.

He gazed on the walls, so scathed with fire,
With many a bitter groan-
And there was aware of a Gray Friar,
Resting him on a stone.

'Now, Christ thee save!' said the Gray Brother;
'Some pilgrim thou seemest to be.'
But in sore amaze did Lord Albert gaze,
Nor answer again made he.

'O come ye from east, or come ye from west,
Or bring reliques from over the sea;
Or come ye from the shrine of St. James the divine,
Or St. John of Beverley?'-

'I come not from the shrine of St James the divine,
Nor bring reliques from over the sea;
I bring but a curse from our father, the Pope,
Which for ever will cling to me.'-

'Now, woful pilgrim, say not so!
But kneel thee down to me,
And shrive thee so clean of thy deadly sin,
That absolved thou mayst be.'-

'And who art thou, thou Gray Brother,
That I should shrive to thee,
When He, to whom are given the keys of earth and heaven,
Has no power to pardon me?'-

'O I am sent from a distant clime,
Five thousand miles away,
And all to absolve a foul, foul crime,
Done here 'twixt night and day.

The pilgrim kneel'd him on the sand,
And thus began his saye-
When on his neck an ice-cold hand
Did that Gray Brother laye. 

Поддержать сайт