Генри Уодсворт Лонгфелло (Henry Wadsworth Longfellow)

Песнь о Гайавате. 11. Свадебный пир Гайаваты

Стану петь, как По-Пок-Кивис,
Как красавец Йенадиззи
Танцевал под звуки флейты,
Как учтивый Чайбайабос,
Сладкогласный Чайбайабос
Песни пел любви-томленья
И как Ягу, дивный мастер
И рассказывать и хвастать,
Сказки сказывал на свадьбе,
Чтобы пир был веселее,
Чтобы время шло приятней,
Чтоб довольны были гости!

Пышный пир дала Нокомис,
Пышно праздновала свадьбу!
Чаши были все из липы,
Ярко-белые и с глянцем,
Ложки были все из рога,
Ярко-черные и с глянцем.

В знак торжественного пира,
Приглашения на свадьбу,
Всем соседям ветви ивы
В этот день она послала;
И соседи собралися
К циру в праздничных нарядах,
В дорогих мехах и перьях,
В разноцветных ярких красках,
В пестром вампуме и бусах.

На пиру они сначала
Осетра и щуку ели,
Приготовленных Нокомис;
После - пимикан олений,
Пимикан и мозг бизона,
Горб быка и ляжку лани,
Рис и желтые лепешки
Из толченой кукурузы.

Но радушный Гайавата,
Миннегага и Нокомис
При гостях не сели к пище:
Только потчевали молча,
Только молча им служили.
А когда обед был кончен,
Хлопотливая Нокомис
Из большого меха выдры
Тотчас каменные трубки
Табаком набила южным,
Табаком с травой пахучей
И с корою красной ивы.

После ласково сказала:
"Протанцуй нам, По-Пок-Кивис,
Танец Нищего веселый,
Чтобы пир был веселее,
Чтобы время шло приятней,
Чтоб довольны были гости!"

И красавец По-Пок-Кивис,
Беззаботный Йенадиззи,
Озорник, всегда готовый
Веселиться и буянить,
Тотчас встал среди собранья.
Ловок был он в плясках, в танцах,
В состязаньях и забавах,
Смел и ловок в разных играх,
Даже в самых трудных играх!

На деревне По-Пок-Кивис
Слыл пропащим человеком,
Игроком, лентяем, трусом;
Но насмешки и прозванья
Не смущали Йенадиззи:
Ведь зато он был красавец
И большой любимец женщин!

Он стоял в одежде белой
Из пушистой ланьей шкуры,
Окаймленной горностаем,
Густо вампумом расшитой
И ежовою щетиной;
В головном его уборе
Колыхался пух лебяжий;
На козловых мокасинах
Красовались иглы, бисер
И хвосты лисиц - на пятках,
А в руках держал он трубку
И большое опахало.

Краской желтою и красной,
Краской алою и синей
Все лицо его сияло;
В косы, смазанные маслом,
И с пробором, как у женщин,
Вплетены гирлянды были
Из пахучих трав и листьев.
Вот как убран и наряжен
Встал красавец По-Пок-Кивис,
Встал при звуках флейт и песен,
Голосов и барабанов
И свой дивный танец начал.

Танцевал он прежде важно,
Выступая меж деревьев -
То под тенью, то на солнце -
Мягким шагом, как пантера;
После - все быстрей, быстрее
Закружился, завертелся,
Вкруг вигвама начал прыгать
Через головы сидящих
Так, что ветер, пыль и листья
Понеслись за ним кругами!

А потом вдоль Гитчи-Гюми,
По песчаному прибрежью,
Как безумный, он помчался,
Ударяя с дикой силой
Мокасинами о землю
Так, что ветер стал уж бурей,
Засвистал песок, вздымаясь,
Словно вьюга по пустыне,
И покрылося прибрежье
Все холмами Нэго-Воджу!
Так веселый По-Пок-Кивис
Танец Нищего окончил
И, окончив, возвратился
К месту пира, сел с гостями,
Сел, спокойно улыбаясь
И махая опахалом.

После друга Гайаваты,
Чайбайабоса, просили:
"Спой нам песню, Чайбайабос,
Песню страсти, песню неги,
Чтобы пир был веселее,
Чтобы время шло приятней,
Чтоб довольны были гости!"

И прекрасный Чайбайабос
Спел им нежно, сладкозвучно,
Спел в волнении глубоком
Песню страсти, песню неги;
Все смотря на Гайавату,
Все смотря на Миннегагу,
Тихо пел он эту песню:

"Онэвэ! Проснись, родная!
Ты, лесной цветочек дикий,
Ты, лугов зеленых птичка,
Птичка дикая, певунья!

Взор твой кроткий, взор косули,
Так отраден, так отраден,
Как роса для нежных лилий
В час вечерний на долине!

А твое дыханье сладко,
Как цветов благоуханье,
Как дыханье их зарею
В Месяц Падающих Листьев!

Не стремлюсь ли я всем сердцем
К сердцу милой, к сердцу милой,
Как ростки стремятся к солнцу
В тихий Месяц Светлой Ночи?

Онэвэ! Трепещет сердце
И поет тебе в восторге,
Как поют, вздыхают ветви
В ясный Месяц Земляники!

Загрустишь ли ты, родная, -
И мое темнеет сердце,
Как река, когда над нею
Облака бросают тени!

Улыбнешься ли, родная, -
Сердце вновь дрожит и блещет,
Как под солнцем блещут волны,
Что рябит холодный ветер!

Пусть улыбкою сияют
Небеса, земля и воды, -
Не могу я улыбаться,
Если милой я не вижу!

Я с тобой, с тобой! Взгляни же,
Кровь трепещущего сердца!
О, проснись! Проснись, родная!
Онэвэ! Проснись, родная!"

Так прекрасный Чайбайабос
Песню пел любви-томленья;
И хвастливый, старый Ягу,
Удивительный рассказчик,
Слушал с завистью, как гости
Восторгались сладким пеньем;
Но потом, по их улыбкам,
По глазам и по движеньям
Увидал, что все собранье
С нетерпеньем ожидает
И его веселых басен,
Непомерно лживых сказок.

Очень был хвастлив мой Ягу!
В самых дивных приключеньях,
В самых смелых предприятиях --
Всюду был героем Ягу:
Он узнал их не по слухам,
Он воочию их видел!

Если б только Ягу слушать,
Если б только Ягу верить,
То нигде никто из лука
Не стреляет лучше Ягу,
Не убил так много ланей,
Не поймал так много рыбы
Иль речных бобров в капканы.

Кто резвее всех в деревне?
Кто всех дальше может плавать?
Кто ныряет всех смелее?
Кто постранствовал по свету
И диковин насмотрелся?
Уж, конечно, это Ягу,
Удивительный рассказчик.

Имя Ягу стало шуткой
И пословицей в народе;
И когда хвастун-охотник
Чересчур охотой хвастал
Или воин завирался,
Возвратившись с поля битвы,
Все кричали: "Ягу, Ягу!
Новый Ягу появился!"

Это он связал когда-то
Из коры зеленой липы
Люльку жилами оленя
Для малютки Гайаваты.
Это он ему позднее
Показал, как надо делать
Лук из ясеня упругий,
А из сучьев дуба - стрелы.
Вот каков был этот Ягу,
Безобразный, старый Ягу,
Удивительный рассказчик!

И промолвила Нокомис:
"Расскажи нам, добрый Ягу,
Почудесней сказку, басню,
Чтобы пир был веселее,
Чтобы время шло приятней,
Чтоб довольны были гости!"

И ответил Ягу тотчас:
"Вы услышите сегодня
Повесть - дивное сказанье
О волшебнике Оссэо,
Что сошел с Звезды Вечерней!"

Перевод И. Бунина

The Song of Hiawatha. 11. Hiawatha's Wedding-Feast

You shall hear how Pau-Puk-Keewis,
How the handsome Yenadizze
Danced at Hiawatha's wedding;
How the gentle Chibiabos,
He the sweetest of musicians,
Sang his songs of love and longing;
How Iagoo, the great boaster,
He the marvellous story-teller,
Told his tales of strange adventure,
That the feast might be more joyous,
That the time might pass more gayly,
And the guests be more contented.
  Sumptuous was the feast Nokomis
Made at Hiawatha's wedding;
All the bowls were made of bass-wood,
White and polished very smoothly,
All the spoons of horn of bison,
Black and polished very smoothly.
  She had sent through all the village
Messengers with wands of willow,
As a sign of invitation,
As a token of the feasting;
And the wedding guests assembled,
Clad in all their richest raiment,
Robes of fur and belts of wampum,
Splendid with their paint and plumage,
Beautiful with beads and tassels.
  First they ate the sturgeon, Nahma,
And the pike, the Maskenozha,
Caught and cooked by old Nokomis;
Then on pemican they feasted,
Pemican and buffalo marrow,
Haunch of deer and hump of bison,
Yellow cakes of the Mondamin,
And the wild rice of the river.
  But the gracious Hiawatha,
And the lovely Laughing Water,
And the careful old Nokomis,
Tasted not the food before them,
Only waited on the others,
Only served their guests in silence.
  And when all the guests had finished,
Old Nokomis, brisk and busy,
From an ample pouch of otter,
Filled the red-stone pipes for smoking
With tobacco from the South-land,
Mixed with bark of the red willow,
And with herbs and leaves of fragrance.
  Then she said, "O Pau-Puk-Keewis,
Dance for us your merry dances,
Dance the Beggar's Dance to please us,
That the feast may be more joyous,
That the time may pass more gayly,
And our guests be more contented!"
  Then the handsome Pau-Puk-Keewis,
He the idle Yenadizze,
He the merry mischief-maker,
Whom the people called the Storm-Fool,
Rose among the guests assembled.
  Skilled was he in sports and pastimes,
In the merry dance of snow-shoes,
In the play of quoits and ball-play;
Skilled was he in games of hazard,
In all games of skill and hazard,
Pugasaing, the Bowl and Counters,
Kuntassoo, the Game of Plum-stones.
  Though the warriors called him Faint-Heart,
Called him coward, Shaugodaya,
Idler, gambler, Yenadizze,
Little heeded he their jesting,
Little cared he for their insults,
For the women and the maidens
Loved the handsome Pau-Puk-Keewis.
  He was dressed in shirt of doeskin,
White and soft, and fringed with ermine,
All inwrought with beads of wampum;
He was dressed in deer-skin leggings,
Fringed with hedgehog quills and ermine,
And in moccasins of buck-skin,
Thick with quills and beads embroidered.
On his head were plumes of swan's down,
On his heels were tails of foxes,
In one hand a fan of feathers,
And a pipe was in the other.
  Barred with streaks of red and yellow,
Streaks of blue and bright vermilion,
Shone the face of Pau-Puk-Keewis.
From his forehead fell his tresses,
Smooth, and parted like a woman's,
Shining bright with oil, and plaited,
Hung with braids of scented grasses,
As among the guests assembled,
To the sound of flutes and singing,
To the sound of drums and voices,
Rose the handsome Pau-Puk-Keewis,
And began his mystic dances.
  First he danced a solemn measure,
Very slow in step and gesture,
In and out among the pine-trees,
Through the shadows and the sunshine,
Treading softly like a panther.
Then more swiftly and still swifter, 
Whirling, spinning round in circles, 
Leaping o'er the guests assembled, 
Eddying round and round the wigwam, 
Till the leaves went whirling with him, 
Till the dust and wind together 
Swept in eddies round about him.
  Then along the sandy margin 
Of the lake, the Big-Sea-Water, 
On he sped with frenzied gestures,
Stamped upon the sand, and tossed it 
Wildly in the air around him; 
Till the wind became a whirlwind, 
Till the sand was blown and sifted 
Like great snowdrifts o'er the landscape, 
Heaping all the shores with Sand Dunes, 
Sand Hills of the Nagow Wudjoo!
  Thus the merry Pau-Puk-Keewis 
Danced his Beggar's Dance to please them, 
And, returning, sat down laughing 
There among the guests assembled, 
Sat and fanned himself serenely 
With his fan of turkey-feathers.
  Then they said to Chibiabos, 
To the friend of Hiawatha, 
To the sweetest of all singers, 
To the best of all musicians, 
"Sing to us, O Chibiabos! 
Songs of love and songs of longing,
That the feast may be more joyous,
That the time may pass more gayly,
And our guests be more contented!"
  And the gentle Chibiabos
Sang in accents sweet and tender,
Sang in tones of deep emotion,
Songs of love and songs of longing;
Looking still at Hiawatha,
Looking at fair Laughing Water,
Sang he softly, sang in this wise:
  "Onaway!  Awake, beloved!
Thou the wild-flower of the forest!
Thou the wild-bird of the prairie!
Thou with eyes so soft and fawn-like!
  "If thou only lookest at me,
I am happy, I am happy,
As the lilies of the prairie,
When they feel the dew upon them!
  "Sweet thy breath is as the fragrance
Of the wild-flowers in the morning,
As their fragrance is at evening,
In the Moon when leaves are falling.
  "Does not all the blood within me
Leap to meet thee, leap to meet thee,
As the springs to meet the sunshine,
In the Moon when nights are brightest?
  "Onaway! my heart sings to thee,
Sings with joy when thou art near me,
As the sighing, singing branches
In the pleasant Moon of Strawberries!
  "When thou art not pleased, beloved,
Then my heart is sad and darkened,
As the shining river darkens
When the clouds drop shadows on it!
  "When thou smilest, my beloved,
Then my troubled heart is brightened,
As in sunshine gleam the ripples
That the cold wind makes in rivers.
  "Smiles the earth, and smile the waters,
Smile the cloudless skies above us,
But I lose the way of smiling
When thou art no longer near me!
  "I myself, myself! behold me!
Blood of my beating heart, behold me!
Oh awake, awake, beloved!
Onaway! awake, beloved!"
  Thus the gentle Chibiabos
Sang his song of love and longing;
And Iagoo, the great boaster,
He the marvellous story-teller,
He the friend of old Nokomis,
Jealous of the sweet musician,
Jealous of the applause they gave him,
Saw in all the eyes around him,
Saw in all their looks and gestures,
That the wedding guests assembled
Longed to hear his pleasant stories,
His immeasurable falsehoods.
  Very boastful was Iagoo;
Never heard he an adventure
But himself had met a greater;
Never any deed of daring
But himself had done a bolder;
Never any marvellous story
But himself could tell a stranger.
  Would you listen to his boasting,
Would you only give him credence,
No one ever shot an arrow
Half so far and high as he had;
Ever caught so many fishes,
Ever killed so many reindeer,
Ever trapped so many beaver!
  None could run so fast as he could,
None could dive so deep as he could,
None could swim so far as he could;
None had made so many journeys,
None had seen so many wonders,
As this wonderful Iagoo,
As this marvellous story-teller!
  Thus his name became a by-word
And a jest among the people;
And whene'er a boastful hunter
Praised his own address too highly,
Or a warrior, home returning,
Talked too much of his achievements,
All his hearers cried, "Iagoo!
Here's Iagoo come among us!"
  He it was who carved the cradle
Of the little Hiawatha,
Carved its framework out of linden,
Bound it strong with reindeer sinews;
He it was who taught him later
How to make his bows and arrows,
How to make the bows of ash-tree,
And the arrows of the oak-tree.
So among the guests assembled
At my Hiawatha's wedding
Sat Iagoo, old and ugly,
Sat the marvellous story-teller.
  And they said, "O good Iagoo,
Tell us now a tale of wonder,
Tell us of some strange adventure,
That the feast may be more joyous,
That the time may pass more gayly,
And our guests be more contented!"
  And Iagoo answered straightway,
"You shall hear a tale of wonder,
You shall hear the strange adventures
Of Osseo, the Magician,
From the Evening Star descending." 

Поддержать сайт