Генри Уодсворт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow)

Песнь о Гайавате. 20. Голод

О, зима! О, дни жестокой,
Бесконечной зимней стужи!
Лед все толще, толще, толще
Становился на озерах;
Снег все больше, больше, больше
Заносил луга и степи;
Все грозней шумели вьюги
По лесам, вокруг селенья.

Еле-еле из вигвама,
Занесенного снегами,
Мог пробраться в лес охотник;
В рукавицах и на лыжах
Тщетно по лесу бродил он,
Тщетно он искал добычи, -
Не видал ни птиц, ни зверя,
Не видал следов оленя,
Не видал следов Вабассо.
Страшен был, как привиденье,
Лес блестящий и пустынный,
И от голода, от стужи,
Потеряв сознанье, падал,
Погибал в снегах охотник.

О, Всесильный Бюкадэвин!
О, могучий Акозивин!
О, безмолвный, грозный Погок!
О, жестокие мученья,
Плач детей и вопли женщин!

Всю тоскующую землю
Изнурил недуг и голод,
Небеса и самый воздух
Лютым голодом томились,
И горели в небе звезды,
Как глаза волков голодных!

Вновь в вигваме Гайаваты
Поселилися два гостя:
Так же мрачно и безмолвно,
Как и прежние два гостя,
Без привета и без зова
В дом вошли они и сели
Прямо рядом с Миннегагой,
Не сводя с нее свирепых,
Впалых глаз ни на минуту.

И один сказал ей: "Видишь?
Пред тобою - Бюкадэвин".
И другой сказал ей: "Видишь?
Пред тобою - Акозивин!"

И от этих слов и взглядов
Содрогнулось, сжалось страхом
Сердце милой Миннегаги;
Без ответа опустилась,
Скрыв лицо, она на ложе
И томилась, трепетала,
Холодея и сгорая,
От зловещих слов и взглядов.

Как безумный, устремился
В лес на лыжах Гайавата;
Стиснув зубы, затаивши
В сердце боль смертельной скорби,
Мчался он, и капли пота
На челе его смерзались.

В меховых своих одеждах,
В рукавицах, Минджикэвон,
С мощным луком наготове
И с колчаном за плечами,
Он бежал все дальше, дальше
По лесам пустым и мертвым.

"Гитчи Манито! - вскричал он,
Обращая взоры к небу
С беспредельною тоскою. -
Пощади нас, о Всесильный,
Дай нам пищи, иль погибнем!
Пищи дай для Миннегаги -
Умирает Миннегага!"

Гулко в дебрях молчаливых,
В бесконечных дебрях бора,
Прозвучали вопли эти,
Но никто не отозвался,
Кроме отклика лесного,
Повторявшего тоскливо:
"Миннегага! Миннегага!"

До заката одиноко
Он бродил в лесах печальных,
В темных чащах, где когда-то
Шел он с милой Миннегагой,
С молодой женою рядом,
Из далеких стран Дакотов.
Весел был их путь в то время!
Все цветы благоухали,
Все лесные птицы пели,
Все ручьи сверкали солнцем,
И сказала Миннегага
С беззаветною любовью:
"Я пойду с тобою, муж мой!"

А в вигваме, близ Нокомис,
Близ пришельцев молчаливых,
Карауливших добычу,
Уж томилась пред кончиной,
Умирала Миннегага.

"Слышишь? - вдруг она сказала.
Слышишь шум и гул далекий
Водопадов Миннегаги?
Он зовет меня, Нокомис!"

"Нет, дитя мое, - печально
Отвечала ей Нокомис, -
Это бор гудит от ветра".

"Глянь! - сказала Миннегага. -
Вон - отец мой! Одиноко
Он стоит и мне кивает
Из родимого вигвама!"

"Нет, дитя мое, - печально
Отвечала ей Нокомис, -
Это дым плывет, кивает!"

"Ах! - вскричала Миннегага.
Это Погока сверкают
Очи грозные из мрака,
Это он мне стиснул руку
Ледяной своей рукою!
Гайавата, Гайавата!"

И несчастный Гайавата
Издалека, издалека,
Из-за гор и дебрей леса,
Услыхал тот крик внезапный,
Скорбный голос Миннегаги,
Призывающий во мраке:
"Гайавата! Гайавата!"
По долинам, по сугробам,
Под ветвями белых сосен,
Нависавшими от снега,
Он бежал с тяжелым сердцем,
И услышал он тоскливый
Плач Нокомис престарелой:
"Вагономин! Вагономин!
Лучше б я сама погибла,
Лучше б мне лежать в могиле!
Вагономин! Вагономин!"

И в вигвам он устремился
И увидел, как Нокомис
С плачем медленно качалась,
Увидал и Миннегагу,
Неподвижную на ложе,
И такой издал ужасный
Крик отчаянья, что звезды
В небесах затрепетали,
А леса с глубоким стоном
Потряслись до основанья.

Осторожно и безмолвно
Сел он к ложу Миннегаги,
Сел к ногам ее холодным,
К тем ногам, что никогда уж
Не пойдут за Гайаватой,
Никогда к нему из дома
Уж не выбегут навстречу.

Он лицо закрыл руками,
Семь ночей и дней у ложа
Просидел в оцепененье,
Без движенья, без сознанья:
День царит иль тьма ночная?

И простились с Миннегагой;
Приготовили могилу
Ей в лесу глухом и темном,
Под печальною цикутой,
Обернули Миннегагу
Белым мехом горностая,
Закидали белым снегом,
Словно мехом горностая, -
И простились с Миннегагой.

А с закатом на могиле
Был зажжен костер из хвои,
Чтоб душе четыре ночи
Освещал он путь далекий,
Путь в Селения Блаженных.
Из вигвама Гайавате
Видно было, как горел он,
Озаряя из-под низу
Ветви черные цикуты.
И не раз в час долгой ночи
Подымался Гайавата
На своем бессонном ложе,
Ложе милой Миннегаги,
И стоял, следил с порога,
Чтобы пламя не погасло,
Дух во мраке не остался.

"О, прости, прости! - сказал он.
О, прости, моя родная!
Все мое с тобою сердце
Схоронил я, Миннегага,
Вся душа моя стремится
За тобою, Миннегага!
Не ходи, не возвращайся
К нам на труд и на страданья,
В мир, где голод, лихорадка
Мучат душу, мучат тело!
Скоро подвиг свой я кончу,
Скоро буду я с тобою
В царстве светлого Понима,
Бесконечной, вечной жизни!"

Перевод И. Бунина

The Song of Hiawatha. 20. The Famine

Oh the long and dreary Winter!
Oh the cold and cruel Winter!
Ever thicker, thicker, thicker
Froze the ice on lake and river,
Ever deeper, deeper, deeper
Fell the snow o'er all the landscape,
Fell the covering snow, and drifted
Through the forest, round the village.
Hardly from his buried wigwam
Could the hunter force a passage;
With his mittens and his snow-shoes
Vainly walked he through the forest,
Sought for bird or beast and found none,
Saw no track of deer or rabbit,
In the snow beheld no footprints,
In the ghastly, gleaming forest
Fell, and could not rise from weakness,
Perished there from cold and hunger.
  Oh the famine and the fever!
Oh the wasting of the famine!
Oh the blasting of the fever!
Oh the wailing of the children!
Oh the anguish of the women!
  All the earth was sick and famished;
Hungry was the air around them,
Hungry was the sky above them,
And the hungry stars in heaven
Like the eyes of wolves glared at them!
  Into Hiawatha's wigwam
Came two other guests, as silent
As the ghosts were, and as gloomy,
Waited not to be invited
Did not parley at the doorway
Sat there without word of welcome
In the seat of Laughing Water;
Looked with haggard eyes and hollow
At the face of Laughing Water.
  And the foremost said: "Behold me!
I am Famine, Bukadawin!"
And the other said: "Behold me!
I am Fever, Ahkosewin!"
  And the lovely Minnehaha
Shuddered as they looked upon her,
Shuddered at the words they uttered,
Lay down on her bed in silence,
Hid her face, but made no answer;
Lay there trembling, freezing, burning
At the looks they cast upon her,
At the fearful words they uttered.
  Forth into the empty forest
Rushed the maddened Hiawatha;
In his heart was deadly sorrow,
In his face a stony firmness;
On his brow the sweat of anguish
Started, but it froze and fell not.
  Wrapped in furs and armed for hunting,
With his mighty bow of ash-tree,
With his quiver full of arrows,
With his mittens, Minjekahwun,
Into the vast and vacant forest
On his snow-shoes strode he forward.
  "Gitche Manito, the Mighty!"
Cried he with his face uplifted
In that bitter hour of anguish,
"Give your children food, O father!
Give us food, or we must perish!
Give me food for Minnehaha,
For my dying Minnehaha!"
  Through the far-resounding forest,
Through the forest vast and vacant
Rang that cry of desolation,
But there came no other answer
Than the echo of his crying,
Than the echo of the woodlands,
"Minnehaha! Minnehaha!"
  All day long roved Hiawatha
In that melancholy forest,
Through the shadow of whose thickets,
In the pleasant days of Summer,
Of that ne'er forgotten Summer,
He had brought his young wife homeward
From the land of the Dacotahs;
When the birds sang in the thickets,
And the streamlets laughed and glistened,
And the air was full of fragrance,
And the lovely Laughing Water
Said with voice that did not tremble,
"I will follow you, my husband!"
  In the wigwam with Nokomis,
With those gloomy guests that watched her,
With the Famine and the Fever,
She was lying, the Beloved,
She, the dying Minnehaha.
  "Hark!" she said; "I hear a rushing,
Hear a roaring and a rushing,
Hear the Falls of Minnehaha
Calling to me from a distance!"
"No, my child!" said old Nokomis,
"'T is the night-wind in the pine-trees!"
"Look!" she said; "I see my father
Standing lonely at his doorway,
Beckoning to me from his wigwam
In the land of the Dacotahs!"
"No, my child!" said old Nokomis.
"'T is the smoke, that waves and beckons!"
"Ah!" said she, "the eyes of Pauguk
Glare upon me in the darkness,
I can feel his icy fingers
Clasping mine amid the darkness!
Hiawatha! Hiawatha!"
  And the desolate Hiawatha,
Far away amid the forest,
Miles away among the mountains,
Heard that sudden cry of anguish,
Heard the voice of Minnehaha
Calling to him in the darkness,
"Hiawatha! Hiawatha!"
  Over snow-fields waste and pathless,
Under snow-encumbered branches,
Homeward hurried Hiawatha,
Empty-handed, heavy-hearted,
Heard Nokomis moaning, wailing:
"Wahonowin! Wahonowin!
Would that I had perished for you,
Would that I were dead as you are!
Wahonowin! Wahonowin!"
  And he rushed into the wigwam,
Saw the old Nokomis slowly
Rocking to and fro and moaning,
Saw his lovely Minnehaha
Lying dead and cold before him,
And his bursting heart within him
Uttered such a cry of anguish,
That the forest moaned and shuddered,
That the very stars in heaven
Shook and trembled with his anguish.
  Then he sat down, still and speechless,
On the bed of Minnehaha,
At the feet of Laughing Water,
At those willing feet, that never
More would lightly run to meet him,
Never more would lightly follow.
  With both hands his face he covered,
Seven long days and nights he sat there,
As if in a swoon he sat there,
Speechless, motionless, unconscious
Of the daylight or the darkness.
  Then they buried Minnehaha;
In the snow a grave they made her
In the forest deep and darksome
Underneath the moaning hemlocks;
Clothed her in her richest garments
Wrapped her in her robes of ermine,
Covered her with snow, like ermine;
Thus they buried Minnehaha.
  And at night a fire was lighted,
On her grave four times was kindled,
For her soul upon its journey
To the Islands of the Blessed.
From his doorway Hiawatha
Saw it burning in the forest,
Lighting up the gloomy hemlocks;
From his sleepless bed uprising,
From the bed of Minnehaha,
Stood and watched it at the doorway,
That it might not be extinguished,
Might not leave her in the darkness.
  "Farewell!" said he, "Minnehaha!
Farewell, O my Laughing Water!
All my heart is buried with you,
All my thoughts go onward with you!
Come not back again to labor,
Come not back again to suffer,
Where the Famine and the Fever
Wear the heart and waste the body.
Soon my task will be completed,
Soon your footsteps I shall follow
To the Islands of the Blessed,
To the Kingdom of Ponemah,
To the Land of the Hereafter!"

Поддержать сайт